рем, и я никогда не
возражала,  потому  что  знала:  меня  он любил больше всех!  Ну что  ты  за
Какабадзе, если девушку соблазнить не можешь?
     -- Успокойся, мама, -- урезонивал ее Саша. -- Я могу, но нету времени.
     Сашино  время  улетало  странно. Этот  совершенно  непрактичный,  тихий
грузин вдруг заявлял  в  редакции, что он может  поднять  штангу  весом  сто
килограммов.
     -- Не верите -- давайте спорить!
     Спорили  с  ним  охотно  трое,  а  то и четверо!  Условия  такие:  если
Какабадзе не поднимет штанги указанного веса,  он каждому  платит по  десять
рублей. Все садились  в такси  и ехали во  Дворец тяжелой атлетики.  Входили
прямо к директору, показывали редакционные удостоверения. Тот смеялся, узнав
в  чем просьба, и  вел всех  в  зал.  Здоровые спортсмены надевали на штангу
нужный вес и расходились. Щуплый  Саша оставался на помосте  со штангой один
на один. Он храбро брался  за нее тонкими руками, рывком отрывал и,  тужась,
пытался  положить на грудь. После двух-трех попыток,  он, в красных  пятнах,
молча сходил с помоста.
     -- Деньги, ребята, в зарплату отдам...
     И  потом честно раздавал всем  по  десятке. Матери не говорил, чтобы не
расстраивать, подрабатывал, чтобы отнести ей денег. А сам жил  впроголодь до
следующей получки. Но через три  дня после  зарплаты  обнаруживал, что может
читать мысли на расстоянии. От него отмахивались, жалея его. Он не отставал:
     --  Честное слово, каждую  вторую  мысль  отгадаю.  Хотите  на  спор?..
Проиграю -- с меня пять рублей каждому.
     Фотарем Саша Какабадзе  стал случайно. После десятилетки его  забрали в
армию,  и  он  взял с  собой  фотоаппарат. У  него  была  любимая шутка:  он
фотографировал,  не  вставляя  пленки.  Но  командир  дивизии  приказал  ему
сфотографировать  свою  семью, и тут  за обман он сел бы  на губу.  Пришлось
вставить. К удивлению самого Саши, снимки получись вполне сносные. С тех пор
у  него отбоя  не  было  от  офицеров. Его снимки стала печатать дивизионная
газета. В редакции этой газеты побывал корреспондент "Трудовой правды".  Ему
не разрешили фотографировать внутри воинской части без специального допуска.
А у Саши были готовые снимки, уже прошедшие военную цензуру.
     Теперь  к военным праздникам  "Трудовая  правда"  стала помещать снимки
рядового  Какабадзе.  После  демобилизации  его  взяли  на  "фикс"  в  отдел
иллюстраций.  "Фикс"  означал,  что  он будет работать  без  зарплаты,  а за
прошедшие в печать снимки получать гонорар.
     Он  легко научился  снимать  то,  что  требовалось. Передовых  рабочих,
которые,  улыбаясь,  смотрели на станок или отвернулись от станка  (третьего
варианта быть не могло), строителей, колхозников он привозил из командировок
километрами, печатал пачки, не  жалел об отвергнутых, готов  был ехать снова
куда угодно. Но как  только Александр  выучился  своей  профессии,  ему  это
надоело.  Он бы печатал снимки из  жизни,  которых у него  скопилось  много.
Уличные сценки, нищих, убогие базары в маленьких городах, тупые лица  пьяных
рабочих,  которые, гогоча,  окружали во время съемки образцового передовика,
выдвинутого  парткомом.  Но  снимки  из жизни  Саша  мог  смотреть  только в
иностранных  журналах.  Для  развлечения фотарь Какабадзе стал собирать лица
ответственных  деятелей партии  и  правительства,  которых  ему  приходилось
фотографировать  на  различных  съездах, церемониях и  во время встреч  глав
иностранных государств. Саша отбирал самые выразительные, те, что полагалось
уничтожать немедленно.
     -- Зачем  они тебе? -- спрашивали  его. --  Неужели  на них смотреть не
надоело?
     -- Очень надоело! -- весело отвечал он. -- Но это -- для потомков. Один
человек посоветовал их собирать.
     -- Кто?
     --   Это   неважно...  Вдруг  потомки,  сказал  он,  захотят   устроить
Нюрнбергский процесс в Москве? Захотят -- и вот, пожалуйста.


        25. Я -- РЫБА

     Завидев в конце коридора Надю  Сироткину,  Саша опустил на пол  тяжелый
кофр с аппаратурой,  остановился и расставил  от стены до  стены худые руки.
Стоял  и ждал.  Надежда, бледненькая от долгого отсутствия солнца, казалось,
могла  прошмыгнуть  везде.  Но  только не  мимо  Какабадзе. Поэтому ее  шаги
становились все вкрадчивей, и она остановилась.
     -- Пропусти, пожалуйста, -- сухо попросила она. -- Я спешу...
     -- Надя! -- с упреком проговорил Саша.
     -- Что? -- она устало взглянула на него.
     --  Надя!..  Сегодня  уже восемь  месяцев  и  четыре  дня,  как  ты мне
нравишься.
     -- И ты мне. Пусти!
     -- Опять пусти, куда  пусти, всегда одни пусти!  Пожалуйста! Никто тебя
не держит! Но почему? Сколько тебе лет?
     -- Двадцать три.
     -- А мне?
     -- Кажется, двадцать восемь.
     -- Вот видишь! Идеальное соотношение сил.
     -- Ну и что?
     -- Как это что?! Давай вступим...
     -- Куда?
     -- В брак, куда же еще?
     -- А потом?
     -- Потом?..  Ты заставляешь  меня краснеть,  Надя.  Потом у всех бывает
одно и то же.
     -- Вот видишь! А я не хочу одного и того же...
     --  Ну  хорошо, согласен! У нас будет наоборот. У всех так, а  у нас не
так. Только об одном тебя прошу: чтобы дети у нас были, как у всех. Мне надо
два. А тебе?
     -- Мне тоже два.
     -- Всего четыре. Согласен, Надя! Пошли!
     -- Куда?
     -- Опять куда! В ЗАГС.
     -- Не хочу.
     -- Хорошо, давай без  ЗАГСа. Просто  напишем  на стенке "Надя плюс Саша
равнятся любовь". Ну!
     Какабадзе протянул Надежде руку. Она отвела ее.
     -- Ой, Саша, больше не могу. Ладно, давай напишем, только не приставай!
Ты слишком серьезно смотришь...
     -- А это что -- плохо, да?
     Он поджал  губу,  обидевшись, как ребенок. Прислонился к стенке, сложив
руки на груди. Склонил голову -- длинные, курчавые волосы упали на лицо.
     --  Проходи,  --  сказал  он, не глядя  на Надю.  --  Я знаю,  ты  мной
брезгуешь. Потому что я грузин, да?
     Она засмеялась.
     --  Ты,  как  маленький.  То,  что  ты  грузин, --  самое  большое твое
достоинство.
     Александр посмотрел на нее с недоверием.
     -- Между прочим, ты знаешь, Ягубов -- антисемит: он грузин не  любит. Я
сказал это Рапу, он ответил: "Антисемит -- это звучит гордо!"  Так вот, если
у тебя есть сомнение, прямо скажи!
     --  Что ты, Сашенька! Я сама мечтала бы быть грузинкой! Но чтобы что-то
было, я должна к тебе относиться.
     -- Как -- относиться?
     --  Просто  относиться,  и  все.  А  сейчас  --  не  отношусь.  Я рыба,
понимаешь?  Мороженая рыба. Филе.  Зачем я тебе?  Ты меня  придумал, а я  --
вобла. Видишь, кости торчат. Она провела пальцами по ключицам.
     -- Филе, вобла, рыбный магазин! --  Саша пнул ногой  тяжелый кофр. -- Я
люблю тебя, Надя. И ты будешь меня любить.
     -- Нет, Саша, нет!
     -- А  вот увидишь! Поедем в Тбилиси, устроим  скромную  свадьбу, только
для самых близких друзей -- человек на семьсот, не больше.
     -- Опять, Саша?
     -- Ну ладно, ладно! Ждал восемь месяцев и четыре дня -- еще подожду...
     Какабадзе поскрипел зубами и поднял  тяжелый кофр, забитый аппаратурой,
три  четверти  которой  никогда  не  надобилось и носилось  для  солидности.
Распахнув дверь, он ввалился в отдел к Раппопорту.
     -- Ты, Саша, -- приветствовал его Тавров, -- наиболее деловой человек в
редакционном борделе.
     -- Вы меня всегда хвалите, Яков Маркыч. За что?
     Не стал Раппопорт растолковывать. Вместо этого  коротко объяснил  что и
где снимать. Лучше всего просто сфотографировать работу на тех участках, где
идет подготовка к ленинскому субботнику. Снимки пойдут  и  потом,  будто они
сняты на субботнике. Желательно сзади видеть плакаты, призывающие туда, куда
надо.
     -- Между прочим, Саша, по редакции ходит рукопись. Ты не видел?
     --  Ну и вопрос! Прямо  так, в лоб,  по-стариковски? Если бы  я не знал
вас, Яков Маркович, я  бы  подумал,  что вы простой  стукач, а  может,  даже
осведомитель!
     Он приветливо помахал рукой и  исчез. Сироткина между  тем  добежала до
конца коридора. Там  она  едва  заметно  оглянулась, не смотрит ли  Саша  ей
вслед, и  остановилась у двери  с надписью "Спецкоры". Она перевела дыхание,
поправила  кофточку и  замерла в  нерешительности:  входить к  Ивлеву или не
входить?


        26. ИВЛЕВ ВЯЧЕСЛАВ СЕРГЕЕВИЧ

        ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ КАДРОВ

     Спецкор при секретариате газеты "Трудовая правда".
     Родился 7 января 1935 г. в Москве.
     Русский.
     Партийность -- член КПСС с 1956 г. Партбилет  No 6753844. Ранее в  КПСС
не состоял и не выбывал. Партийное взыскание -- строгий выговор с занесением
в учетную карточку.
     Окончил философский факультет МГУ в 1958 г. Диплом  No  р-364771.
     К  судебной  ответственности   не  привлекался.  За  границей  не  был,
родственников за границей не имеет. Избирательных прав не лишался.
     Правительственных наград нет.
     Военнообязанный, мл. лейтенант запаса. Билет  No  НК 4117826.
     Семейное положение: женат. Жена -- Ивлева А.Д.,  1939  г. рождения, сын
Вадим 6 лет.
     Паспорт VII  КH  No 1521462, выданный 27 ноября  1965  г. 96 отделением
милиции Октябрьского района г. Москвы. Прописан постоянно: Москва, ул. Марии
Ульяновой, д. 4, кв. 31. Тел. 230-01-92.

        ПОСТУПКИ И ПРОСТУПКИ ИВЛЕВА

     -- Ма, как ты думаешь, что делать, если твой товарищ говорит не то?
     -- Надо его поправить, сынок.
     -- А он смеется. И повторяет!
     -- Да что повторяет-то?
     -- Ну, понимаешь, страшные вещи -- про Сталина, и вообще...
     --  Кошмар какой!  Уж  не  Хохряков ли? Конечно,  полагается  по закону
сообщить, иначе  ты тоже виноват. Но  сообщить тоже страшно.  Время такое...
Заставят дать показания... А на носу экзамены!
     -- Что же делать, ма?
     -- Может,  перевоспитать его в  коллективе? Поговорите  на  комитете...
Слышал от кого-нибудь да повторил...
     -- Такое -- повторил?!

     Умерли Сталин и Готвальд Клемент,
     Настал исключительно трудный момент.
     Замерли лица стальные:
     Когда же умрут остальные?

     -- Замолчи! -- мать побледнела. -- И дай мне честное комсомольское, что
никогда -- понял?! -- в жизни не повторишь! Я и отцу передавать не буду.
     Весной  53-го  любимец и  надежда  учителей Вячеслав  Ивлев  заканчивал
десятый класс.  Отличник,  комсорг,  капитан  баскетбольной команды,  лучший
знаток международного положения, которому директор доверял читать на большой
перемене  по  школьному  радио  газету.  Семья  благополучная, родители  оба
коммунисты. Словом, золотая медаль обеспечена. Колебание только в  одном:  в
университет  поступать на  исторический  или  на философский? Вячеслав  взял
Хохрякова за жабры.
     -- Слушай, насчет того стихотворения. Ты его еще кому- нибудь читал?
     -- А что?
     -- А то, что  лучше заткнуться. И вообще смерть Сталина -- трагедия для
всего человечества, а ты?
     -- И поговорить нельзя? Пошел ты, знаешь куда!
     -- Хочешь, чтобы поставили вопрос на комитете?
     -- Ставь где хочешь. Это тебе надо выслуживаться за медаль.
     Вячеслав не поставил вопроса на  комитете не  из принципиальности. Мать
права: это может повредить ему самому.  К тому  же другие  события заполнили
внимание   секретаря   комитета   Ивлева.   На   первомайской   демонстрации
десятиклассники,   отправившиеся   купить  мороженого,   столпились   вокруг
милиционера, и кто-то крикнул:
     -- Да здравствует советская милиция!
     Постового бережно подбросили вверх. Он взлетел,  держась  за  кобуру, и
так же мягко опустился.
     -- Ну что вы, ребята, я на посту!
     Все это видел директор школы Крестовский. Он  подбежал, вернул учеников
в  колонну,  а после  праздников вызвал  с урока  Ивлева и велел на комитете
поставить  вопрос  об  исключении  участников "качания"  из  комсомола,  что
означало  белый  билет  для  поступления  в  вуз  и  призыв в  армию.  Среди
исключенных  оказались   лучшие  ребята.  И  Хохряков,  конечно,   вляпался.
Крестовский назвал его злостным зачинщиком, Ивлев получил указание исключить
его из комсомола.
     -- Ну вот, ма, золотая медаль в кармане!
     -- Я  решила: иди на философский, сынок. Марксизм-ленинизм -- это самое
прочное. Ты будешь теоретиком, и я буду спокойна.
     Слава   привык  подчиняться  авторитету  матери.  Ей  трудно   было  не
подчиниться. Отец  тоже ее  всегда  слушался, показывая тем пример сыну. Это
была  красивая женщина,  слегка  располневшая.  Она тщательно скрывала,  что
когда-то  была неистовой богомолкой. Семья была благородных кровей, а  она в
рубище пешком ходила  в Сергиев за святой водой  в Надкладезную церковь.  Ей
было  тогда семнадцать,  уже  три  с  лишним послереволюционных года прошло,
когда  она решила податься  в  монастырь  совсем. Долго  в  монастыре она не
пробыла. Его  разграбили при  содействии  соседней  воинской части.  Монашек
изнасиловали, игуменью поставили к стенке.
     Немного спустя Татьяна Савельевна стала комсомолкой, такой же неистовой
и  верующей в Ленина. Она активно пропагандировала  свободную любовь, такую,
какая  записана  в  Манифесте  коммунистической  партии  и какая  будет  при
коммунизме. Сергей  Сергеевич Ивлев женился на  ней,  когда  ей было уже под
тридцать. Она была весьма  хороша собой, уходила от него, но вернулась. Отец
Ивлева был инженером, сидел в конструкторском бюро энского  почтового ящика,
занимающегося атомной энергией, и никогда не  рассказывал чем занимается. Он
жил размеренной жизнью: дом, работа, чтение "Правды". Говорить Славе с отцом
было не о чем.
     Вячеслава должны были оставить  в аспирантуре. Уже вытанцовывалась тема
диссертации:  "Борьба  коммунистической  партии  против  пережитков   культа
личности  за  укрепление  ленинских  норм  партийной  жизни".  Правда, нормы
собственной  жизни Ивлевых  не  изменились.  Ивлев, как и мать, считал,  что
иностранные продукты, появившиеся в магазинах, есть  опасно: они могут  быть
отравлены.  Некоторые  дальние  родственники  Сергея  Сергеевича  между  тем
вернулись из мест заключения. Татьяна Савельевна  уверяла, что партия  знает
кого сажать, и, видно, грехи у них были. Отец с нею соглашался, но сын вдруг
начал спорить.
     Незадолго  до этого Слава  встретил Хохрякова. Зашли в пивную, взяли по
кружке.  Хохрякову удалось  скрыть  исключение  из  комсомола и  поступить в
пединститут. Он учился на английском  отделении,  слушал иностранное радио и
рассказал   об  этом  сокурсникам,  за  что   был  исключен  из   института.
Помытарившись с полгода, пристроился в библиотеку.
     -- Скоро буду выдавать  твои труды, партийный философ! Но ты  вроде уже
не такой голубоглазый...
     Теперь Ивлев иначе воспринимал его. Они стали встречаться. С Хохряковым
было интересно. В одну из встреч Ивлев сказал:
     -- Хохряк, ты прости школьную дурость. Я понял. Прости!
     --  Простить  не  могу, -- отрубил Хохряков,  будто  ответ был  заранее
готов. -- Да и на  что оно тебе, прощение?  А  если понял, молодец. Раньше я
думал, что такие, как ты, вообще не способны умнеть.
     Хохряков  выбирал  забавные штуки  из иностранных журналов, переводил и
носил  их  по  редакциям,  немного  подрабатывая  к  скудному  библиотечному
прокорму.   Он  привел   Ивлева   к   Раппопорту.  Философа   Ивлева   взяли
литсотрудником  в "Трудовую правду". Вокруг шаталось, бродило. Ивлев  не мог
понять что. Резьба у винта снашивалась постепенно, колечко за колечком, пока
гайка  не  соскочила.  Этому способствовали  и  спецкоровские  командировки.
Накануне Дня Советской армии его послали на учения Северного флота.
     --  Славик,  что  с   тобой?   --  первой   спросила   машинистка  Инна
Светлозерская,  когда после командировки  он диктовал ей материал. -- У тебя
виски поседели...
     -- Да я на ученьях был военных...
     -- На ученьях ведь, не на войне!..
     Эсминец,  на  котором  спецкора  Ивлева  вывезли  на  учения,   получил
сообщение, что условный противник находится в зоне досягаемости.
     -- Ракетными снарядами -- огонь!
     Выстрела,  однако,  не  последовало. Снаряды заклинило.  Ничего  нельзя
сделать, кроме как выбивать их кувалдой.
     -- Кто пойдет добровольно? -- спрашивает командир.
     Желающих не нашлось.
     Взял  он сам в  руки зубило и кувалду. Мгновенно вся команда  легла  на
палубу. Ивлев тоже лег со всеми.
     -- Чего вы боитесь, кретины? -- обернулся командир. --  Если взорвется,
все равно никого не останется!
     Он  начал  легкими  ударами  осторожно  выбивать  ракеты,  застрявшие в
полозьях.
     Все обошлось. Эсминец,  так и не приняв  участия в учениях, вернулся на
базу. Здесь выяснили, что взяли ящики с ракетами другого калибра.
     -- Кто грузил? Судить!
     -- Как же  так! --  удивлялся  Ивлев  в разговоре  с  командиром. --  А
случись настоящая война?..
     -- Наивный вы человек! А в овощной магазин идешь  -- там капуста гнилая
бывает?
     -- Ну, бывает...
     -- Почему же на  овощной  базе  может  быть бардак,  а на  военной нет?
Люди-то те же!
     В очерке Ивлева "На страже наших рубежей" все было написано  как  надо:
эсминец, наголову разгромив условного  противника,  с победой возвращался  к
родным  берегам.  Могучие  советские  ракеты готовы  в любую минуту поразить
любого врага. Слава съездил в военную цензуру на улицу Кропоткина и поставил
штамп "Печатать  разрешается". Материал  хвалили на летучке. А спецкор Ивлев
долго не мог забыть железный пол палубы эсминца, на котором он лежал, закрыв
руками голову.
     Над сомнениями  Славы Яков Маркович только посмеивался.  Он дал  Ивлеву
Солженицына.  Раппопорт довел  до  кондиций  то состояние, которое  пошатнул
Хохряков.  Слава  отряхнулся от  гипноза  прошлого, который  мать  тщательно
поддерживала в нем, от философского факультета. Он  увлеченно уверял друзей,
что Солженицын -- это  настоящая литература, все остальное  -- вода в ступе.
Узнав, что 12  декабря  68-го  Солженицыну  исполняется пятьдесят,  Вячеслав
отправил  телеграмму в Рязань: "Поздравляю Вас, надежду и  гордость  русской
литературы. Ивлев". Он рассказал об  этом Раппопорту. Тот похвалил  его,  но
как-то  вяло. "Климу Ворошилову письмо  я написал, а  потом подумал -- и  не
подписал", -- продекламировал он.
     -- Я подписал! -- возразил Ивлев.
     -- И зря, дружище...
     Недели через три Ивлев  получил повестку явиться на улицу Дзержинского,
дом 16, в Управление КГБ по городу Москве и  Московской области. Особняк был
старинный, с  лепкой на стенах  и потолках.  В  кабинете,  куда его провели,
сидел приятный молодой человек комсомольского возраста, радушно улыбающийся.
Спросив некоторые анкетные данные у Славы, он поинтересовался:
     -- Вы знаете Солженицына?
     -- Знаю...
     -- Давно знакомы?
     -- Не знаком.
     -- А встречались?
     -- Нет, не встречался.
     -- Тогда назовите общих знакомых.
     -- У меня нет с ним общих знакомых.
     -- Неправда! Незнакомым не посылают поздравительных телеграмм.
     -- Он известный советский писатель, поэтому...
     -- Что вы читали?
     --  Я читал... -- Вячеслав Сергеевич  сразу отсек то, что  он  читал  в
рукописях, -- читал "Один день Ивана Денисовича", "Матренин двор"...
     -- "Раковый корпус"?
     -- Нет...
     -- Но  вы знаете,  что  Солженицын  ведет деятельность, которая на руку
врагам нашей партии. Выходит, вы его поддерживаете?
     -- Возможно, я  неясно  выразился, -- сказал Ивлев, стараясь  незаметно
сжать руки в кулаки, чтобы не дрожали.  -- Солженицына печатает "Новый мир".
Я полагал, что печатается, то  можно  читать, и  это может нравиться или  не
нравиться.
     --  Вы не  хотите понять, -- продолжал  следователь. -- Дело  не в том,
нравится  или   не   нравится.  А  в  том,  что   вы,   журналист,  работник
идеологического фронта, поддерживаете писателя, которого  хвалит  буржуазная
пресса. Вы подумали, кого и почему хвалят враги? У нас есть данн