сто
ли  меняют  эти женщины  мужчин  и  мужчины  женщин? Хоть бы  с  социологией
познакомился Валентин, прежде чем браться за работу! Дурак Кашин, услужливый
дурак.  Надо учесть  это и его не  переоценивать.  Видимо,  не  только из-за
травмы  и частных  ошибок перевели  его  из органов на  гражданку.  Запомнив
фамилии, Ягубов тщательно разорвал  листок на мелкие  клочки  и  выбросил  в
корзину. Он вызвал Анну Семеновну. Ее в списке не было.
     -- Попросите Раппопорта, пожалуйста.
     Она  убежала,  чуть  заметно вильнув задиком. Степан  Трофимович  опять
закурил. Он обязан  был поднять  свой  авторитет  в редакции в сжатые сроки.
Люди  же типа Раппопорта, называемые  в социологии неофициальными  лидерами,
представляли для него наибольшую опасность. Авторитет неофициального лидера,
да  еще такого  иронического циника, будет  противиться авторитету  Ягубова,
надо попытаться направить Якова Марковича в желаемое русло. Жаль, что его не
было в списке Кашина.
     --   Здравствуйте,   Яков  Маркович,  --  первым  приветствовал  Степан
Трофимович вошедшего к нему Таврова. -- Прошу садиться...
     Ступая большими, тяжелыми шагами по паркету, тот грузно рухнул в кресло
в дальнем углу кабинета.
     -- В чем  дело?  -- недовольно пробурчал он, не  здороваясь и глядя  на
Ягубова вполглаза, а вполглаза -- на портрет Ленина над Ягубовым.
     Степан Трофимович проглотил это спокойно, будто так и должно быть.
     -- Газета осталась без головы, Яков Маркович.
     -- А при чем здесь я?
     -- Мы с  вами члены партбюро редакции,  -- напомнил  Ягубов. -- Главное
для нас, чтобы уровень газеты во время отсутствия  редактора не снизился. Вы
согласны?
     Раппопорт совсем перестал смотреть на Ягубова и внимательно вглядывался
в окно, хотя за переплетами, еще оклеенными на зиму полосками бумаги, ничего
не  было видно, кроме сероватого неба.  Не чувствуя контакта с собеседником,
Степан  Трофимович  еще больше  напрягся, но продолжал  говорить, не повышая
голоса.
     --  Игорь  Иваныч  считает вас одним  из  самых  опытных журналистов  в
газете, а я -- человек новый. Могу я на вас опереться?
     -- На меня? -- поднял брови Тавров. -- Я сам-то еле стою!
     -- А на кого, по-вашему?
     -- Найдите что-нибудь помоложе...
     -- Нет возражений, -- усмехнулся Ягубов, поняв, что сразу Раппопорта на
крючок не нанижешь. -- Можно привлечь и молодежь. Но вы -- мозговой центр!
     Губы Раппопорта искривились, готовясь выдать нечто сатирическое. Однако
мгновенно  включилась внутренняя  цензура  и  запретила  произнести  то, что
родилось в мозгу.
     -- Я, возможно, сгущаю краски, но чувствую: в последнее время мы играем
в  бирюльки. Выступаем  по  мелочам.  Наверху  нас  за это  ругают и,  будем
самокритичны, справедливо. Давайте подумаем, посоветуемся.
     -- О чем?
     --  О  том, чтобы начать  большую  кампанию.  Такую, чтобы о  "Трудовой
правде"  заговорили  и вверху, и внизу!  Я ведь знаю,  что это вы предложили
Макарцеву начать движение за коммунистический труд.
     Раппопорт пожал плечами. Он снова хотел что-то ответить,  но удержался.
Он  только посопел,  как  старые  часы,  которые хотели  пробить  время,  но
шестеренки не сцепились и боя не произошло.
     -- Когда  вы хотите начать вашу кампанию? --  сразу  спросил Тавров. --
После возвращения Макарцева или до?
     Ягубов  с  обидой  проглотил  слово "вашу".  Но  вопрос  был  поставлен
деловой.
     -- Немедленно! -- ответил  он.  --  Если будет идея, зачем ей  висеть в
воздухе, а нам ждать, пока ее перехватят другие газеты?
     Ответив, Ягубов понял, что в вопросе Якова Марковича содержался подвох.
Осознав подвох, он поспешно добавил:
     -- Конечно, все наши  начинания будут  идти  через  Макарцева и  от его
имени, это само собой.
     -- Так я и понял, -- сказал Раппопорт.
     Ягубов разозлился на себя, что ему не удается  одолеть этого  человека,
который корчит из себя черт-те что. Однако идти на обострение нельзя.
     --  Игоря  Иваныча  я  уважаю  не  меньше  вас,  Яков Маркович,  --  он
располагающе улыбнулся.  --  Хотя  знаю, что у вас  с ним  старые  дружеские
отношения.
     -- Нет у меня с Макарцевым никаких отношений! --  отмежевался на всякий
случай Раппопорт. -- Я хотел только уточнить как технический исполнитель, не
расходится ли ваше  поручение с  позицией редактора, чтобы мне  не вкалывать
зря...
     -- В каком смысле?
     -- Последнее время  Макарцев, хотя и говорил  о гвоздях, но считал, что
шумной газета быть не должна. Вы меня  поняли?  Другими словами, старался не
высовываться. Мы делали газету не хуже, но и не лучше других. Вы предлагаете
-- чтобы о нас заговорили. А если заговорят не там или не так?..
     --  Понял!  --  насторожившийся  было Ягубов  облегченно  откинулся  на
спинку.  --  Кампания,  которую мы поднимем,  будет,  как я  представляю, не
только тщательно разработана, но и  тщательно согласована  с  Большим домом.
Это я беру на себя. Поэтому для беспокойства у вас не должно быть причин.
     --  Я  не за себя беспокоюсь,  -- Тавров с шумом  выпустил воздух через
нос. -- За вас...
     Ягубов  не  понял,  серьезно  это  произнес  Яков  Маркович  или  опять
поиздевался. Но решил лучше посчитать это серьезным.
     -- Значит, договорились?  -- он поднялся  из-за  стола.  -- Людей,  как
только понадобится, я вам выделю из других отделов столько, сколько скажете.
Главное -- идея!
     -- Зачем людей эксплуатировать? -- Яков Маркович тоже поднялся. -- Я уж
как-нибудь сам...
     Степан Трофимович развел руками, дескать, его устраивает любой вариант,
а затем крепко пожал вялую, корявую руку Якова Марковича. В дверях Раппопорт
столкнулся с Локотковой, вбежавшей по вызову.
     -- Яков Маркыч, -- прошептала  она, --  у вас профвзносы не плачены уже
месяца три...
     Тавров не ответил, испарился.
     --  Анна  Семеновна,  --  сразу  спросил Ягубов. -- Как  вы думаете:  к
Макарцеву я смог бы пройти посоветоваться? Врачи пустят?
     --  Думаю,  нет,  Степан Трофимыч! Игорю Иванычу,  жена  мне  говорила,
доктора слова  сказать не велят,  полный  покой!  А вам очень  нужно? Тогда,
может, я еще позвоню его жене, спрошу?
     --  Не стоит. Я сам  поеду  в  больницу.  Если  в  редакции  будут меня
спрашивать, отвечайте, что я у Макарцева. Полосы -- что уже набрано -- пусть
мне  тиснут.  Возьму  с собой.  Да, оттуда  заеду  в Большой  дом,  так  что
задержусь...
     В Кремлевке Ягубов пробыл минут десять.  Написал  записку, мол, заезжал
навестить, в  газете все нормально, коллектив  ждет скорейшего выздоровления
своего редактора.
     Уехал он с чувством исполненного долга и неприятным ощущением того, что
на  свете  существуют больницы. Он был уверен -- не для него. Ему  было жаль
Макарцева.  Стать запасным игроком -- шутка рискованная. После травмы не так
просто  войти  в  основной  состав.  Макарцев,  без  сомнения,  был  честным
партийным  работником,  но слишком  чувствительным. Играл в интеллигента, то
есть просто отставал от времени. Болел за дело не в меру, вот и заболел сам.
     Ягубов поймал себя  на том, что думает о редакторе в прошедшем времени,
и решил, что это неправильно. Игорь Иванович поправится.
     Он поехал в Большой дом согласовывать планы. Шишки, которые валились на
голову  Макарцева,  теперь  будут  падать  на него.  Но  он был  уверен, что
перенесет это легче, а пользы извлечет  больше. Не подвели  бы только кадры.
Впрочем, не все же такие расхлябанные, как Раппопорт. А Степану Трофимовичу,
несомненно, удалось втянуть и его в нужное русло.
     Выйдя из  кабинета  Ягубова,  Яков Маркович, втянутый  в  нужное русло,
медленно топал по коридору, задевая встречных фалдами расстегнутого пиджака.
Мозговой центр  журналиста  Таврова  уже отсеял  шелуху  разговора,  выделил
главное и  включился в  работу,  хотя внешне  Раппопорт казался, как всегда,
сонным, думал о случайных вещах, не имеющих отношения ни к газете, ни к нему
самому.  В   последние  дни  он,   прочитав   заметку  в  Большой  советской
энциклопедии,  размышлял  об островах  Фиджи. Это  была райская страна.  Там
всегда  тепло, и  спины  не  ноют  от  сырости. Там все есть в магазинах.  А
главное, там  рано выходят на  пенсию. Хорошо бы еще, чтобы на Фиджи не было
письменности, думал Яков  Маркович. Так  он отдыхал на ходу, бредя к  своему
отделу. Желудок у него  поднывал,  требуя наполнения. У самой  двери Таврова
окликнули. Он оглянулся. К нему спешила Надя Сироткина из отдела писем.
     -- К вам можно, Яков Маркыч?
     -- Почему же нет? Зайди, Наденька!
     Он пригласительно махнул ей рукой и первым ввалился в дверь.


        20. СИРОТКИНА НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА

        АВТОБИОГРАФИЯ ИЗ ЛИЧНОГО ДЕЛА

     Я,  Сироткина  Н.В., родилась  10 апреля  1946 г.  в  Москве. Моя мать,
Сироткина  А.П.,  русская,  работала  заместителем  начальника  Центрального
государственного   архива   Октябрьской   революции    и   социалистического
строительства, умерла в 1962 г. Отец, Сироткин В.Г., русский, генерал-майор.
     В  1953  г. поступила в среднюю школу  No 110, в  1963 г.  окончила эту
школу с серебряной медалью. Параллельно окончила музыкальную школу по классу
фортепьяно.
     В  1960 г. вступила в  комсомол. По окончании  школы пошла  работать  в
редакцию  газеты "Трудовая правда" --  сначала  машинисткой, затем учетчицей
отдела писем и массовой работы. Тогда же поступила на факультет журналистики
МГУ (вечернее отделение).
     Общественной  работой  занимаюсь:  в  школе  работала  пионервожатой  в
младших классах, в редакции -- машинисткой в стенгазете.
     В 1965 г. ездила в туристическую поездку за границу (Польша).
     Мой адрес: Москва, Староконюшенный пер., 19, кв. 41, тел. 249-41-14.
     Личная подпись: Сироткина.

        НИ ВЗЛЕТОВ, НИ ПАДЕНИЙ У НАДИ СИРОТКИНОЙ

     Когда в редакции появлялась  новая машинистка,  у  сотрудников мужского
пола возникала  острая необходимость  немедленно  диктовать  срочную статью.
Кому первому удавалось получить в секретариате визу "Срочно в  номер!",  тот
потом и становился обладателем первоначальной  информации о  новенькой. Если
он ошибался или  машинистка оказывалась не в его вкусе, все равно это мнение
надолго определяло отношение мужской половины редакции к новенькой.
     Не  повезло  Надежде.  Хотя  ей,  когда  она  пришла  в  машбюро,  было
восемнадцать с половиной,  от нее разило такой  тринадцатилетней наивностью,
что  даже смеяться не  было сил.  В первый  день, когда  Сироткина появилась
утром  в машбюро,  толстая заведующая Нонна  Абелева, которую  вся  редакция
звала полковник Абель, что ей  очень шло, посадила  ее за стол и  сама сняла
чехол с "Континенталя".
     -- Ой, девочки, еле доехала! -- сказала Надя соседкам, которые наводили
марафет после дороги. -- В метро духота жуткая, тесно, локтями бьют в живот!
А главное, ехать стыдно!
     -- Это почему же стыдно?
     -- Все смотрят и думают: бедненькая, у нее денег на такси нет!
     Среди редакционных машинисток были всякие, кроме разве что счастливых и
обеспеченных. Беззаботная фраза  Надежды облетела  редакцию еще до того, как
самый любознательный  мужчина получил  визу  "Срочно в  номер!".  Никому  не
хотелось связываться с генеральской дочкой.
     Сироткина была невысокого роста, худая, пожалуй даже, слишком худая. От
этой худобы груди ее,  расходящиеся в стороны, казались больше, чем это было
в действительности, что придавало ее внешности некоторую сексуальность. Лицо
ее было приятным, лоб и нос прямыми, щеки и губы  свежими, почти детскими. А
тонкие  руки с  длинными  пальцами и  длинные ноги просто можно было считать
красивыми.  В ней ощущалась легкость и простота. Что  касается образа мыслей
Нади, то он напоминал одуванчик. Но еще никто не дунул.
     Надина  мать была  волевым  человеком  и  воспитала дочь  в  следовании
программе,  в  которой  сама  никогда не сомневалась.  Школа -- быть  только
отличницей,  музыка  --  играть  каждый  день  четыре  часа и  выступать  на
воскресных концертах. Для культуры -- консерватория, для  здоровья -- дача и
питание. Если читаешь -- скажи что. Если подруга  -- скажи кто. Единственный
раз мать отпустила почти взрослую Надю с отцом в Москву, а сама осталась еще
на неделю в санатории. Она  написала дочери  по  дням расписание,  собираясь
через неделю проверить.  Но у самолета, которым  мать возвращалась, отказало
шасси.  Надин  отец  поднял на  ноги лучшие  медицинские  силы,  но Алевтина
Петровна скончалась, не придя  в сознание. Надя ходила в девятый класс. Отец
всегда много работал, а теперь перестал щадить себя.
     По мечте матери, которую Надежда должна была осуществить, ей предстояло
поступить в консерваторию или  училище  Гнесиных.  На одноклассников она все
еще смотрела глазами матери: теряют даром время, не стремятся к цели. Однако
эти качества постепенно  наполнялись для Нади очарованием,  гуляние по улице
без  смысла было в сто  раз интереснее пассажей.  А она четыре часа  в  день
бренчала на рояле. Материнская воля продолжала руководить Надей после смерти
Алевтины Петровны, и Надя подала документы в консерваторию, но на творческом
экзамене провалилась. Она  попытала счастья в училище Гнесиных, но не вышло.
Отец, пользуясь связями, мог бы помочь в другом вузе. А тут отказался.
     Надежда вставала поздно,  слонялась  по квартире целые дни.  Стремиться
куда-то ей надоело. Она жила в благополучном мире, в самой передовой стране,
могла на будущий год  снова поступать в любой вуз. А сейчас  был вакуум. Она
Золушка, гадкий утенок, глядеть на себя  в зеркало -- нет противнее занятия.
Она  держала  дверцу шкафа  в  своей комнате открытой,  чтобы  зеркало  было
обращено к стене.
     Однажды  утром  Надя, бродя по квартире  в поисках  источника странного
запаха, заглянула в  комнату  отца. У него на тумбочке стоял  флакон духов с
резким  запахом.  Рядом  на  диване  лежал  цветной  журнал.  Надежда  сразу
разглядела на  обложке  обнаженную женщину в позе, не оставляющей сомнений в
ее  намерении,  и  двух мужчин, готовых ей помочь это намерение осуществить.
Надя отшвырнула журнал.  У  нее закружилась  голова,  и, не сядь  тотчас  на
отцовскую  кровать, она упала бы  без  сознания на ковер.  Посидев  немного,
Сироткина  опять  взяла  в  руки  журнал  и,  чтобы  проверить   закравшееся
подозрение, сразу стала искать у отца такие же.  В тумбочке их  лежала целая
стопа. Вот чем развлекается отец, -- как ему только не стыдно! Мама бы такое
никогда не простила! Принеся стопу журналов к себе, Надя снова забралась под
одеяло.  Сердце  у  нее  трепетало,  голова не  переставала  кружиться,  она
дрожала, никак не могла согреться. Вдруг она представила себя  на месте этой
женщины, обхваченной  волосатыми  руками.  Ей  захотелось  крикнуть, но  она
заплакала. Надю  трясло, журнал дрожал мелкой дрожью,  но она  перелистывала
страницы. Ей восемнадцатый год, а никто даже не целовал ее в губы, не говоря
уж  о поцелуях, которые здесь,  в  журналах. От одного-единственного  такого
поцелуя Надя умрет, не сумеет жить.  А вдруг она  останется в живых? Это еще
хуже. Ведь она не сможет жить, как раньше.
     Надежда  перелистывала  страницы  в  каком-то  гипнозе.   Она  заснула,
проспала  немного, потом  встала и  долго  разглядывала себя  в  зеркале  по
деталям,  будто в первый раз познакомилась сама с собой. Она отнесла журналы
к  отцу. Голова раскалывалась от боли.  Надя прожевала  таблетку  анальгина,
потом  сварила чашку кофе.  Постепенно она  успокоилась, но мысли о том, что
она еще не женщина, а жизнь идет,  пронзили теперь все остальные ее помыслы.
Как же она могла оставаться ребенком  до взрослости?  Она ведь стареет. Надя
бродила по улицам, не зная зачем, разглядывая мужчин и женщин. Она позвонила
школьным подругам,  но те были заняты. Впрочем,  через день с  одной из них,
Катей,  Сироткина  встретилась,  поделившись  тревогой.  Они  пошли  в  кафе
"Космос" на улице Горького и взяли по мороженому и бокалу шампанского.
     -- Ты что, с луны свалилась?
     Оказалось,  Катя давно все  попробовала и не раз. Заговорили о  работе.
Катина мать работала корректором в редакции "Трудовой правды".
     -- Иди туда. Мама говорила, у них машинистки нужны. Там мужчин полно --
всяких, -- Катя захохотала.
     Вечером Надежда сказала отцу, что собирается пойти работать.
     -- Зачем тебе это, Надежда?
     -- Я хочу быть журналисткой, папа! Я все обдумала. Это мое призвание.
     Отец посмотрел на нее внимательно.
     -- Но ты же ничего не умеешь!
     -- Научусь! У меня пальцы разработаны -- а в газете  "Трудовая правда",
я узнала, машинистки нужны. С улицы не возьмут, но если ты...
     -- Ладно, попробую...
     Заведующему  редакцией Кашину  позвонили и  попросили  взять на  работу
машинистку  без  опыта,  но  грамотную  и с  хорошей  анкетой.  Надя  быстро
повзрослела  от  разговоров  женщин  в  машбюро,  но оставалась  теоретиком.
Легкость  отношений  оказалась  для  нее  возможной  только  на   словах.  В
действительности ей хотелось привязаться  к человеку, думать о нем, говорить
с  ним.  За  ней ухаживали, хотя продолжали побаиваться  ее наивности. А она
думала, что, раз несерьезно, значит, в ней чего-то не хватает. Постепенно ее
перестали называть генеральской дочкой, хотя иногда шофер отца завозил ее на
машине на работу.
     По рекомендации  газеты она  поступила на вечернее отделение факультета
журналистики.  Могла  бы  уйти на  дневное,  но  жалко было  расставаться  с
редакцией. Ее перевели на должность учетчицы писем, и она стала зарабатывать
на десять рублей в  месяц  больше. Зарплаты  хватало на чулки,  которые  она
рвала каждый день. Она  их выбрасывала, тогда как другие отдавали  поднимать
петли.
     У Надежды сложились взгляды. Политика  --  то, о чем писали и  говорили
вокруг нее, --  ее  не  волновала. Она жила  логикой  бабочки: прожить день!
Какая  радость была сегодня? Кто  тебе  понравился? Кому  понравилась ты?  В
заботе  об этом Надежда похорошела, стала  больше требовать  от отца хороших
вещей.  Она сдерживала свои  желания  и ждала. Но  так не могло продолжаться
бесконечно.
     Имя его Надя боялась  произнести даже  себе  самой. Самое глупое, что в
нем не  было  ничего особенного. Он  относился к  ней по-приятельски, но без
всяких  особых знаков  внимания.  Он  посоветовал  Сироткиной  поступить  на
журфак,  но  потом  даже  не  спросил, поступила ли она. Надя  знала, что он
женат, что у него шестилетний сын. Он мог, разговаривая, пройти с ней пешком
пол-Москвы, а после не замечать ее в коридоре две недели.
     Теперь она  больше  не открывала журналов, лежащих в  тумбочке  у отца.
"Так можно только  с ним!" -- говорила себе Надежда. Она давно была готова и
к взлету, и к падению. Но ни к тому, ни к другому никто не приглашал.

        21. СЕКРЕТ ОДНОГО ФОКУСА

     Сироткина вошла следом за Яковом  Марковичем и остановилась возле двери
в нерешительности.
     -- Что, Наденька? -- спросил Раппопорт, усаживаясь в скрипучее кресло.
     -- Письмо... Все смеются, никто  не хочет брать.  Я подумала, может, на
вас расписать? Для статьи пригодится...
     -- Что за письмо, детка?
     -- Десятиклассница пишет, мечтает стать журналисткой...
     Тавров,  протянув  к Наде  ладонь,  будто прося  подаяние,  вытащил  из
кармана пиджака очки, глянул на обратный  адрес, вписанный  Надей  в учетную
карточку.
     -- Ox, Надя, Надюша, купеческая дочь! Мне бы, мадемуазель, ваши заботы!
     Ворчал Раппопорт ласково, мимоходом, мысли его были сосредоточены не на
письме. Тем не менее он расправил тетрадный листок и стал читать вслух.
     "Дорогая редакция!  Посоветуйте, как стать настоящей журналисткой.  Что
меня влечет к этой профессии? Я  хочу видеть жизнь,  хочу любить людей, хочу
писать для  них. Ни дня без  строчки, нужной людям!  Многие скажут, что  это
романтика  юности.  Но я  люблю  запах