Владимира Ильича. Группа
комсомольцев во главе  с мастером спорта Степановым понесет  на вершину пика
Коммунизма бюст Ленина и там его установит.  Навечно. Я политрук группы.  Мы
хотели бы,  чтобы ваша газета  регулярно рассказывала читателям о подготовке
беспримерного похода.
     -- А бюст тяжелый?
     -- Скажи, Степанов! -- приказал политрук.
     -- Двадцать четыре и семь десятых килограмма...
     -- А вы, политрук, тоже понесете свой бюст?
     -- Нет, по плану я буду координировать штурм с базы.
     -- Понял! Кто же понесет?
     -- Степанов.
     -- А остальные?
     --  Мы -- ответственные организаторы восхождения, -- объяснил политрук,
--  занимаемся   пропагандой  мероприятия.   Ведь   поход  высшей  категории
трудности! Ну, а политическое значение...
     -- Все  ясно! --  засопел Раппопорт.  -- Я приветствую ваше  начинание,
молодые люди! Только  давайте, ребятки, договоримся  так.  Я уже  целиком на
вашей стороне. А вдруг не донесете бюст? Ну зачем вам вляпываться? Я уверен,
что все  будет  в порядке.  Донесете  --  немедленно  сообщим...  Даю  слово
советского газетчика!
     Не ожидая, пока трое  найдутся, что возразить, он поднялся и начал всем
им сердечно трясти руки.
     --  Желаю  успеха!  Хорошее  дело  задумал комсомол!  Подумать  только:
двадцать четыре и семь десятых килограмма, а?..
     Похлопывая альпинистов по плечам, он вытолкнул их за дверь.
     --  Слыхал,  Яков  Маркыч?  -- спросил, пробегая мимо,  редактор отдела
промышленности Алексеев. -- У Макарцева инфаркт!
     -- Шутишь!
     -- Упал, выходя из ЦК. Но влез обратно  на четвереньках. Железная воля!
Вот так, живешь-живешь и не ведаешь, где прихватит...
     Весть о главном с быстротой электричества распространилась по редакции.
Из отделов  сотрудники повалили в  коридоры  узнать  подробности. У  каждого
нашлись  информация,  предположения, опасения за  будущее.  Впрочем,  именно
информации  было  недостаточно.  Кто уже  слышал кое-что,  от  многократного
пересказывания обзавелся подробностями.
     -- За ответственность приходится платить здоровьем, -- философски изрек
Алексеев. -- Страна даром денег не платит.
     -- При чем тут  ответственность? Да ему, небось, влепили  за  "Королеву
шантеклера",  и он  с катушек долой, --  говорил фотокор  Саша Какабадзе. --
Помните звонок?  Критическую  рецензию  дали,  а  худощавому товарищу  фильм
понравился... Разве редактор мог такое предположить?
     -- Что понравилось-то?
     -- Да там у героини груди большие, в его вкусе.
     -- В его бывшем вкусе, -- холодно уточнил Ивлев, спецкор секретариата.
     --  Потише,  Славик,  --  осадил  его Яков  Маркович  и  оглянулся.  --
Понравились не груди, а то, что режиссер -- испанский коммунист.
     --  А по-моему,  -- сказал  замответсекретаря  Езиков, --  Макарцев сам
виноват. Все смягчал: и нашим, и вашим. Буфера между вагонами часто летят --
на них нагрузка большая...
     Раппопорт  слушал.  Он  вообще  не любил говорить  для  такого большого
количества ушей. Он оглядывал стоящих.  Кто  мог подложить папку?  Кто довел
хорошего человека до инфаркта?
     -- Сам, говоришь, виноват?  -- Раппопорт  приблизился к Езикову. -- И в
чем же ты его обвиняешь? В мягкости?
     -- Не обвиняю я его! -- отступил Езиков. -- Какая там мягкость? Смешно!
     -- Тебе смешно, -- вмешалась в разговор машинистка Светлозерская.  -- У
тебя ее  нет  и  никогда не будет.  А  Макарцев  --  мужик хоть куда!  Он не
виноват, что не получалось.
     -- Чего не получалось? -- уточнил Езиков.
     -- Ничего! Помните историю со столовой?
     -- Как же! -- сказал  Какабадзе.  -- Я сам принимал участие  в рейде от
комитета комсомола.
     Однажды  Макарцев  спросил  на  планерке,  почему  нет  Алексеева.  "Он
отравился, -- ответили  ему, --  что-то съел в  редакционной столовке". Днем
Макарцев сам  спустился в столовую.  Он постоял в очереди с подносом, сел за
столик, понюхал первое, отставил его в сторону, ковырнул котлету вилкой. Его
чуть не стошнило, а ведь он обязан беречь себя для партии. Он вызвал Кашина.
     -- Черт знает что! Почему так невкусно?
     -- Воруют, видимо, -- предположил Кашин.
     -- Что ж мы молчим? А еще журналисты! Чего требовать от других, когда у
себя наладить не можем?
     -- Вы -- главный редактор, Игорь Иваныч. Можете попробовать.
     -- И пробовать не стану! Просто возьму и сделаю!
     Редактор позвонил  по вертушке начальнику ОБХСС города. В тот же день у
выхода  из редакции "Трудовой  правды"  появился корректный молодой человек,
скромно одетый.  Каждую женщину, спускавшуюся  по лестнице с тяжелой сумкой,
он вежливо спрашивал:
     -- Простите, вы не в столовой работаете?
     Она не отрицала, и он просил ее пройти в соседнюю комнату. Там дежурили
возле весов двое сотрудников милиции и представители народного контроля. Они
вынимали  из  сумок украденные  продукты,  взвешивали и составляли  акты. На
следующий день коллектив  столовой был полностью, от  судомоек до директора,
заменен, и  сотрудники редакции ходили обедать по два и по три раза, до того
было чисто и вкусно. Через день суп стал менее вкусным, через два -- второе.
Через  неделю все стало  по-старому. Макарцев ездил в цековскую столовую и к
этому вопросу больше не возвращался.
     -- Наше дело петушиное, -- сказал Ивлев, -- прокукарекал, а там хоть не
рассветай!
     -- Игорь Иванович не виноват, -- обиделась Анечка.
     -- Конечно! -- успокоил ее Раппопорт. -- Зачем обвинять человека в том,
что у него были благие порывы? Другие и порывов не имеют.
     -- О чем спор, товарищи?
     В коридоре появился Кашин.
     --  Да вот, Валентин Афанасьевич, --  сказал Езиков, -- размышляем, как
работать без головы.
     -- Руководство тоже этим озабочено, -- Кашин  оглядел всех. -- Я звонил
в больницу. На Игоря Иваныча нельзя рассчитывать месяца  два, а может, и все
три.  Что  касается  временной  замены,  то  в ЦК  уже  дали  добро  Степану
Трофимычу.
     В  комнате у  Якова Марковича, дверь в которую оставалась полуоткрытой,
зазвонил телефон.
     --  Товарищ  Тавров, Кавалеров беспокоит  из райкома. Мне уже доложили,
что у вас с редактором неприятность... Вы  ведь мою статью курируете...  Как
она теперь?
     -- Не от меня зависит. Макарцев-то что обещал?
     -- Он обещал! И нет его. Кто вместо редактора? Ягубов?.. У-у...
     Послушав  короткие  гудки, Раппопорт пожал плечами и  аккуратно положил
трубку на аппарат.


        18. ЯГУБОВ СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ

        ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ

     Занимаемая  должность:  первый  заместитель  главного  редактора газеты
"Трудовая правда".
     Родился 12 сентября 1920 г. в станице Нагутская, Ставропольского края.
     Русский. Отец русский, мать русская.
     Социальное происхождение -- крестьянин.
     Член КПСС с 1939 г. Партбилет  No 0177864. Взысканий не имеет.
     Образование высшее, окончил  ВПШ,  и  специальное (копии  документов об
окончании прилагаются в анкете).
     Специальность: партийный работник.
     Полный  список всех родственников, живых и умерших, их места проживания
и захоронения -- указаны в приложении к анкете.
     Знание языков:  английский,  немецкий, венгерский -- владеет достаточно
свободно.
     Пребывание за границей (список служебных командировок прилагается).
     Воинское звание -- подполковник запаса, спецучет.
     Участие  в выборных  органах:  член  Московского горкома  КПСС, депутат
Верховного  Совета  РСФСР,  член  правления  Союза  журналистов  СССР,  член
правления Агентства печати Новости,  зампредседателя Общества дружбы СССР --
Венгрия, член партбюро редакции.
     Правительственные награды: орден Красной Звезды, медали.
     Семейное положение: женат.  Жена  -- Ягубова (Топилина) Нина Федоровна,
государственный тренер по теннису. Дочь Валентина 16 лет, сын Трофим 13 лет.
     Паспорт XXXI СА  No 510408, выдан 123 о/м Москвы 12 января 1966 г.
     Прописан постоянно: Бережковская набережная, 4, кв. 186.
     Дом.  тел.  240-22-31. (Адрес и телефон  в  справочниках отсутствуют  и
адресным бюро не выдаются.)

        ПОДЪЕМЫ И СПУСКИ ЯГУБОВА

     Степан Трофимович, хотя и был  невысокого роста, но смотрелся человеком
спортивным и выглядел значительно  моложе своих  сорока восьми. Он следил за
собой, тщательно и с удовольствием  брился утром и  вечером (утром для себя,
вечером для  жены), делал зарядку, два раза  в неделю, даже после дежурства,
ездил плавать в бассейн ЦСКА на Ленинградский проспект. Там отводилось время
для  генералитета Министерства обороны, и Ягубов нашел канал,  чтобы плавать
вместе  с  ними.  Он никогда  не болел и  не  простужался. Отдыхая  осенью в
санатории ЦК на Рижском взморье, купался не в бассейне -- в ледяном море, --
и хоть бы хны -- ни радикулита, ни  даже насморка. Когда  при нем жаловались
на головную боль, он участливо, и притом искренне, спрашивал:
     -- А это как?
     Голова его  с  аккуратно  подстриженной  черной  шевелюрой  без единого
седого волоска не болела ни разу в жизни.  Когда было необходимо, он выпивал
ровно столько,  сколько  пили  другие, чтобы  не  возникало  ни  мысли,  что
прикидывается, будто не пьет, ни что перебирает. Макарцев посмеивался:
     -- В праведники торопитесь, Степан Трофимыч?
     Ягубов вежливо улыбался,  стараясь  при  этом не коситься  на  изрядное
редакторское брюшко.
     Отец его, Трофим Ягубов, отчества своего не знал. В зажиточной казацкой
станице Нагутской  родни он не имел, считался пришлым, хотя на кусок земли и
дом  пожаловаться  не мог. Человек он был сухой  и  немногословный, ходил  с
костылем:  ногу  переломило  тележным колесом, и кости неправильно срослись.
Жили  Ягубовы  неплохо. Детей было  сперва  трое, потом двоих  похоронили  в
эпидемию.  Не  хотел Трофим Ягубов,  чтобы его раскулачивали. Он записался в
колхоз, вступил в партию и стал помогать в деле  коллективизации. Оставшиеся
в живых после организации колхоза соседи боялись Трофима Ягубова и кланялись
ему издали. Семья  голодала. Степан, когда подрос, во всем помогал  отцу. Он
любил  не  без гордости  рассказать  при  случае, как  отец его, старый уже,
повторяет:
     -- Партия велела -- Трофим ответил: "Есть"!
     Но для  подъема Ягубова на  нынешнюю высоту решающим фактором оказалось
не его великолепное происхождение и даже не качества, воспитанные им в себе,
а рост.
     Степан  с   юности  страдал  оттого,  что  наделен  высотой  всего  149
сантиметров.  И  хотя  на  издевки  он  неизменно  отвечал  поговоркой  "Сам
маленький,  зато  хуй   большой",  все  же  болезненно  переживал   насмешки
товарищей,  носил ботинки на толстых  подошвах, которые сам прибивал, но это
мало помогало.
     Окончив  десятилетку,  Степан,  резвый на  ум и  сметливость,  раздобыл
справку и  уехал из колхоза. В Москве он поступил в авиационный институт. Но
после  первого  курса  его  отчислили:  он  научился  лишь  отличать  мат от
сопромата  и не смог сдать на  "удовлетворительно" ни одного предмета, кроме
истории партии, которую отец когда-то читал сам себе по  вечерам вслух. Брат
отца, выбившийся  в люди, помог устроить Степана постовым милиционером. Если
бы не нажим дяди и не его связи, такого низкорослого не взяли бы ни  за что.
Ягубов попал на работу в НКВД.
     Стоя  на  посту,  Степан  переставал  чувствовать  себя  неполноценным.
Напротив,  у него появилось ощущение превосходства над  людьми,  которыми он
может повелевать. Они -- просто граждане,  а он -- Советская власть. Захочет
-- остановит,  проверит документы, захочет --  отведет в милицию. Все, кроме
начальства, обязаны его уважать, да и начальство тоже, потому что он уважает
начальство.  У него  были все данные, чтобы расти вопреки невозможному, и он
был готов расти.
     Степан  не  подозревал,  что  его  рост (все  те  же  149  сантиметров)
зарегистрирован  в   специальной   картотеке.  Как   отличника  политической
подготовки после  дополнительной проверки Ягубова  отправили  в  училище под
Москву. Здесь курсантов  учили стрелять из пистолета по  движущимся силуэтам
людей  и говорить  по-английски  и  по-немецки. Кроме  того, Ягубов совершил
около  шестидесяти  прыжков  с   парашютом,  подтрунивая   над  теми  своими
товарищами, которые  бледнели,  едва  самолет начинал  набор высоты.  Вскоре
Степан  узнал,  что  курсы подчиняются  другому  ведомству того же  НКВД  --
Главному управлению ГБ. Однако обстоятельство, что их обучали всех вместе, а
не по одному на секретных квартирах, предсказывало: готовят Ягубова вовсе не
в разведчики, как ему мечталось.
     Войны курсанты не  ощущали.  Жизнь  текла размеренно, прерываясь только
для прохождения  практики. Такой практикой  была посылка курсантов на охрану
спецобъектов  или  мероприятия  по   ликвидации  или  переселению  враждебно
настроенных  нацменьшинств. Так,  Ягубов с  товарищами  выселял  из Поволжья
немцев, которых  не любил с детства. Подталкивая автоматами  толпу  женщин с
орущими детьми и стариков, курсанты заполняли ими  крытые машины, освобождая
дома для настоящих советских людей.
     В общежитии  на  тумбочке  возле койки  Степана  всегда  стоял в  рамке
портрет Сталина. Раз училище подняли по тревоге  и  привезли на аэродром. На
поле   стояли   два   самолета,   двигатели   которых,   говорили,  работают
круглосуточно. Прошел  слух,  что сам Сталин полетит в эвакуацию  на восток.
Курсантов продержали в цепочке охраны около  трех часов, собрали  и  увезли.
Говорили, Сталин улетел с другого аэродрома.  Но после стало известно: вождь
остался в Москве. Степан надеялся, что училище выведут на парад 7 ноября или
1  мая.  Товарища  Сталина он увидит сразу.  Величайший  вождь всех времен и
народов  будет  выше   всех  стоящих  на  мавзолее.   И   это  представление
соответствовало действительности.
     Сталину,  рост которого  был сто  шестьдесят  сантиметров,  на мавзолее
подставляли  особую,  крытую многослойным ковром  тумбу  с  двумя невысокими
перильцами  по бокам,  чтобы не оступиться. Комплекс роста Сталина  волновал
больше, чем  Ягубова, потому  что  он  был Сталин. Фотографии в газетах, где
вождь мирового  пролетариата стоял с людьми выше него, в ТАССе по неписаному
указанию разрезали  и части  сдвигали  так, чтобы  товарищ Сталин оказывался
чуть-чуть выше.  Швы  тщательно  ретушировались.  Сталин  не  терпел,  чтобы
прислуга была  выше его ростом.  Поэтому со времен начальника личной  охраны
Сталина  латыша  Салпетера,  посаженного  еще  в  38-м,  сохранился  порядок
подбирать   телохранителей,   секретарей,  поваров,  официантов,   банщиков,
садовников, шоферов и весь остальной персонал ростом не более ста пятидесяти
пяти сантиметров. Что  делать со своими  соратниками,  которые  выше ростом,
товарищ Сталин решал сам.
     Тем временем среди преподавателей Ягубова появился всегда улыбающийся и
безукоризненно  одетый  человек  с  тонкими,  подбритыми  сверху  усиками  и
галстуком-бабочкой.
     -- Допустим, вы будете меня звать Кудреватых...
     Курсанты улыбались: Кудреватых был лысым.  Они слышали,  что это бывший
резидент нашей разведки в  Берлине. Служил он официантом в  ресторане,  куда
часто  ходили чины рейха,  провалился,  но его удалось  переправить обратно.
Кудреватых  преподавал  хорошие  манеры, учил,  как накрывать  стол  "на три
хрусталя" и "на семь хрусталей". А заодно показывал, как, стоя вполоборота и
делая специфически  индифферентное  лицо,  удобнее  слушать,  о  чем говорят
гости. Курсанты могли только гадать, куда и зачем их готовят.
     Неожиданно  был  зачитан  приказ  о  производстве  их  в  чины  младших
лейтенантов  и  выдана  новая  форма:  черные  жилеты  с  черными   брюками,
белоснежные  манишки  и галстуки-бабочки. Когда учащиеся переоделись  и были
вновь  построены,  их  ознакомили  с  задачей:  на правительственном  приеме
обслуживать иностранцев.  Следует  улыбаться  и  делать  вид, что  ничего не
понимают. В случае затруднений звать на помощь метрдотеля, который переведет
и  снова  уйдет.  В  задачу  входит  слушать,  о  чем  говорят  между  собой
иностранцы,  не  упуская  деталей,  и,   выйдя  на  кухню,  быстро  и  точно
пересказывать  метрдотелю -- подполковнику, руководителю  группы официантов.
Гостей следовало называть по номерам.
     Автобус  с  занавесками на  окнах,  отодвигать которые  было запрещено,
въехал в  Москву.  Кое-что, когда автобус тормозил и занавески качались, все
же можно было разглядеть.  Стекла в домах, заклеенные бумагой крест-накрест,
мешки с песком у витрин  и  зенитные батареи.  Автобус подошел к  воротам, и
занавеска качнулась.  Степан мгновенно  сообразил, что  их  везут в  Кремль.
Сердце курсанта  радостно забилось:  вот куда ты взлетел, Ягубов!  Видели бы
тебя  сейчас станичные девки.  Степан скосил глаза на соседей.  Те  сидели с
суровыми лицами  и  смотрели  прямо перед собой, как  велит  строевой устав.
Ягубов тоже стал смотреть вперед.
     Прием начался. Степан четко выполнял свою работу, стоя  позади толстого
англичанина   No 14 -- нового  пресс-атташе,  больше похожего  на  жонглера,
которого   Ягубов   мальчишкой   видел  в   цирке.   Англичанин   болтал   с
соседом-американцем  всякую  чепуху   о  женщинах  и  не  спешил  раскрывать
государственные  тайны. Вдруг  по залу  пронеслось волнение,  и  все встали.
Ягубова не предупредили, как в этом случае себя вести, и он тихонько спросил
соседа, обслуживавшего американца  No 15:
     -- Петя, почему встают?
     -- Дубина! Не видишь -- Сталин?!
     Тот,  сопровождаемый  соратниками,  шел,  засунув  правую   руку  между
пуговицами  и  оттопырив  большой  палец.  Левой рукой он  время  от времени
разглаживал  ордена на груди нового  мундира  с источающими  сияние золотыми
погонами. Степан видел Сталина только на портретах, и его удивило, что живой
он был в брюках, а не в галифе и сапогах.
     В сапогах Сталин действительно ходил всю  жизнь с  малолетства и другой
обуви не признавал. Значительный  процент планируемого выпуска обуви по всем
фабрикам страны составляли поэтому сапоги. Ноги  вождя привыкли к рабству  и
долгие  годы терпели. А потом вдруг сдались сразу. На  левой ноге  второй  и
третий пальцы, сросшиеся от рождения, болели особенно. Врачи долго обсуждали
причины болей и во избежание тромбофлебита  осторожно порекомендовали надеть
более легкую обувь, чтобы конечности могли дышать.
     Сталину  сшили  особые  ботинки из  кожи,  привезенной из Сванетии. Они
шились на колодках  сапог, как всегда  с высокими каблуками,  только  верх в
виде ботинок -- без шнурков,  с  растягивающейся резинкой  по бокам.  Сталин
попросил снять о себе хроникальный фильм, чтобы увидеть, как  он  выглядит в
брюках и новых ботинках. Фильм понравился, и пленку приказали уничтожить. 17
января 43-го был издан приказ о введении новой формы для армии -- мундиров и
брюк.
     Сегодня Сталин первый раз вышел на  прием в ботинках. Ему казалось, без
сапог он  лишился уверенности  в абсолютной  правильности каждого  шага.  Он
понимал,  что чувствует  это  только  сам;  соратники  не  подозревают о его
душевной травме. Они думают, вождь просто первым подает пример. Никто не мог
так умело менять местами причины и следствия, как он.
     С этого  дня  на миллионах  фотографий  и  портретов,  распространяемых
ТАССом  по всему миру, Сталин  будет стоять во френче и брюках. Само  собой,
ботинки и брюки  вместо  сапог  и  галифе наденут милиция, железнодорожники,
прокуроры,  летчики, шахтеры.  Страна приравняется к  облику вождя.  Все это
будет  после, а  сегодня Сталин молил  Бога  о том, чтобы  никто в  мире  не
догадался о  причине смены сапог  на  ботинки. Враги  партии только и  ждут,
чтобы у него что-нибудь заболело. Он не позволил себе расслабиться. Он думал
о   народе,  который  надо  бы  спасти.  Ему   нужно   получить  от   Запада
продовольствие,  военную  технику,  уговорить   их  открыть   Второй