которых  не  завезли  в буфет. Но  у
космонавта,  прошедшего специальный отбор и  предполетную  подготовку,  глаз
оказался острее, чем Яков Маркович предполагал.
     -- Ты что же -- не пьешь? --  спросил Гагарин, обняв его за  плечи.  --
Сейчас выпьешь до дна. Установка сверху, понял?
     Он встал, случайно икнул, рукой успокоив говорящих, произнес:
     -- Товарищи! Разрешите предложить  тост за  самого скромного  человека,
сидящего за нашим столом. Мы его не знаем, а он нас знает: он всем нам писал
выступления. Это... Как тебя?
     -- Тавров, -- буркнул Раппопорт.
     -- За нашего товарища Таврова! Ура!
     -- Без бумажки можешь? -- удивился Яков Маркович.
     -- А ты что думал? Может, я прикидываюсь. Ну, пей, как договорились, до
дна!..
     В тот вечер,  благодаря Гагарину, Якову Марковичу стало легко и весело.
Как правильно делают люди, что пьют! А то дожил до  абсолютной седины, и это
счастье пролетело мимо. Все стали разъезжаться. Персональная машина не ждала
только Таврова. Его, поддерживая под руки,  вывел на улицу Гагарин. Таксисты
сразу  его  узнали.  Машины ринулись  вперед,  на ходу распахивались дверцы.
Первому же шоферу Гагарин сказал:
     -- Слушай, друг! Довези этого космонавта  до дому. Он немного перебрал.
Держи-ка вот!..
     И  Гагарин  протянул  шоферу  смятую   пятерку.  Сам  он  тоже  был   в
послеполетном состоянии.
     -- Эх, Тавров, Тавров!.. -- мечтательно произнес он, трижды целуя Якова
Марковича, -- послать бы тебя  ко мне на родину,  в село  Клушино, Гжатского
района, то есть теперь Гагаринского.
     -- За что?
     -- Из  тебя получился бы  хороший  председатель колхоза:  ты  не умеешь
пить, но умеешь брать людей за жабры.
     -- Хорошо, что ты не Хрущев, Юрочка, а то бы послали!
     -- Ну, прощай, Тавров! -- Гагарин снова обнял Раппопорта  и  поцеловал.
-- Ты меня уважаешь? Вот тебе, друг, на память!
     Он сорвал  с груди,  положил что-то в лапу  Раппопорту и сам закрыл его
пальцы. В полутьме Яков Маркович поднес ладонь к глазам.
     -- Это  же орден Ленина! -- испугался он, ибо  уже  отсидел один раз за
ордена. -- Ты спятил!
     -- Держи, держи! У меня этого хлама в коробках по сто штук  каждого. Не
веришь? Приезжай в Звездный городок, пропуск выпишу, покажу... Как куда еду,
толпа обнимает,  радуется. После смотрю -- орденов  не хватает... Так мне по
решению Верховного Совета наделали фальшивых. Оторвут -- Валька, жена, новые
мелом надраит да навинчивает.
     -- А иностранные?
     --  И  иностранные  наделали --  медь да  стекляшки.  А  ты  что думал?
Алмазы?.. Ну, бывай!
     В  этот момент Якову  Марковичу  не  жалко  было  отдать  Гагарину свою
настоящую медаль. Но правительственных наград,  которые Раппопорт указывал в
анкетах, он не имел:  обе медали были отобраны при  втором  аресте вместе  с
фашистскими крестами.
     Ася Исааковна услышала странный шорох.  Ее  муж  сидел  на  ступеньке с
орденом  Ленина на  груди и скреб  ногтями  стенку.  До  кровати больная Ася
донесла его на себе.  Очень умная, очень некрасивая,  толстая  и добрая  Ася
была единственным  человеком  на  земле,  преданным  Якову.  Она сгорела  за
полтора  года от рака молочной железы. Операция, которую сделали поздно (Ася
боялась  сказать,  что у  нее  опухоль), не  только не  помогла, но ускорила
исход.
     После ее смерти Яков Маркович незаметно для себя опустился. Он все реже
стирал рубашки, а  брюки не гладил вообще. Пуговицы ему  пришивали женщины в
машбюро, а носки  он  не снимал до  дыр и тогда покупал новые, переодевая их
под столом на работе.
     Но однажды он в магазине спросил  меховую шапку. Старая шапка села и не
лезла на  его большую голову, а в  кепке  было  холодно.  Шапок в  магазине,
конечно, не  было, но  завезли импортные английские  шляпы больших неходовых
размеров; Яков Маркович встал в очередь и купил, потому что все брали. Он не
подозревал, чем это кончится. "Трудовая правда" широко обсуждала новую шляпу
Таврова. К нему заходили, щупали,  просили  надеть и пройтись. Серая шляпа с
черной лентой была предназначена  в Англии для траурных случаев, но в Москве
все были в восторге.
     Из-за новой  шляпы стали  бросаться  в  глаза  недостатки  в  остальном
туалете  Раппопорта.  Ему  советовали  купить   новый  костюм  (сейчас  есть
недорогие польские),  рубашку  (бывает из  ГДР).  С  ним предлагали пойти  в
магазин,  одолжить денег.  Кончилось тем, что  он купил себе  по блату еще и
серое югославское  пальто.  А женщины  в  машбюро  скинулись по два рубля  и
подарили ему ко  дню рождения корейский зеленый шарф в клеточку. Двух рублей
не хватило и их взыскали с именинника.
     -- Теперь Яков  Маркыч, вам  можно  куда хотите. Хоть за  границу, хоть
жениться.
     -- За границу меня не пустят, девочки. А жениться я сам себя не пущу. И
вообще, это  все  я купил в  последний раз в  жизни,  чтобы было  меня в чем
похоронить... Успеть бы  только  вернуть долги!  И  зачем я вляпался  в  эту
шляпу? Теперь я должен думать об одежде. А когда же работать?
     Но  скоро  шляпа  от  суровых  морозов  покоробилась,  пальто  в  метро
обтрепалось,  костюм  залоснился,  ботинки стоптались,  а  рубашку  из  ГДР,
отрезав жесткий воротник, Тавров стал носить вместо нижнего  белья,  надевая
на нее непачкающийся темно-серый свитер. И все вошло в свою колею.
     Прошло три года, как Раппопорт похоронил жену, а он все не мог прийти в
себя. Это же надо, он  ее продолжал любить  и в анкетах  упрямо писал, будто
она  жива. И тот факт, что ему ни разу на это  не указали, свидетельствует о
том, что  людям  у нас доверяют.  А  ведь и в том, что касалось  сына,  была
неправда в его анкетных сведениях.
     Костя  был  на  самом  деле  сыном   Асиного  и  Яшиного  однокурсника,
театрального  художника Вани  Дедова, и  его жены  Риты, актрисы, похожей на
мадонну, арестованных раньше Раппопорта. И вместо того чтобы сразу отправить
мальчика  в детприемник  НКВД, маленького  ЧСИРа забыли  одного  в квартире.
Раппопорты решили сделаться его опекунами,  но не усыновлять, чтобы,  не дай
Бог, не покалечить его судьбу, ведь мало ли что!
     Теперь  Косте шел  уже  двадцать второй. Он  жил  отдельно от  отца,  к
которому, однако, часто приходил. За комнату,  что Костя снимал, платил Яков
Маркович. Точнее, за кухню  в однокомнатной квартире: хозяева уехали на  три
года  на  Север,  вещи  заперли в  комнате,  а отдельную кухню с кушеткой  и
газовой плитой сдали за 35 рублей  в месяц. И опять  неприятность  поджидала
Раппопорта.   Заканчивая   институт  со  специальностью   строителя  плотин,
Константин Иванович Дедов вдруг резко изменил крен своей молодой жизни.
     Его компания изредка появлялась в доме  у  Якова  Марковича. Ни в  коем
случае не хулиганы, как вы подумали. Все из хороших  семей. Переписывая друг
у  друга упражнения, они учили иврит. Недавно Костя заехал к отцу и с порога
спросил:
     -- Па, ты  не дашь четыреста рублей? Соберем -- отдадим. Ребята достали
еврейскую энциклопедию...
     -- Сынок,  а где я  их возьму?  Ты же знаешь, мы  все  израсходовали на
подарки врачам, когда  болела мама. А завтра не будет поздно? Тогда я возьму
в  долг. Но зачем  тебе  энциклопедия? Когда настанет  Пурим, я  тебе и  так
скажу...
     -- Странный ты человек,  па! Неужели ты до сих пор сохранил наивность и
думаешь,  что с первого апреля  указом отменят антисемитизм?  Если даже  так
произойдет, это будет первоапрельская шутка...
     -- Я  этого совсем не думаю, мой  мальчик.  Но тебе-то какое дело? Твои
отец и мать, к счастью, были русские.
     -- Кажется,  я уже объяснял,  отец: они  не  мои  родители. Они  только
портреты, и больше ничего!
     -- Пусть  так!  Но ты комсомолец, будешь инженером. Все-таки  это чище,
чем  идеология.  Ну,  вступишь  в  партию,  если,  конечно,   тебя  еще   не
сфотографировали возле синагоги. Или не знаешь, что за учебники иврита тянут
как за антисоветчину? Или хочешь попасть в сети международного сионизма?
     -- Видишь ли, батя, это трудно объяснить... Мама говорила, что  русские
жены еврейских мужей чувствуют себя еврейками.
     -- Ты собрался замуж, сынок?
     --  Не  в этом  дело! Мне стыдно,  что  я  русский.  Лучше  бы  ты меня
усыновил!
     -- Не лучше! Поверь, в этой стране лучше быть только русским.
     -- А если я не хочу быть в этой стране? У моих друзей есть хоть надежда
выехать. Вы с мамой, записав меня русским, даже надежду отняли!
     --  Прости,  сын...  Разве  я  виноват?  Прошу только  об  одном:  будь
осторожен. Если на минуту забудешь об опасности, пойдешь по моему пути. Вот,
смотри!
     Рывком Яков Маркович  задрал  рубаху и,  повернувшись  к Косте, показал
кривые красные рубцы.
     --  Это  меня  немножечко  побил  ремнем  с железной  пряжкой начальник
Культурно-воспитательной части  за  то, что  в  стенгазете,  перечисляя  все
дружные народы нашей страны, я упомянул среди других -- евреев...
     -- Эти твои рубцы я уже сто раз видел, -- Костя похлопал отца по  спине
и опустил рубашку. -- Но ведь теперь и ты сам...
     -- Да, я треплюсь и плюю на них, сынок, потому  что  мне терять нечего.
Мне шестой десяток, а я дряхлый старик. Я не человек даже с маленькой буквы.
Если разобраться, так я даже не еврей.
     -- Еврей!
     -- Ладно, пускай еврей! Где я кончу -- с той стороны лагерной проволоки
или же с этой -- мне все равно. С вышки стреляют в обе стороны. Но ты...
     -- Сейчас сразу не сажают!
     --  Он  знает! Пускай сажают  не  так  много.  А что из этого  следует?
Следует то, что режим на воле стал чуточку более  тюремным, только  и всего.
Так вот, слушай сюда: лучше тебе сидеть и...
     -- Сидеть и не чирикать? Ну, спасибо!
     -- Разве я тебя отговариваю, Костя? Просто умоляю... Все-таки сидеть --
это совсем не то, что ходить!
     -- Ладно! Не бойся, еврей ты мой родной!..
     Раппопорт утверждал, что если бы за написанные им анкеты, автобиографии
и  характеристики,  сочиненные  на  самого себя,  ему  заплатили гонорар  по
средним ставкам "Трудовой правды", то  на эти деньги он  бы  купил  дачу. И,
однако,  при  всей нелюбви  к  анкетам  на  некоторые  вопросы он  отвечал с
радостью. Так, он, не колеблясь, писал, что судебным преследованиям до 17-го
года не подвергался и  в войсках  белых правительств не служил, ибо примерно
тогда только родился.
     -- Я -- ровесник Октября, -- представлялся Раппопорт, знакомясь.  --  Я
возвестил начало Новой Эры. А вы? До или только после?
     И в других партиях  он не состоял, поскольку их не могло быть. Он очень
жалел, что в последнее время в  анкетах исчезла графа: "Были  ли колебания в
выполнении   генеральной  линии  партии?".  Ибо  на  этот  вопрос  коммунист
Раппопорт с  гордостью  и абсолютно твердо мог ответить в любое время  дня и
ночи, в любой  период истории:  "Никогда!"  Если  он  и  колебался,  то, как
говорится, только вместе с генеральной линией.
     Все  же  прочие  графы бесконечных  анкет  тяготили  его,  принуждали к
сожительству с  неправдой. Не  неправда его тяготила. Просто  за  всю прочую
ложь, которую  он  писал, его только хвалили.  А  за  ложь  в  анкете  могли
прижать. Один раз Яков Маркович ошибся -- в графе "Партийность" написал: "Не
подвергался". Ночь он  не спал, утром небритый вбежал в кабинет завредакцией
Кашина, успел исправить и весь день после держался за сердце.
     -- Будь человеком, Рап! -- говорили ему, что-нибудь прося.
     -- Я прежде всего коммунист, -- говорил он, -- а потом уже человек!
     -- Скажи по совести, Яков Маркыч!
     -- По какой? -- мгновенно реагировал Раппопорт. -- Их у меня две:  одна
партийная, другая своя.
     -- Скажи по своей!
     -- Скажу, но учтите: своя у меня тоже принадлежит партии.
     Поступков он старался избегать вообще, тянул до последнего, пока решать
уже  не надо было. Вот другим советовать, как поступить, это он умел делать,
как никто. Но тут же прибавлял:
     -- О том, что я посоветовал, никому!
     Таков  был  Яков  (Янкель)  Маркович  (Меерович)  Раппопорт,  известный
читателям "Трудовой правды" под вывеской "Тавров".


        15. ИГРА ПО ПРАВИЛАМ

     -- Извини, что оторвал тебя, Яков Маркыч, -- Макарцев немного привстал,
пожимая протяную вялую руку.
     Пнув  ногой дверь и брезгливо глядя вперед, Раппопорт грузно ввалился в
кабинет, не произнося при этом ни слова. Он вообще был невежлив и угрюм, а в
общении  с вышестоящими с  некоторых пор  особенно  это подчеркивал.  Так он
боролся с собственной трусостью.
     -- Сигарету? -- предложил  Макарцев,  пошел и прикрыл внутреннюю дверь,
оставленную открытой.
     -- За кого надо писать?
     Макарцев закурил,  усмехнувшись.  Вынув  из  кармана конфету "Белочка",
Раппопорт развернул ее, бросил фантик под кресло,  сунул  конфету целиком  в
рот и стал медленно сосать.
     Все всех  в редакции  звали  на "ты". Исключение  составляли некоторые.
Игорь  Иванович звал  на "ты"  многих  по  старой партийной привычке, но ему
говорили "вы". Яков Маркович был единственным сотрудником "Трудовой правды",
кто звал редактора на "ты".
     -- Да ты  не  очень  стесняйся,  -- сказал Раппопорт, жуя.  --  Или  ты
думаешь, я головой эти речи пишу?  А там у  меня мозоли.  Одним  подонком на
трибуну больше выйдет? Ну и  что? Трибуна  дубовая, выдержит. Она и не такое
слышала!.. Вот если бы порядочному человеку доклад  написать, я бы, наверно,
отказался...
     -- Почему? -- простодушно поинтересовался Макарцев.
     -- А порядочный может сам сказать, что думает. Но таких не осталось.
     Услышав  это от кого-нибудь другого, Макарцев,  возможно, прореагировал
бы.  Но Яков Маркович равнодушно констатировал очевидный  факт.  Разозлиться
было  бы глупее, чем промолчать. И редактор, отнеся  сказанное  к неизбежным
недостаткам собеседника, только махнул рукой.
     -- Разговор есть...
     -- Хороший или плохой?
     Раппопорт всегда нервничал, если ожидание затягивалось, и спешил узнать
финал.  Он все еще  сопел: запыхался, пока  поднялся по  лестнице.  Лифта на
средних этажах никогда не  дождешься.  Он сел в кресло и тупо смотрел своими
катастрофически слабыми, навыкате, глазами,  увеличенными  толстыми стеклами
очков, в стену, мимо Макарцева,  понимая, что хорошего все равно не будет, а
от плохого не скроешься.
     Макарцев разглядывал Раппопорта, будто давно не видел. Лицо у него было
всмятку. Морщины избороздили кожу даже там, где могли и не быть. Под глазами
мешки,  длинный  нос,  нависающий над  ртом, плохо выбритые  щеки  и  вокруг
гигантской лысины остатки  серых волос, не стриженные  после смерти жены  ни
разу. Раппопорт не  переносил  парикмахерских. Ася сама его иногда сажала на
кухне на табурет  и подравнивала.  Сутулился Яков  Маркович так, что казался
горбатым.  Пиджак промежуточного цвета, весь в перхоти на плечах и спине, он
никогда  не  застегивал,  и  полы свисали вниз, прикрывая  широченные брюки.
Когда тело двигалось, полы развевались, закрывая руки.  Что-то было в нем от
потрепанного и больного орла с обломанными  крыльями, который  летать уже не
мог и потому был выпущен в зоопарке гулять на свободе.
     Игорь  Иванович  хотел  сразу  начать  с  папки,  но сперва заговорил о
другом, чтобы Тавров не понял, что вопрос для Макарцева жизненно важен.
     -- Что там с Катуковым? Уладилось?
     Собеседник пожал плечами.  Незадолго до Дня Советской армии  в  комнату
Раппопорта вошел, печатая шаг, офицер, отдал честь и спросил:
     -- Вы -- заведующий отделом коммунистического воспитания?
     -- А что вам угодно?
     -- Вот воспоминания маршала бронетанковых  войск  Катукова. Напечатайте
их 23 февраля.
     Адъютант положил на  стол  рукопись и,  отсалютовав, удалился. У  Якова
Марковича лежали  горы  воспоминаний  о войне. Все маршалы, генералы  и даже
мелкие чины  хотели  остаться  в  истории. Все мемуары  были похожи друг  на
друга. Сверху, не читая,  Раппопорт бросил  и  мемуары маршала  Катукова.  А
когда ко Дню армии не оказалось подходящей статьи, Тавров  взял из стопы то,
что лежало сверху и, сделав резекцию, то есть сократив в  пять раз, заслал в
набор. Однако ответственный секретарь Полищук удивился:
     --  Катукова?  Да  вы  что, Яков Маркыч! Цензура  не  пропустит. Он  же
психически   больной  после  автомобильной  катастрофы.  Знаете,  какую  ему
должность  придумали?  Военный  инспектор  --  советник  группы  генеральных
инспекторов Министерства обороны. Веселая компания выживших из ума маршалов.
     Раппопорту  пришлось  подготовить другие  воспоминания. Но  23  февраля
утром дверь открылась, и перед Яковом  Марковичем предстал офицер. Он  отдал
честь, щелкнув каблуками, и гаркнул:
     -- Сейчас к вам войдет маршал бронетанковых войск Катуков.
     И офицер встал по стойке смирно, приветствуя входящего в дверь маршала.
     -- Это Раппопортов? -- уточнил маршал у своего адъютанта.
     -- Так точно, -- доложил офицер.
     -- Товарищ Раппопортов! -- Катуков  навалился  на стол огромной грудью,
увешанной орденами. -- Почему не напечатана моя статья?
     Стоит  маршалу  вынуть  пистолет и выстрелить,  и некому  будет вечером
покормить кошек, с нетерпением ожидающих возвращения Якова Марковича.
     -- Видите  ли, --  стал искать выход он.  -- Ваши  материалы  были  уже
подготовлены к печати, вот гранки, но...
     --  Что  -- но? -- рука  маршала потянулась к  кобуре, или  это  только
показалось завотделом комвос.
     -- Но... руководство газеты решило... что воспоминания столь интересны,
что... их оставили на день Победы, девятое мая. Это же еще почетнее!
     -- Ладно. Но  учтите: если девятого мая статьи не будет,  я  введу сюда
танки!
     Маршал  повернулся  через   левое  плечо  и,   печатая   шаг,  вышел  в
сопровождении адъютанта...
     --  Как  думаешь,  Тавров,  будет  он  жаловаться?  --  спросил  теперь
Макарцев, не получив ответа.
     -- До девятого мая не будет. Я же пообещал.
     -- Вот и правильно. А там видно будет...
     Игорь  Иванович опять  замолчал и подумал, что  Яков Маркович истолкует
это  молчание  не  иначе  как  дань  бюрократической  привычке.  Подчиненный
чувствует  унижение,  ждет,  что  ты  будешь   его  прорабатывать  или  дашь
поручение,  которое и  давать-то противно, а  уж делать -- просто тошнота. И
редактор решил похвалить, сказать приятное.
     --  Ты  не  обратил  внимания:  у   нас  в  редакции   распространилась
необязательность? Говорим "сделаю", тут же забываем. Распоряжения спускаются
на тормозах, поручения не выполняются, сроки срывают, это уж как факт! Прямо
болезнь!  Единственный деловой человек с  чувством ответственности,  умеющий
работать оперативно, -- это Тавров.
     Раппопорт медленно перевел взгляд со стены на редактора.
     -- Ты что, собираешься меня уволить?
     -- С чего ты взял?
     -- Тогда у тебя личные неприятности. Чего бы тебе иначе  самому звонить
мне по телефону да извиняться, что оторвал.
     -- Телепат ты, Яков Маркыч!
     -- Я просто апартаид...
     -- То есть?
     -- Партийный еврей.
     -- Жаль, что я понимаю только по-русски...
     -- Чепуха! Разве мы выпускаем газету на русском языке?
     -- А на каком?
     -- На партийном. Говори дело, не тяни...
     Опять Игорь Иванович заколебался. Ну почему он меня так презирает, ведь
я  же  ему  делал  только  хорошее!  Он  очень  изменился.  Был  журналистом
первоклассным,  умел живо подать  любую скучную,  но  важную для руководства
тему. Он был  интересным собеседником, Макарцев до сих пор помнил рассказы о
лагерях, в которых Раппопорту пришлось, к сожалению, посидеть. Но постепенно
юмор его  становился  все  более  желчным,  а  журналистский талант  упал до
откровенной халтуры. Тавров растлевал  всю редакционную молодежь. Сам  ни во
что  не верил  и потешался над теми, у кого  не было  такого подхода, как  у
него. Реплики  Раппопорта,  брошенные  вскользь,  не  раз пугали  редактора.
Конечно