ствительно больше не забеременела, видно, вся в
первый раз выложилась.
     Когда  подоспел  призывной  возраст  и  забрил  военкомат ее  Лешеньку,
Клавдия  убивалась, плакала  под  веселые  марши  духового  оркестра,  будто
предчувствовала.
     Из-за военной малой  рождаемости в 64-м в армию был недобор, и здоровье
у  всех  призывников  от  послевоенного  голода  слабое. Но  поскольку,  как
объяснял Никанор, срочное развитие  реактивной авиации и атомного подводного
флота для защиты от американского империализма требовало кадров, медицинские
комиссии строгость временно сбавили.  Так  что  Алексей оказался  здоровяком
экстра-класса, сильно  годным,  и  попал в авиационное  училище летчиков для
сверхзвуковых МИГов.
     Леша  Двоенинов приспел  к  воинской службе в  эпоху,  когда  людей уже
перестали считать винтиками. И  они стали просто  самыми передовыми и самыми
сознательными в  мире  советскими  людьми. Взлеты их и  падения, поступки  и
проступки,  победы и поражения, их прямые, параболы  и эллипсы,  то есть вся
геометрия их жизни  зависела от Родины, которая вычерчивала Лешину  кривую и
орбиты всех других леш. Гагарина вывели на орбиту,  на орбите его  приняли в
КПСС,  и он прилетел и был встречен  со славой. Но его могли не принять и не
встретить, или  не сообщать ничего, или не сделать его героем, -- все решала
Родина, у которой, согласно песне, все леши вечно в долгу.
     Двоенинов об этом не задумывался и принимал судьбу как данность. Хотя в
училище была дисциплина тугая, как натянутая тетива, ему даже нравилось, что
за все  его  решения  отвечали  другие. Жизнь  твоя принадлежит не  тебе,  а
советской Родине.  Леша  этим гордился. Ему  нравилось летать, но  видел  он
только побеленные  баки для горючего на военных аэродромах да склады бомб за
колючей проволокой,  а остальное скрывали облака.  Такой он представлял себе
Советскую  страну:  взлетно-посадочные полосы, склады  бомб да  еще  деревня
Аносино и двоениновскоий дом-пятистенка на бугре  возле самой  чистой в мире
реки  Истры.Однако либо недодумали чего конструкторы Микоян и Гуревич,  либо
схалтурили работяги на  авиазаводе -- почтовом  ящике 4134,  а только вскоре
после  прибытия  для прохождения  службы  в  Прибалтийский военный  округ  у
лейтенанта  Двоенинова  произошел сбой. В  полете вдруг  резко упали обороты
двигателя. Алексей -- в соответствии с  инструкцией -- немедленно сообщил об
этом на командно-диспетчерский пункт.
     -- Уточни координаты, -- потребовали с КДП.
     Двоенинов  заложил вираж  возле  шведского  острова  Эланд  и  пошел  к
побережью Польши,  чтобы  затем  свернуть на  Калининград.  Поступил  приказ
руководителя полета:
     -- Выясни причину, мать твою перемать!
     -- Выяснить не удается, -- доложил Двоенинов. -- Не удается...
     --  Сейчас  запросим  штаб...  Наступила  долгая  пауза.  Обе   стороны
действовали в строгом соответствии с  инструкцией,  но даже это не помогало.
Двигатель замолчал, наступила тишина.
     -- Выполнение боевого задания командир отменяет, -- услышал Двоенинов в
шлемофоне. -- Сбрось фонарь и запасные баки.
     По двум мелькнувшим самолетам иностранных авиакомпаний  Алексей  понял,
что вошел в зону гражданских рейсов. Он продолжал терять высоту.
     Леше стало холодно не от близкого конца -- от мертвой тишины.  Лучше бы
погибнуть в грохоте, в лязге металла, когда сам не слышишь своего последнего
гортанного  крика. Обидно, что  не отгулял отпуска,  не  съездил в Аносино к
мамке с отцом, что никто  в деревне не видел  его в офицерской форме. Жизнь,
если разобраться, не так уж и дорога.  Отпуск жалко. Ну, и  еще долга своего
не выполнил.
     Долг  --  это  Леша  сознавал.  Раз  учили,  значит,   нужно.  Самолет,
доверенный ему  партией  и  правительством,  он обязан  сберечь.  Но как это
сделать, когда машина уже перестала слушаться?
     -- Катапультируйся! -- услышал он приказ.
     Катапультировался он на тренажерах дважды. Оба раза  благополучно, если
не считать рвоты и головокружений от легких сотрясений мозга, что необходимо
было тщательно скрывать от начальства. На этот раз он  ощутил сильный толчок
вверх -- его выбросило вместе с сиденьем.  Выбросило,  не покалечив  (зря он
матюгал Микояна,  Гуревича и работяг почтового  ящика 4134). Кратковременную
потерю сознания  из-за  отлива  крови от  головы  можно  в расчет  не брать.
Двоенинов повис в  сырой массе, которая залепила стекло гермошлема. Судя  по
высотомеру, на  который  он  взглянул  перед  катапультированием,  до земли,
верней, до  воды оставалось всего ничего. Лехин МИГ-21 исчез, растворился  в
облаках, будто и не было вовсе.
     --  А  я  живой!  --  заорал  Алексей Никанорович  в веселом бреду.  --
Живой!Едва тучи пропустили лейтенанта сквозь себя, увидел  он сплошную серую
массу и  ничего больше. Лешу затрясло, замотало на стропах. Тут  шел сильный
косой дождь. Верней,  не шел, а  опускался вместе с Двоениновым. Серая масса
снизу набегала, вбирала его в себя. Волна накрыла его,  поволокла  вниз,  но
сама же  вытолкнула из пучины. Лейтенант нажал  на  клапан баллона со сжатым
воздухом,  и  оранжевая  лодка  размоталась,  быстро напузырилась  и  встала
вертикально. Он повалил ее и лег плашмя, раздвинув для баланса ноги.
     -- Живой! -- опять повторил Алексей, проверяя себя.
     Лодка  то взбиралась на  гребень волны,  то ухала  вниз. Он мог  только
предположить, что находится в двух  третях расстояния между островом Эланд и
польским берегом, и неосознанным чувством ощущать,  что его относит то ли на
юг, то ли на юго-запад. То и другое хорошо: в Польше -- свои, в ГДР  -- тоже
наши. Остается ждать.
     Двоенинов  стащил с головы гермошлем,  в  нем было  тяжело,  а без него
холодно. Сначала он  придерживал  шлем  в лодке рукой, потом устал,  и  шлем
унесло  водой.   Наверное,   свои  уже  ищут.  Леша  распечатал   ракетницу,
приготовился подать сигнал, но в округе никого не было, стрелять бесполезно.
Он прислушивался к звукам и ничего не слышал, кроме плеска  волн. Мотало его
изрядно, поташнивало. Паек НЗ он проглотил и пил дождевую воду, повернувшись
лицом к  небу  и сгребая ладонью влагу  со щек и со лба в рот. Сквозь  дрему
Леша  услышал  тарахтение мотора. Он и не сомневался, что его найдут. Первый
выстрел не получился -- ракетница дала осечку. Он подумал,  что  отсырела. А
во второй раз услышал шипенье, и веер красных огней рассыпался над морем.
     Его заметили. В сумерках Алексей различил борт рыбачьего судна.
     -- Пан тоне? -- спросил голос, усиленный рупором. -- Кто есть пан?
     -- Я русский! -- орал Леша. -- Потерпел аварию!.. Помогите!
     Наши люди -- они протягивают руку помощи всему миру, и любой человек на
земле с гордостью встречает наших, это же как пить дать!
     -- Рюсски? -- переспросил человек на сейнере. -- Совьетски?
     --  Советский, советский!  --  бормотал  Двоенинов  и встал  в лодке на
колени, чтобы его, советского, лучше увидели.
     --  Совьетски нада езжать назад. Езжать  на большевик.  Пускай он будет
помогать. Прошу, пане!
     Человек на сейнере опустил рупор и ушел в рубку.
     -- Эй, -- кричал ничего не понявший Алексей Никанорович. -- Постойте! Я
же здесь болтаюсь больше девяти часов...
     Звук мотора стал громче и перекрыл двоениновские слова. Сейнер исчез.--
Вот фашист!  --  пробурчал Алексей. -- А ведь мы их  освободили!..Он  дрожал
мелкой дрожью. Сжимал зубы, шевелил руками и ногами, чтобы  сохранить тепло,
но сил шевелиться  не было. Наступила  ночь. Алексей  забылся, а очнулся  от
боли  в позвоночнике.  Он застонал, открыл глаза.  Фильм крутили  в обратную
сторону. Двоенинов снова висел над  серой массой воды  с белыми барашками, и
ветер  мотал  его  из  стороны  в  сторону.  Бесконечная  серая  масса  воды
удалялась. Ногу стянуло  стропой парашюта,  и Леха попытался высвободить ее.
Но  тут бред  кончился.  Его,  согнутого  в  три  погибели,  втянули  в  люк
вертолета.Пришел  он  в  себя в госпитале.  Проболтался Двоенинов на  волнах
тридцать  шесть  часов. О  нем сообщили  командующему Прибалтийским  военным
округом. Тот доложил в Москву  главнокомандующему объединенными силами стран
Варшавского  договора  маршалу Гречко.  Москва  дала  шифровку на  береговые
военные базы ГДР. Оттуда и был послан вертолет.
     С  диагнозом   галлюцинаторно-бредовый   психоз  Двоенинова  отвезли  в
Павшино,  под  Москву,  в  госпиталь Министерства  обороны  для  офицеров  с
заболеваниями  психики.  У Лехи была  бессонница,  он чувствовал  голод даже
после еды, постоянные головные боли и страх. Страх упасть, страх смотреть из
окна вниз, страх оставаться  в  палате одному. По ночам он  кричал, и  более
здоровые соседи по  палате трясли  его за  плечо. Лечили его покоем, химией,
снимающей страхи.Родителям еще ничего  не сообщили. Те были уверены, что сын
служит. Леха и до  этого редко писал. А он лежал почти что рядом с домом: от
деревни Аносино до Павшино можно рвануть на велосипеде.
     Выписав из госпиталя, Двоенинова комиссовали. Он примирился с тем,  что
жизнь надо устраивать  по-другому,  и даже был  рад этому. Клавдия поревела,
поахала, но беды были позади, и слава Богу!
     Командиров у  Алексея  не стало, приходилось думать самому. Первое, что
он  сделал  на гражданке,  -- женился.  Немедля,  как отец, с бухты-барахты.
Женился  на Любе, подружке  школьного приятеля, который  работал слесарем на
автокомбинате.  Приятелю  Люба надоела. Она сама чувствовала, что  ничего не
получится, и позвала на  танцы  в парк культуры демобилизованного Лешу. Люба
жила  с  отцом и матерью в Москве, в старом доме на Плющихе, в коммуналке, в
комнате шестнадцати метров. Она сразу объяснила, что если бы прописать к ним
в комнату еще одного человека, то поставили  бы в очередь на новую квартиру.
Леша замирал,  когда прикасался к  Любе, и  согласился.  Одна  Клавдия  была
категорически против.
     -- Окрутила она его,  неопытного! -- жаловалась  она  соседкам.  -- Ох,
окрутила!
     -- Ан прописку получает московскую! -- возражали ей соседки.
     --  Прописка? Да  его любая прописала  бы, офицера!  Ведь погулять мог,
выбрать первый сорт! А то, что  ни попадись, первое!  И живут как? Еще когда
ее дадут,  квартиру-то? А  счас спят -- кровать к кровати с родителями. И не
повозишься. Срамота!
     Лехин  друг  уступил  ему  не только  Любу,  но  и  свое  место работы.
Начальник цеха спросил у Алексея биографию.
     -- Это же, выходит-значит, герой вроде как?
     Двоенинов пожал плечами:
     -- Ну какой герой? Герой -- это который сам... А я что? Получилось...--
Нет! Другой бы,  может, к  врагам попал или утонул, а ты... Самолет  не смог
спасти,    зато    лодку    надувную    спас.   Не    своя    ведь    лодка,
государственная!Непонятно было, шутит начальник или  серьезен, но это  стало
Леше приятно. Алексей совсем поправился, послесарив, окончил курсы  шоферов.
Фотографию его  повесили на  доску "Лучшие водители гаража".  А скоро  троих
лучших  водителей  вызвали в райком  партии  и предложили  перейти  в особый
гараж. Зарплата тут была выше, а работы меньше.
     Лешу закрепили за редактором "Трудовой правды" Макарцевым, и тот был им
доволен.  Работа  Алексею  нравилась,  но  люди  кругом  добивались  большей
зарплаты,  новых квартир,  покупали  хорошую  мебель. А у них  с Любой  (она
училась в  финансовом  техникуме на последнем курсе) ничего  не было. Теперь
же,  когда  сын родился,  стало  еще  трудней.  Все использовали  связи  для
добывания  благ, а Леша  не  умел. Понял он: выгоднее  делать  вид,  что  ты
поглупее. Тогда спросу с  тебя меньше  и  легче  жить.  Но, читая  газеты  в
ожидании  редактора,  он  все  чаще  вспоминал  свой героический  поступок и
размышлял, как бы его приспособить к делу.
     Однажды   на  Минском  шоссе  Двоенинова  остановил  водитель  тяжелого
рефрижератора. Леха  только что отвез Макарцева на  дачу  и  не спешил,  дал
шоферу свечной ключ. В перекуре разговорились. Рефрижератор шел из Венгрии.
     --  Каждый  раз чего-нибудь привезешь. Не то что  на советские бумажки!
Лучше бы, конечно, в капстраны ездить, но и соц тоже для начала неплохо.
     -- А попасть к вам как?
     --  Вступай  в  партию.  Без  этого  и  говорить не станут. Ну, и  руку
ищи...Леша  загорелся  перейти  на  работу в "Совтрансавто".  Но  устроиться
оказалось  туда еще сложнее,  чем мужик рассказал. Партийность партийностью,
но берут со стажем работы, только семейных и только шоферов первого  класса.
Леша  специально окончил  курсы на первый класс. В гараже  сделался активным
комсомольцем, и  вскоре  его  избрали  секретарем.  Это был шаг  в кандидаты
партии,  и   Двоенинова  приняли   как  человека  с  героическим  прошлым  и
добросовестным  настоящим.  Алексей  надеялся на  биографию, но  помнил, что
нужна рука. Однажды  он набрался нахальства и,  когда Макарцев был в хорошем
расположении духа, попросил.
     -- Не нравится меня возить?
     --  Что вы, Игорь Иваныч! Вас  возить хорошо, но и мне  расти надо, так
ведь?
     -- Я пошутил. А как у тебя с партией?
     -- Порядок! Кончается кандидатский стаж.
     -- Вот видишь,  мы с тобой оба кандидаты. Ты в партию, я в ЦК партии...
Ладно! Позвоню во Внешторг. Готовься.
     Алексей Никанорович подготовился. Но осуществление мечты откладывалось.


        3. КЛАССИЧЕСКИЙ ИНФАРКТ

     Макарцев  открыл глаза, жмурясь от белизны. В окно  светило  солнце, от
которого он за зиму отвык. Сколько он пробыл в забытьи, выяснить невозможно.
Он  лежал плашмя на спине и хотел поднять руку,  чтобы взглянуть на часы, но
рука  была привязана к кровати, и  он  почувствовал, что часов на  ней  нет.
Возле кровати стояла капельница, трубочка с тонкой иглой уходила в  вену его
руки. Дышалось хорошо, в  носу чуть слышно сипел кислород, выходя из  другой
трубочки.
     Он повел глазами от капельницы на потолок, усеянный зайчиками, выяснил,
что они  отражаются от склянок, стоящих на  стеклянном столике,  и от экрана
телевизора в углу. Глаза устали работать, и он закрыл их.
     -- Больно? -- послышался хрипловатый женский голос.
     Значит, он  был не один.  Снова приподнял  он с усилием веки  и  увидел
пухлогубую девушку в белом халате и шапочке.
     -- Число? -- спросил он.
     -- Двадцать седьмое. Вам что-то нужно?
     --  Телефон.-- Ой,  что вы!  -- медсестра всплеснула  пухлыми руками  и
поправила ему кислородную  трубочку.  -- Телефон  нельзя! Вас ночью  опять в
реанимацию  возили.  Завотделением  сказала,  чтобы  вы лежали  и  думали  о
чем-нибудь приятном...
     -- Болит.
     Язык плохо поворачивался и приходилось говорить коротко.
     -- Где болит?
     -- Плечо. Живот. Спина.
     -- Это вам кажется. От сердца.
     -- Сердце не болит.
     -- И хорошо! У вас  классический инфаркт.  Сейчас сделаю обезболивающий
укол...
     Она повторяла слова врачей. Приподняв край  одеяла, сестра  оголила ему
ягодицу.
     -- Ой!  --  сказал Игорь Иванович,  как маленький, почувствовав боль от
укола. -- Пить!
     Она поднесла ему чашку с продолговатым носиком, вода потекла между губ,
пролилась со щеки на подушку, но и в рот попало.
     --  Приезжала  ваша  жена, -- вспомнила  сестра. -- Сказала, дома все в
порядке, на  работе  тоже.  Завтра  опять  приедет.  Отдыхайте.  У  нас  все
отдыхают... Я пойду. Если надо, нажмите кнопочку...
     Макарцев лежал, прислушиваясь к сердцу, в полузабытьи.  Зачем я  здесь?
-- плыло в  сознании.  Долго ли придется лежать так глупо и  бесполезно? Где
жена  -- неужели не могла пробиться сюда? Я  даже не знаю,  что  поставили в
номер...
     Сестра попала  в точку. Как многие партийцы  его  положения, лежавшие в
этой палате до него, он не умел  ни болеть, ни  отдыхать. В отпуск не ходил.
Жена  ездила  сперва с сыном, а когда  тот вырос  и ездить  с ней отказался,
сидела в цековских санаториях одна. Игорь Иванович всегда действовал.
     В наружном пласте это означало: принимать участие в подготовке  решений
высшей инстанции, узнавать эти решения, нацеливать на их выполнение, следить
за  выполнением и докладывать о проделанной работе.  Напряжение существовало
постоянное, особенно на  первом  и последнем этапе. То, что было посередине,
то есть выпуск газеты, являлось производной функцией первого и делалось ради
последнего.  Людям,  стоящим  ниже,  понять  и  тем  более  оценить разумную
строгость и  четкость партийного  аппарата практически невозможно: для этого
надо самому находиться на определенной высоте над уровнем моря.
     Внутренним  пластом,  на  котором  держался наружный, стелились  личные
связи, встречи, банкеты, поездки. На каждом этапе обговаривание того, что не
пишется, а часто (по важным соображениям) утверждение противоположного тому,
что заложено в документы. Этот пласт дел был так же серьезен, как первый. Не
меньше. Но  и  не больше. Те,  кто считал, что личные  связи важнее,  обычно
сгорали преждевременно. У Макарцева на чашах весов стояли одинаковые гири.
     В   обоих  пластах  деятельности  были  свои   формы  поведения,   своя
ответственность за  каждое  поручение тебе  и  твое указание,  официальное и
личное.  Иначе -- легко и  оступиться.  Партийный  деятель  ранга  Макарцева
всегда  должен  думать о том, что будет,  если  оступишься,  и  как обогнуть
опасный   участок.   Оступившемуся   на  идеологической  работе  не  удается
подняться. Несмотря на  весь  гуманизм нашей системы, такого  не  случалось.
Правда,  тут у Макарцева была твердая уверенность, что с ним этого произойти
не может.
     Мысли  сами  собой  бежали   по  кругу,  сложившемуся   за  десятилетия
руководящей работы. Пластинка, поставленная  в  юности,  играла, иголка была
еще  острой, исправно  держалась  в  борозде,  мелодия привычная,  выученная
наизусть.  Но  каждый  раз,  едва  она  доходила  до   определенного  места,
происходил   сбой,   и   следовало   бесконечно   повторяющееся   сочетание:
фаркт-ин-фаркт... Инфаркт возник ниоткуда, незапланированно, как некая сила,
которой в принципе, с точки зрения нормального, то есть материалистического,
мировоззрения появиться не могло.
     Самым страшным, страшнее  смерти, для Макарцева всегда было неправильно
угадать генеральную  линию в конкретном преломлении к обстоятельствам. И вот
оказалось, что он жив, ни в чем не ошибся и тем не менее отстранен.  Инфаркт
не согласовывал свой поступок ни с ним самим, ни с ЦК. Весь вчерашний  вечер
и целое утро Макарцев не держит руку на пульсе партийной  жизни.  Все там, а
его  нет. Там зреет,  решается, проводится в  жизнь -- без него. Если бы там
тоже  пока остановилось -- так нет же, идет! Инфаркт -- только у него. Он --
необходимое звено в живой  цепи  -- выпал,  и цепь  соединилась -- без него!
Когда же руки снова разожмутся, чтобы его принять?
     Много наслышавшись про инфаркты у других, сам он был уверен, что у него
иммунитет. И  теперь еще он не хотел  признать, что  ошибался. Нет, без него
обойтись  не  смогут. Он столько сделал, столько еще сможет сделать. Руки-то
без него сцепились,  но скоро ощутят нехватку одной  человеческой силы. Хотя
он лишь кандидат в члены ЦК,  но потому его и ввели на ХХIII съезде в состав
кандидатов, что в ЦК необходима макарцевская голова.
     Надо, чтоб как можно скорее его подняли на ноги. Где профессура? Особые
врачи? Чем они  все занимаются? Почему не научились лечить инфаркты  быстро,
хотя  бы  в  важных случаях? Неужели  не  понимают,  что  ему нужно  быстрее
поправиться, начать руководить отсюда. Пусть хоть телефон включат!
     -- Прошу, Зина, -- промямлил он, полуживой, вялыми, непослушными губами
жене, как только ее  на минуту к нему пустили. -- Поменьше  распространяйся,
что у меня инфаркт. Говори лучше, что было подозрение и не подтвердилось.
     -- Конечно, Гарик, я что, дура? Поверят ли?
     Она  не сказала  ему,  что из больницы сразу сообщили в ЦК, а  оттуда в
редакцию, в Союз журналистов, везде