ернулось воспоминание о Джоан.
   Это заставило его принять сидячее положение. Еще раз  он  обнаружил,  что
удивляется жестокости своего заблуждения, той злобе,  что  разлучила  его  и
Джоан - для чего?  Адский  огонь!  -  выдохнул  он.  Сумерки  заставили  его
почувствовать, что он слепнет от переполнявшей его злости. Когда  он  увидел
Елену, идущую к нему по оврагу,  она,  казалось,  шла  сквозь  легкий  туман
проказы.
   Он отвернулся от нее, попытался сосредоточить взгляд на слабеющем  свете,
отбрасываемым заходящим солнцем на скалу к востоку от них; и пока  его  лицо
было обращено в другую сторону, она подошла, уселась на траву у его ног.  Он
мог живо ощущать ее присутствие. Сначала она молчала. Но когда  он  все  еще
отказывался встретиться с ее пристальным взглядом, мягко сказала:
   - Любимый. Я сделала для тебя статуэтку.
   С  усилием  он  повернул  голову.  Она  наклонилась  в  его   сторону   с
многообещающей улыбкой на губах. Обе ее руки протягивали ему белый  предмет,
казавшийся сделанным из кости. Он совершенно не обратил  на  него  внимания;
его глаза впились ей в лицо, словно в  своего  врага.  Умоляющим  тоном  она
продолжила:
   - Это сделано из костей Мирхи. Я сожгла  ее  -  чтобы  оказать  последнюю
честь, какая была в моих силах. Затем из ее костей я сделала это. Для  тебя,
любимый. Пожалуйста, прими ее.
   Он взглянул на скульптуру. Против воли  она  вызывала  интерес.  Это  был
бюст. Сначала он показался слишком большим по размеру, чтобы быть  сделанным
из кости лошади. Но затем он увидел, что четыре кости каким-то образом  были
состыкованы вместе и сплавлены. Он взял фигурку из ее рук, чтобы рассмотреть
поближе. Его заинтересовало лицо. Черты были не такими грубыми, как в другой
костяной фигурке, виденной им. Оно было худым,  вытянутым,  непроницаемым  -
пророческое  лицо  с  волевым  выражением.  Статуэтка   изображала   кого-то
знакомого, но он не сразу узнал лицо.
   Затем, осторожно, словно боясь ошибиться, он сказал:
   - Это Баннор. Или кто-то из Стражей Крови.
   - Ты смеешься надо мной, - ответила она. - Я не настолько бездарна.  -  В
улыбке ее было какое-то особенное удовлетворение. - Любимый, я сделала тебя.
   Его ярость медленно угасла. В конце концов, она была его  дочерью,  а  не
женой. Она имела право на любой упрек, казавшийся ей справедливым. Он не мог
оставаться с ней злым. Он осторожно опустил бюст на траву, затем нагнулся  к
ней и, как только село солнце, обхватил ее обеими руками.
   Она жадно приняла его объятие и на несколько  секунд  прильнула  к  нему,
словно обрадовавшись, что гнев прошел. Но постепенно  он  почувствовал,  как
изменилась напряженность ее тела. Ее  слишком  страстная  любовь,  казалось,
стала жестокой, почти назойливой. Какая-то натянутость  сделала  грубыми  ее
руки, заставила ее пальцы сжать его, словно клешнями.  Дрожащим  от  страсти
голосом она сказала:
   - Ядовитый Клык уничтожил бы и это.
   Он поднял щеку с ее волос, повернул ее так, чтобы было видно лицо.
   Взгляд ее глаз остудил его. Несмотря на слабый свет,  они  потрясли  его,
словно погружение в ледяные воды  северного  моря.  Странность  ее  взгляда,
необычайная его сила усиливались, концентрировались  до  тех  пор,  пока  ее
глаза не стали выражением чего-то дикого и беспредельного.  Вселяющая  страх
мощь вырывалась из них. Хотя ее взгляд не был  устремлен  на  него,  он  как
сверло проходил через  него,  оставляя  кровавый  рубец.  Это  было  видение
картины конца света. Он не мог придумать для всего этого  другого  названия,
нежели ненависть.

Глава 23
Знание

   Этот взгляд вынудил его выкарабкаться из оврага, прочь от нее.
   Ему  удавалось  с  трудом  удерживаться  в  вертикальном  положении,   он
накренился так, будто сильный ветер вынес его куда-то на мель. Он услышал ее
слабый вскрик: "Любимый!", но  не  мог  обернуться.  Ведение  заставило  его
сердце дымиться как сухой лед, и ему было нужно  найти  место,  где  он  мог
преодолеть боль и отдышаться в одиночестве.
   На некоторое время дым застлал  его  рассудок.  На  бегу  он  налетел  на
Баннора и отскочил от него, словно натолкнувшись на огромный валун.
   Это столкновение удивило его. Безмятежный вид  Баннора  был  полон  некой
таинственной угрозы. Он бессознательно отшатнулся. - Не прикасайся ко мне! -
И отправился, шатаясь, в другую сторону, ковыляя в ночи до тех пор, пока  от
Стражей Крови его отделил крутой холм. Тут он сел на траву,  обхватил  грудь
руками и попытался заставить себя заплакать.
   У него ничего не вышло. Его слабость, его  постоянная  проказа  перекрыли
этот эмоциональный канал; он  слишком  долго  пытался  разучиться  облегчать
страдания. И отсутствие неудач в этих попытках сделало его жестоким. Он  был
до краев полон застоявшейся, не находящей выхода яростью. Даже в бреду он не
мог избежать ловушки своей болезни. Встав на  ноги,  он  потряс  кулаками  в
небо, словно севший на рифы одинокий галеон, стреляющий  из  своих  пушек  в
бессмысленном споре с неуязвимым океаном. Проклятие! Но  наконец  наваждение
прошло. Его гнев резко остыл,  он  оборвал  свой  внутренний  крик,  надежно
закрыл этот выход своей ярости. Он чувствовал себя  так,  словно  просыпался
после тяжелого сна. Ворча сквозь зубы, он упорно двинулся к потоку.
   Не позаботившись снять одежду, он неистово бросился лицом в  воду,  ныряя
словно для какого-то прижигания или  избавления  от  боли  в  ледяной  холод
ручья.
   Он не  смог  выносить  этот  холод  дольше  секунды;  все  тело  обожгло,
судорогой схватило сердце. Дыша с трудом, он вынырнул  и  встал,  дрожа,  на
каменистом дне потока. Вода и ветер  хищной  болью  пробирались  до  костей,
словно холод  лакомился  его  костным  мозгом.  Он  выбрался  из  потока.  В
следующее мгновение он снова увидел  взгляд  Елены,  почувствовал,  как  тот
опаляет его сознание. Он замер. Внезапная идея заставила забыть  про  холод.
Она родилась практически созревшей, словно  медленно  развивалась  в  темной
глубине его сознания, ожидая, пока он будет к ней готов.  Он  понял,  что  у
него есть возможность для нового вида  сделки  соглашения  или  компромисса,
издалека похожего, но далеко превосходящего ту сделку, которую он заключил с
ранихинами. Они были п о природе своей  слишком  ограничены;  они  не  могли
принять его условия, выполнить тот его договор, который  он  подготовил  для
своего выживания. Но человек, с которым он мог бы теперь  совершить  сделку,
почти идеально соответствовал тому, чтобы помочь ему.
   Для  него  было  вполне  возможно  обрести  свое  избавление  посредством
Высокого Лорда.
   Он тут же увидел трудности. Он не  знал,  что  содержит  в  себе  Седьмой
Завет.  Он  должен  бы  направить  апокалиптический  импульс  Елены   сквозь
непредсказуемое будущее к неопределенной  цели.  Но  сам  этот  импульс  был
чем-то, что  он  мог  использовать.  Он  делал  ее  лично  могущественной  -
могущественной, а потому уязвимой, ослепленной желанием - и, к тому же,  она
владела Посохом Закона. Он мог убедить ее  занять  его  место,  принять  его
положение в силу обязанности противостоять интригам  Лорда  Фаула.  Он  мог,
управляя ее необычной страстью, отказаться от влияния его Белого  Золота  на
судьбу Страны. Если  он  сможет  заставить  ее  взять  на  себя  мучительную
ответственность, столь неотвратимо ожидавшую его, то станет свободен, и  это
уберет его голову с плахи этой галлюцинации.  Но  чтобы  добиться  этого  он
должен поступить на службу к Елене в каком-либо качестве, которое бы  скорее
концентрировало, чем рассеивало ее  внутренние  силы  -  и  держать  ее  под
контролем до соответствующего момента.
   Эта сделка  была  более  расточительной,  чем  заключенная  между  ним  и
ранихинами. Ему не позволялось оставаться  пассивным,  от  него  требовалось
помогать ей, управлять ею. Но это было оправдано. Во время похода за Посохом
Закона он боролся лишь затем, чтобы осилить тот до невозможности  неодолимый
сон. Теперь же он более ясно осознал подлинную опасность.
   Прошло так много времени с тех пор,  как  он  задумывался  о  возможности
свободы, что сердце его почти замирало в нервном  волнении  от  замысла.  Но
после первой волны возбуждения он  заметил,  что  весь  сильно  дрожит.  Его
одежда была совершенно мокрой.
   Испытывая с каждым движением все большую боль,  он  вернулся  в  овраг  к
Высокому Лорду.
   Он нашел ее сидящей у яркого костра, расстроенную и задумчивую.
   На ней кроме платья было накинуто еще шерстяное одеяло; все остальное она
разложила у огня, чтобы просушить. Когда он спустился в овраг, она  страстно
посмотрела на него. Он не мог встретиться с ней взглядом. Но она, видимо, не
заметила досады у него на лице между посиневшими губами и  побелевшим  лбом.
Срывая с себя теплое одеяло, чтобы укрыть его, она  притянула  его  ближе  к
огню. Несколько коротких фраз были полны заботы, но его она не спрашивала ни
о чем до тех пор, пока костер не избавил  его  от  ужасного  озноба.  Тогда,
застенчиво, словно спрашивая о том, что она для  него,  она  приблизилась  и
поцеловала его.
   Он  ответил  на  ласку  ее  губ,  и  это,  казалось,  помогло  преодолеть
внутренний барьер. Он подумал, что теперь может взглянуть на нее. Она  мягко
улыбнулась;  всепоглощающая  сила  ее  взгляда  снова  растворилась  в   его
удивительной странности. Кажется, она приняла его поцелуй за искренний.  Она
обняла его, затем уселась рядом. Чуть погодя спросила:
   - Ты удивился, узнав, что я так неистова?
   Он попробовал оправдаться.
   - Я не привык к такому. Ты не дала мне хорошенького предупреждения.
   - Прости меня, любимый, - сказала она сокрушенно. Затем продолжила:
   - Ты был очень испуган тем, что увидел во мне?
   Он немного подумал прежде, чем ответить.
   - Я думаю, что если ты когда-нибудь так на  меня  посмотришь,  я  тут  же
упаду замертво.
   - Тебе такое не угрожает, - нежно уверила она его.
   - А что, если ты передумаешь?
   - Твои сомнения оскорбляют меня. Любимый, ты  часть  моей  жизни  и  меня
самой. Неужели ты веришь, что я могу бросить тебя?
   - Я не знаю, во что верить. - В его голосе  звучало  раздражение,  но  он
снова обнял ее, чтобы скрыть это. - Сновидение - это как... как рабство. Сны
создаются всеми частями твоего сознания, так что  теряешь  всякий  контроль.
Вот почему... вот почему истинную опасность представляет безумие.
   Он был признателен за то, что  она  не  пыталась  спорить  с  ним.  Когда
отступил пробиравший до костей озноб, его неудержимо потянуло ко сну.  После
того  как  она  уложила  его  возле  костра  и  плотно   укутала   одеялами,
единственным, что удерживало его от того,  чтобы  полностью  довериться  ей,
была убежденность, что в его сделке было что-то бесчестное.
   Он почти не помнил об этой своей убежденности в  течение  трех  следующих
дней. Его внимание  было  притуплено  легким  жаром,  который  охватил  его,
видимо,  из-за  купания  в  ручье.  На  его  упрямо  белых  щеках   появился
лихорадочный румянец; лоб был холодным и липким от пота; глаза блестели так,
словно он был охвачен тайным волнением. Время от  времени  он  погружался  в
дрему верхом  на  своей  потрепанной  лошади  и  просыпался,  чувствуя,  что
бессвязно бормочет во сне. Он не всегда  мог  вспомнить,  что  при  этом  он
говорил, но зато крепко усвоил один принцип: единственный способ быть всегда
неуязвимым - никогда не спать. Ни один антисептик не сможет защитить от ран,
полученных во сне. Хочешь быть невиновным - не спи.
   Когда он не бормотал в полусне, все его внимание было занято дорогой.
   Отряд Высокого Лорда приближался к месту назначения.
   Утром следующего после преодоления оползня дня яркий солнечный  свет  был
как бы возмещением предшествующих несчастных событий. Когда  Амок  появился,
чтобы вести дальше Высокого Лорда, Елена свистнула, словно призывая Мирху, и
уже другой ранихин ответил на зов. Кавинант с изумлением на  лице  наблюдал,
как тот скачет по долине. Преданность ранихинов к  тем,  кого  они  избрали,
превосходила все его представления о гордости или  верности.  Видение  этого
напомнило ему о его предыдущей сделке -  сделке,  которая,  как  говорили  и
Елена и Печаль, все еще сохраняла силу для  великих  лошадей.  Но  потом  он
забрался на своего мустанга, и другие заботы вытеснили  эти  его  мысли.  Он
чуть не забыл отдать подарок Елены -  статуэтку  из  кости  -  на  попечение
Баннора.
   После того как всадники вслед  за  Амоком  выехали  из  долины,  Кавинант
впервые мельком увидел Меленкурион Скайвейр. Хотя она  была  еще  во  многих
лигах  почти  точно  к  юго-востоку  от  них,  высокая  гора  вздымала  свои
сдвоенные, покрытые льдом пики над неровной цепью гор  на  горизонте,  и  ее
ледники мерцали голубым  в  свете  солнца,  словно  лазурный  небесный  свод
опирался там. Предположение Елены  казалось  верным:  полузаметная  окольная
тропа Амока постепенно  вела  к  возвышающейся  горе.  Она  почти  сразу  же
исчезла, как только Амок привел всадников под  сень  другой  скалы,  но  под
конец  дня  снова  показалась.  К  следующему  полудню   она   заняла   весь
юго-восточный горизонт.
   Но ночью Кавинанту было не до гор, устремляющихся к небесам вокруг  него.
Он все равно не смог бы увидеть Меленкурион. После ужина его  возбужденность
несколько ослабла. Избавившись от истощающей сосредоточенности, он пришел  к
некоему неясному определению сути своей сделки.
   Не требовалось вовсе ее согласие; он понимал это, и  ставил  это  себе  в
вину. Как-то раз, когда его сдержанность растворилась в жаре и  тревоге,  он
хотел рассказать ей, что задумал. Но ее заботливое к нему отношение охладило
это его желание. Она готовила для него специальные целебные  супы  и  мясные
блюда, отдалялась время от времени от маршрута, чтобы найти ему алианту.  Но
его чувства к ней изменились. Его ответы на ее нежность были полны коварства
и лести. Он боялся того, что случилось бы, если бы он поведал  ей,  что  при
этом думает.
   Лежа поздно ночью без сна, лихорадочно дрожа, он ощущал во рту неприятный
привкус  рационалистического  объяснения.  Ни  замешательство,  ни  вера  не
удерживали его тогда от объяснений с самим собой.  Его  челюсти  были  сжаты
неотступной необходимостью выжить, его яростью, борьбой  против  собственной
смерти.
   Наконец его жар прошел. Ближе к вечеру третьего дня - двадцать первого  с
тех пор, как компания Высокого Лорда вышла  из  Ревлвуда  -  он  вдруг  весь
внезапно вспотел, и казалось, порвался  внутри  туго  натянутый  шнурок.  Он
наконец ощутил расслабление. Вечером он впал в безмятежный сон,  пока  Елена
рассуждала о своем невежестве или отсутствии понятливости, которые мешали ей
выведать что-нибудь у Амока.
   Долгий, крепкий сон вернул ему ощущение здоровья, и на следующее утро  он
мог уже уделять больше внимания своему окружению. Скача рядом с  Еленой,  он
рассматривал Меленкурион. Она возвышалась над ними словно  какой-то  могучий
покровитель, не допускающий с юго-востока утреннюю зарю. Оценивая расстояние
до нее, он решил, что компания Высокого Лорда доберется туда возможно еще до
конца дня. Он осторожно попросил Елену рассказать ему об этой горе.
   - Я не многое могу тебе рассказать, - ответила она. - Это  самая  высокая
гора в Стране, и ее название есть в одном из Семи Заветов. Но Учение  Кевина
мало открывает о ней. Возможно есть  другое  знание  в  других  Заветах.  Но
Первый и Второй содержат лишь несколько ссылок или намеков. И в  наше  время
Лорды сами не открыли ничего, касающегося этого места. Никто не  подходил  к
этой горе так близко с тех пор как люди вернулись  в  Страну  после  Ритуала
Осквернения. Я уверена, что эти огромные вершины означают место  могущества,
превосходящее возможно даже Грейвин Френдор. Но у меня нет доказательств для
такой веры,  происходивших  бы  не  от  странного  молчания  Учения  Кевина.
Меленкурион - одно из главных мест Страны, и все же Первый и  Второй  Заветы
не содержат информации о нем кроме нескольких старых карт,  фрагмента  одной
песни и двух необъяснимых  фраз,  которые,  если  их  перевод  не  ошибочен,
говорят о повелевании и крови. Так что, - она скривилась, - в  безуспешности
моих  попыток  выведать  что-нибудь  у   Амока   нет   в   общем-то   ничего
удивительного. Это повергло ее снова в размышления о своем невежестве, и она
замолчала. Кавинант пытался выдумать способ помочь ей.  Но  все  его  усилия
напоминали попытки посмотреть сквозь каменную стену; у него было еще  меньше
необходимого знания. Если он собирался придерживаться сделки, ему  следовало
бы действовать несколько иначе.
   Интуитивно он верил, что настанет еще его время. А пока он  решил  ждать,
что будет, когда Амок приведет их к этой горе.
   Заключительный этап их странствий начался даже  скорее,  чем  он  ожидал.
Амок провел их по спуску через длинный проход между двумя скалами,  затем  в
извилистое ущелье,  которое  продолжало  опускаться,  пока  не  свернуло  на
восток. К полудню они сбавили высоту более чем на две  тысячи  футов.  Здесь
ущелье закончилось, выведя их на широкое, ровное, голое плато, прилегавшее к
склонам огромной горы.  Насколько  мог  видеть  Кавинант,  плато  охватывало
Меленкурион с востока и юга. Ровная поверхность казалась оправой, основанием
для пятнадцати или двадцати тысяч футов  вздымавшихся  на  ней  двух  горных
пиков. А к востоку от плато гор вообще не было.
   Ранихины  после  долгих  дней  не  свойственного  им  карабканья  рвались
пуститься вскачь и перешли на легкий галоп, почувствовав  ровную  и  твердую
поверхность. С поразительной быстротой Амок  мчался  впереди  них.  Он  тоже
радовался их быстрой езде и даже увеличил  скорость.  Ранихины  скакали  изо
всех сил, перешли на настоящий галоп, оставляя позади мустанга Кавинанта. Но
все же гарцующая поступь Амока опережала их. Он весело  направлял  всадников
на восток, а затем на юг, к центру плато.  Кавинант  не  спеша  следовал  за
ними. Вскоре он подъехал к первой вершине. Плато здесь  было  несколько  сот
ярдов шириной и простиралось к югу, пока его западная часть не скрывалась за
подножием второй вершины. Горные пики расходились друг от  друга  на  высоте
нескольких тысяч футов над плато, но линия их соединения оставалась заметной
до самой поверхности, словно две части  отличались  по  своему  строению.  В
месте, где эта линия доходила до плато, по ровной его поверхности  проходила
трещина. Эта расщелина рассекала все плато до его восточной кромки.  Впереди
Кавинанта ранихины закончили свой галоп возле края расщелины.  Теперь  Елена
понеслась вдоль нее  к  наружной  кромке  плато.  Кавинант  повернул  своего
мустанга туда же и нагнал ее. Вместе они слезли с  коней,  и  он  улегся  на
живот, заглядывая в пропасть. Четырьмя тысячами футами ниже отвесной  скалы,
насколько хватало взгляда, раскинулся темный  дремучий  лес.  Чаща  облепила
изрезанную местность - плотный древний лесной покров, застилавший  основание
Западных гор, словно чтобы скрыть и утешить тайной  неотступную  и  открытую
боль. А в сторону северо-востока через это  заросшее  пространство  пролегла
красно-черная линия реки, вырывавшейся из подножия расщелины.  Неслышимо  от
сюда, она  с  трудом  вырывалась  на  поверхность  и  устремлялась  к  самой
сердцевине леса. Река была похожа на рубец в чаще, шрам на  мрачном  зеленом
лице. Этот рубец придал  суровому,  злому  лицу  выражение  дикости,  словно
вызываемой мечтами о разрываемом на  кусочки  враге,  который  оставил  этот
рубец.
   Елена принялась объяснять Кавинанту увиденную картину.
   - Это река Черная, - сказала она почтительно. Она была  первой  из  Новых
Лордов, кто видел этот пейзаж. - Начинаясь здесь, она  течет  сто  пятьдесят
или более лиг, чтобы соединиться с Мифиль по пути в Анделейн.  Ее  источник,
говорят, лежит глубоко под Меленкурион  Скайвейр.  Мы  стоим  на  Расколотой
Скале, у восточного