вляло его
теперь извиваться от самобичевания.
   Конечно, никто из этих людей не заслуживал  его  нечестности.  Ни  Лорды,
защитники  красоты   и   здоровья   Страны,   ни   Сердцепенистосолежаждущий
Морестранственник, великан, который  был  дружелюбен  к  нему,  ни  Этиаран,
супруга Трелла, которая провела его через опасности в Ревлстон, горный город
Лордов, ни ее дочь Лена, которую он изнасиловал.
   Лена! - невольно вскрикнул  он,  стукая  своими  онемевшими  пальцами  по
бокам, когда шагал. Как я мог сделать такое с тобой?
   Но он знал, как это случилось. Здоровье, которое дала ему Страна, изумило
его. После месяцев импотенции  и  подавляемой  ярости  он  был  не  готов  к
внезапному потоку жизнеспособности. Но у этой жизнеспособности были и другие
стороны. Она склонила его к условному сотрудничеству со Страной, хотя  он  и
знал, что происходящее с ним  было  невозможным,  просто  сном.  Из-за  этой
жизнеспособности он отнес Лордам Ревлстона послание  о  гибели,  данное  ему
величайшим врагом Страны, Лордом Фаулом Презирающим. И он отправился  вместе
с Лордами на поиски Посоха Закона, посоха  Берека  Полурукого,  который  был
утерян Высоким Лордом Кевином, последним из Старых Лордов,  в  битве  против
Презирающего,  -  оружия,  которое,  как  думали  Новые  Лорды,   будет   их
единственной надеждой одолеть их врага, и он, не веря, без  веры,  помог  им
возвратить его.
   Потом, сразу же, без  перехода,  он  обнаружил  себя  лежащим  в  постели
городской больницы. Всего четыре часа  прошло  после  несчастного  случая  с
полицейской машиной. Проказа не оставила его. Из-за т ого, что  он  оказался
даже не раненным, доктор отправил его домой, на Небесную Ферму.
   А теперь он очнулся от спячки и вышагивал по своему освещенному дому, как
если бы тот был островком здоровья в просторах тьмы и хаоса.
   Заблуждение! Он заблуждался. Сама мысль  о  Стране  делала  его  больным.
Здоровье было невозможно  для  прокаженного;  это  был  закон,  от  которого
зависела его жизнь. Нервы не восстанавливаются, и без ощущения прикосновения
нет защиты от ушибов и инфекции, гниения тканей и смерти - нет защиты, кроме
требовательного закона, который он выучил в лепрозории.
   Доктора там научили его, что эта болезнь была теперь основным фактом  его
существования, и если он не посвятит себя полностью - сердцем, умом и  душой
-  своей  собственной  защите,  он   неотвратимо   станет   искалеченным   и
разлагающимся, придет к безобразному концу.
   У этого закона была логика, которая теперь казалась  более  безошибочной,
чем когда либо. Он соблазнился, хотя бы условно, заблуждением,  и  результат
был убийственным.
   За прошедшие две недели он почти  полностью  потерял  свой  контроль  над
выживанием, не лечился, не  проводил  ВНК  или  другого  контроля,  даже  не
брился.
   Головокружительная тошнота зародилась в нем. Проверяя себя, он  неприятно
дрожал.
   Каким-то образом он оказался избежавшим повреждений. На его коже не  было
ссадин,  ожогов,  синяков,   ни   одного   рокового   бордового   пятна   от
возвратившейся проказы. Тяжело дыша, как будто он  только  что  вынырнул  из
погружения в ужас, он устанавливал возвращение контроля над своей жизнью.
   Он  срочно  принял  большую  дозу  лекарства  ДДС,   диамино-дивенилового
сульфамида. Затем он пошел  в  белизну  ванной,  выправил  старую  бритву  и
приставил длинное острое лезвие к своей гортани.
   Бриться таким образом,  зажав  лезвие  между  двумя  пальцами  и  большим
пальцем правой руки, было его  собственным  ритуалом,  к  которому  он  себя
приучил, чтобы дисциплинировать и подавить невольное воображение.
   Он пригодился ему. Угроза этого острия, располагавшегося так небезопасно,
помогала  ему  сосредоточиться,  отвлечься  от  ложных  мечтаний  и  надежд,
соблазнительных и  убийственных  творений  его  ума.  Последствия  возможной
ошибки как выжженные кислотой были запечатлены в его мозгу.  Он  не  мог  не
считаться с законом своей проказы,  когда  был  так  близок  к  тому,  чтобы
повредить себе, нанести себе рану, которая могла пробудить дремлющее гниение
его нервов, вызвать заражение и слепоту и сдирать с его лица  плоть  до  тех
пор, пока он не станет слишком обезображенным, чтобы вообще видеть.
   Когда он сбрил двухнедельную бороду, то на мгновение  замер,  разглядывая
себя в зеркале. Он увидел седого истощенного мужчину, с  проказой,  маячащей
на заднем фоне его глаз как чумной корабль в холодном море.  И  это  видение
самого себя подсказало ему объяснение его заблуждения. Происходившие  с  ним
события были делом его подсознательного мышления  -  слепая  работа  полного
отчаяния или трусости мозга,  лишенного  всего,  что  раньше  придавало  ему
значение. Изменение отношения к нему его  товарищей,  человеческих  существ,
вынуждало его восставать против самого себя. Злоба,  направленная  на  себя,
возобладала в нем, когда он  был  беспомощным  после  несчастного  случая  с
полицейской машиной. Он  знал  название  этого  явления:  это  было  желание
смерти. Оно действовало на него подсознательно, потому что его  сознательное
мышление было непрестанно занято процессом  выживания,  стараниями  избежать
последствий его болезни.
   Но теперь он уже не был беспомощным. Он был пробудившимся и испуганным.
   Когда наконец пришло утро, он  позвонил  своему  юристу,  Меган  Роман  -
женщине, занимавшейся его контрактами и финансовыми делами, - и  сказал  ей,
что случилось с конюшнями Джоан.
   Он легко мог ощутить ее смущение, скрытое за словами:
   - Так что вы хотите, чтобы я сделала, мистер Кавинант?
   - Я хочу, чтобы вы вынудили полицию начать расследование.  Пусть  найдут,
кто сделал это. Пусть сделают так, чтобы этого больше не повторялось.
   Она молчала долгую неудобную секунду. Затем сказала:
   - Полиция этого делать не будет. Вы на территории шерифа  Литтона,  а  он
ничего для вас не сделает. Он - один из тех людей, которые считают, что  вас
нужно выдворить из страны. Он  долго  был  здесь  шерифом  и  стал  активным
поборником "своей" страны. Он полагает, что вы - угроза.
   Только между нами, мне кажется, что у него человечности  не  больше,  чем
необходимо для того, чтобы каждые два года переизбираться.  -  Она  говорила
быстро, как будто пытаясь удержать его, чтобы он не сказал  чего-нибудь,  не
предложил что-нибудь сделать. - Но я думаю, что смогу заставить его  сделать
кое-что для вас. Если я запугаю его, скажу, что вы  собираетесь  в  отместку
снова пойти в город, я могу вынудить его  следить,  чтобы  ничего  подобного
больше не случалось. Он знает эту страну.
   Можно держать пари, он уже знает, кто поджег ваши конюшни.
   Конюшни Джоан, молча ответил Кавинант. Я не люблю лошадей.
   - Он может удержать этих людей, чтобы они ничего больше не сделали. И  он
сделает это - если я правильно припугну его.
   Кавинант согласился на это. Казалось, у него не было другого выхода.
   - Кстати,  некоторые  из  местных  жителей  пытались  найти  какой-нибудь
законный способ заставить вас съехать. Они расстроены этим вашим визитом.  Я
говорила  им,  что  это  невозможно  -  или,   по   крайней   мере,   больше
неприятностей, чем это заслуживает. И большинство из  них,  я  думаю,  верит
мне.
   С дрожью он повесил трубку. Он провел полный ВНК, проверяя  свое  тело  с
головы  до  ног  на  предмет  угрожающих  признаков.  Затем  задался   целью
попытаться возвратить все свои самозащитные привычки.
   Примерно  через  неделю  у  него  наметился  прогресс.  Он  шагал   через
расчерченную аккуратность своего дома как робот, с  любопытством  осознающий
механизм,  действующий  внутри  себя,  ищущий  вопреки  ограничениям   своей
программы  один  хороший  ответ  смерти.  И  когда  он  выходил   из   дома,
прогуливался  к  бакалейной  лавке  или  отправлялся  на   несколько   часов
побродяжничать по лесу вдоль ручья Писателя за Небесной Фермой, он  двигался
преувеличенно осторожно, проверяя каждый камень и вешку и  дуновение  ветра,
как будто подозревая их в скрытой злобе.
   Но иногда он осматривался вокруг, и тогда решимость его  пошатывалась.  В
лесах был апрель - первые знаки весны, которые должны были восприниматься им
радостно. Но в неожиданные моменты его взгляд казался затуманенным  печалью,
когда он вспоминал весну в Стране. По сравнению с  тем,  где  само  здоровье
растений было видимым, заметным, ощутимым от прикосновения  и  звука,  здесь
леса смотрелись уныло примитивными.
   Красота деревьев, травы и холмов не имела ни вкуса, ни глубины. Они могли
только напоминать ему Анделейн и вкус алианты.
   Затем его начали беспокоить другие  воспоминания.  В  течение  нескольких
дней он не мог выкинуть из своих мыслей женщину, умершую за него в  битве  у
настволья Парящее. Он даже никогда не знал ее имени,  никогда  не  спрашивал
ее, почему она была так ему предана. Она относилась к нему  как  Этиаран,  и
Морестранственник, и Лена: она предполагала, что у него были права на  такие
жертвы.
   Как и Лена, о которой он редко осмеливался вспоминать, она вынуждала  его
вести себя соответствующим образом; и вместе со стыдом при  воспоминании  об
этом приходила ярость - все тот же знакомый гнев прокаженного, от которого в
такой большой степени зависела его выживаемость. Какого черта!  -  вспыхивал
он. У них не было на это прав. У них не было права! Но когда эта бесполезная
страсть одолевала его, он был вынужден диктовать себе по пунктам,  как  если
бы он читал  диагноз,  записанный  в  истории  своей  болезни.  Тщетность  -
основная характеристика  жизни.  Боль  -  доказательство  существования.  На
поверхности своего морального одиночества у него не было других  ответов.  В
такое время он находил горькое утешение, рассматривая себя  как  человека  в
такой психологической ситуации, где объект был отделен от всего чувственного
содержания, ослеплен, осмеян, сделан немым и  неподвижным,  и  в  результате
начал испытывать самые ужасные галлюцинации.
   Если сознание нормального мужчины  или  женщины  может  быть  так  сильно
погружено в благодать их вынужденного хаоса, то,  конечно  же,  один  жалкий
прокаженный в коме  мог  видеть  сон,  худший  чем  хаос  -  сон,  созданный
специально для себя, чтобы свести себя с ума. Ведь т о, что с ним случилось,
совершенно превосходило понимание.
   И вот так, таким образом, он выживал день за днем в течение трех  недель,
прошедших после пожара. За это время он полностью  осознал,  что  нерешенный
стресс внутри него ведет его к кризису;  но  снова  и  снова  он  загонял  в
дальний уголок сознания это знание, усмиряя мысль об  этом  яростью.  Он  не
верил, что сможет перенести еще одно тяжкое  испытание;  первое  он  пережил
слишком плохо.
   Но  даже  сконцентрированная  едкость  его  ярости  не  была   достаточно
могущественной, чтобы полностью защитить его. Как-то утром в четверг,  когда
он повернулся к зеркалу побриться, кризис так резко проявился в нем, что его
рука начала яростно дрожать, и ему пришлось бросить бритву в раковину, чтобы
не перерезать себе горло.
   События в Стране были далеко не завершены. Захватив Посох  Закона,  Лорды
сделали как раз именно то, чего хотел от них  Лорд  Фаул.  Это  было  просто
первым шагом в его замыслах, основа которых была заложена  тогда,  когда  он
призвал в Страну кольцо Кавинанта из Белого Золота. И он не успокоится, пока
не получит власть над жизнью и смертью всей Страны.  А  чтобы  сделать  это,
Фаулу обязательно снова потребуется  Дикая  Магия  Белого  Золота.  Кавинант
безнадежно уставился на себя в зеркало, пытаясь  удержать  свое  сознание  в
тисках окружающей его реальности. Но он не увидел в своих собственных глазах
ничего, способного защитить его.
   Один раз он уже бредил.
   Это могло произойти и снова.
   Снова? - воскликнул он таким одиноким  голосом,  что  тот  прозвучал  как
хныканье большого ребенка. Снова? Он не мог поверить и в то, что произошло с
ним при первом погружении в бред, - как он мог так много прожить за секунду?
   Он был уже на грани звонка врачам в лепрозорий -  звонить  им  и  просить
хоть какой-то помощи! - когда все же возвратил  часть  своей  непримиримости
прокаженного. Он не прожил бы так долго, если бы он не обладал  в  некотором
роде способностью отказываться хотя бы от поражения, если уж не от отчаяния,
и эта способность остановила его сейчас. А что я мог бы  сказать  им  такое,
чему они поверили бы? - раздраженно подумал он. Я ведь и сам ничему этому не
верю.
   Люди Страны прозвали его Неверящим. Теперь он обнаружил, что ему придется
заслужить это звание, независимо от того, существовала ли Страна или нет.
   И  в  течение  следующих  двух  дней   он   пытался   заслужить   его   с
непреклонностью,  которая  была  близка,  насколько  это  было  возможно,  к
смелости. Но при этом он все же пошел на один компромисс: с тех пор как  его
рука так ужасно задрожала, он брился электрической бритвой, прижимая ее  так
сильно, как если бы пытался сгладить черты своего лица.  Но  никаких  других
уступок своей болезни он не сделал. Ночью его сердце  дрожало  в  груди  так
осязаемо, что он не мог спать, но он стискивал зубы и лежал без  сна.  Между
собой и заблуждением он поставил барьер из ДДС и ВНК, и когда бы заблуждение
ни угрожало пробить его защиту, он лекарствами загонял его обратно.
   Но вот наступило очередное субботнее утро, а он так и не смог  перебороть
боязнь, которая заставляла дергаться его руки.
   Поэтому он решил рискнуть еще раз пройтись среди  своих  соплеменников  -
человеческих существ. Ему была нужна их  реальность,  их  подтверждение  той
реальности, которую он принимал, и даже их враждебность по отношению  к  его
болезни. Он не знал никакого другого противоядия  от  бредовых  видений;  он
более не мог противостоять своей дилемме в одиночестве.

Глава 2
Полурукий

   Но решение это было еще полно страха, и он до  самого  вечера  откладывал
его выполнение. Большую часть дня он провел за уборкой своего дома, как если
бы  не  собирался  больше  сюда  возвращаться.   Затем,   когда   день   уже
заканчивался, он побрился электрической  бритвой  и  тщательно  вымылся  под
душем. Ради предосторожности он надел плотные джинсы  и  зашнуровал  ноги  в
тяжелые ботинки; но  на  тенниску  он  надел  парадную  рубашку,  галстук  и
спортивную куртку, чтобы  неформальность  его  джинсов  и  ботинок  не  была
расценена как  недостаток.  Свой  бумажник,  обычно  такой  бесполезный,  он
положил в карман куртки. А в карман брюк положил маленький острый перочинный
ножик, который по привычке носил с собой на случай, если  потеряет  контроль
над спасительной собранностью и ему потребуется  что-нибудь  опасное,  чтобы
сосредоточить свое внимание. Наконец, когда солнце уже садилось,  он  прошел
по узкой тропинке к  дороге,  где  выставил  большой  палец,  чтобы  поймать
попутку и доехать до города.
   Ближайший по дороге населенный пункт  был  в  десяти  милях  от  Небесной
Фермы, и он  был  больше,  чем  городок,  в  котором  с  ним  произошел  тот
несчастный случай. Он решил направиться туда потому,  что  там  было  меньше
возможности  быть  узнанным.  Но  первой  проблемой  при  этом  было   найти
безопасную попутку. Если кто-то из местных водителей узнает его, он с самого
начала попадет в беду.
   За первые несколько минут мимо без остановки прошли три машины. Сидящие в
них смотрели на него как на нечто странное и загадочное, но  незначительное,
и никто из них не притормозил.  Затем,  когда  последний  дневной  свет  уже
превратился в сумерки, на дороге показался большой фургон, ехавший в  нужную
ему сторону. Он помахал ему, и  фургон  подрулил  и  встал  возле  него  под
громкий свист тормозов. Он вскарабкался к двери, и водитель жестом пригласил
его в кабину.
   Этот человек пожевывал черную обломанную сигару, и воздух  в  кабине  был
спертым от ее дыма. Но сквозь дымку Кавинант мог видеть, что он водитель был
крупным и сильным мужчиной, с выпирающим  животом  и  одной  тяжелой  рукой,
которая как поршень двигалась по рулевому колесу, легко поворачивая при этом
фургон. Рука у него была только одна: правый рукав был пустой и пришпилен  к
плечу. Увидев его искалеченность, Кавинант ощутил симпатию  и  сочувствие  к
водителю. - Куда тебе, приятель? - спросил великан снисходительно.
   Кавинант сказал.
   -  Нет  проблем,  -  отреагировал  он  на  попытку  оправдания  в  голосе
Кавинанта. - Я еду как раз мимо.
   Трансмиссия и шестерни взвыли, водитель выплюнул сигару  в  окно,  набрал
скорость, выровнял машину и зажег новую сигару. Пока рука его  была  занята,
он придерживал баранку животом.  Зеленый  огонек  на  панели  управления  не
освещал  его  лицо,  но  когда  он  затягивался,  огонек  сигары  высвечивал
массивные черты. В этих вспышках красного света лицо его было похоже на кучу
булыжников. Когда сигара разгорелась, рука снова легла  на  баранку  подобно
сфинксу, и шофер начал разговор. У него было что-то на уме.
   - Живешь где-то поблизости?
   Кавинант уклончиво ответил:
   - Да.
   - Давно? Знаешь здешний народ?
   - В какой-то мере.
   - А знаешь ли этого прокаженного, этот - как его там? - Томас...
   Томас Кавинант?
   Кавинант вздрогнул во мраке кабины. Чтобы скрыть беспокойство, он поерзал
на сиденье. Затем неловко спросил:
   - А что? Ты им интересуешься?
   - Интересуюсь? Не, мне не  интересно.  Просто  проезжаю  мимо  -  погоняю
своего мула, куда мне велят. Никогда раньше не  был  в  этих  местах.  Но  в
городе я слышал разговоры про этого парня. Поэтому я спросил о нем девицу на
стоянке, и у меня тут же уши завяли от ее болтовни. Один вопрос - и я  сразу
получил кучу дерьма. Ты знаешь, что такое проказа? Кавинант скривился:
   - Кое-что.
   - Ну, так вот, это весьма неприятная вещь, позволь тебе сказать.
   Моя старуха читает об этой дряни  все  время  в  Библии.  Грязные  нищие.
Нечистые. Я не знал, что такая зараза осталась еще в Америке. Но похоже, что
к этому мы и идем. Ты понимаешь, что я имею в виду? -  И  что  ты  имеешь  в
виду? - тупо спросил Кавинант.
   - Я считаю, что эти прокаженные должны оставить в покое приличных  людей.
Таких, как та девка за стойкой. С ней все  в  порядке,  даже  пусть  язык  с
моторчиком, но она там залилась до жабр за счет какого-то угрюмого  ублюдка.
А  этот  парень  Кавинант  пусть  перестанет  считаться  только  со   своими
интересами. Незачем раздражать живущих в округе людей. Ему  следует  уйти  к
другим прокаженным и оставаться с ними, не беспокоить людей нормальных.  Это
просто эгоистично - ждать, что обычные ребята,  вроде  тебя  и  меня,  будут
терпеть это. Ты понимаешь, что я имею в виду?  Сигарный  дым  в  кабине  был
плотным,  как  из  кадила,  и  от   этого   Кавинант   почувствовал   легкое
головокружение. Он продолжал ерзать, как будто  ложность  его  положения  не
давала ему удобно сидеть. Но разговор  и  неуловимое  легкое  головокружение
заставили его почувствовать в себе  мстительность.  На  миг  он  забыл,  что
почувствовал  симпатию  к  этому  человеку.  Он  нервно  крутил  на   пальце
обручальное кольцо. Когда они приблизились к границам города, он сказал:
   - Я собираюсь в ночной клуб, прямо здесь,  у  дороги.  Как  насчет  того,
чтобы выпить вместе?
   Без всяких колебаний, водитель фургона сказал:
   - Парень, ты угадал. Я никогда не откажусь, если меня угощают.
   Им  оставалось  проехать  еще  несколько  светофоров.   Чтобы   заполнить
молчание, Кавинант спросил шофера, что случилось с его рукой.
   - Потерял на войне.
   Он остановил свою машину у светофора и зачинил сигару, придерживая брюхом
баранку.
   - Мы были в патруле и напоролись прямо на их противопехотную  мину.  Весь
отряд разнесло к чертям. Мне пришлось ползком добираться до  лагеря.  Заняло
это у меня два дня, и я вроде как помешался - ты понимаешь,  что  я  имею  в
виду? Не знал, что делаю. Когда попал к врачу, спасать руку было уж