руки.
   Тела живых танцуют в пляске смерти,
   Вокруг лишь ад - и так на всей планете...

   Вокруг лишь ад - вот настоящая правда. Адский огонь.
   Успел ли он за это короткое время насмеяться столько, сколько положено за
жизнь?
   Он чувствовал, что вопрос этот очень важен. Он смеялся даже тогда,  когда
приняли его роман; смеялся над отражением глубоких  тайных  мыслей,  которые
словно  подводные  течения  скользили  по  лицу  Роджера;  смеялся,   увидев
отпечатанный экземпляр своей книги; смеялся  над  ее  появлением  в  списках
бестселлеров. Тысячи вещей, больших и малых, наполняли его весельем. А когда
Джоан однажды спросила его, что же он  находит  столь  смешным,  он  ответил
лишь, что каждый жизнерадостный вдох заряжает его  идеями  следующей  книги.
Его легкие источали  энергию  и  фантазию.  Он  хохотал  всякий  раз,  когда
чувствовал радость большую, чем мог в себя вместить.
   Но когда роман получил известность, Роджеру было шесть лет, а  еще  шесть
месяцев спустя Кавинант так и не приступил почему-то к новому роману. Идей у
него было слишком много. Он, казалось, просто терялся среди их изобилия,  не
зная, какие выбрать.
   Джоан не одобряла подобного непродуктивного  богатства.  Забрав  Роджера,
она оставила мужа одного на их только что купленной ферме, где кроме дома  у
него была хижина-кабинет с двумя небольшими комнатами, окна которых выходили
на лес позади Небесной Фермы и на речушку, текущую через него. При этом  она
заявила Томасу, что повезла Роджера повидаться  с  родственниками,  а  также
дала ему строгий наказ начать писать.
   Это был некий поворотный пункт, с которого судьба начала приближать его к
неустойчивому положению золотого мальчика. Начала она  с  предостережения  о
том ударе, который отсек ему  впоследствии  полноценность  жизни  с  той  же
беспощадностью, с какой хирург отрезает пораженную гангреной конечность.  Он
слышал эти предостережения, но не обратил на них внимания.  Он  не  понимал,
что они значили.
   Нет, вместо того, чтобы выяснить причину этого грома из-за горизонта,  он
с сожалением и спокойным почтением  проводил  Джоан.  Он  понимал,  что  она
права, что снова писать он не начнет до тех пор, пока не  побудет  некоторое
время один; и его восхищала ее способность действовать столь  решительно,  в
то время как его  сердце  стонало  под  неизведанной  пока  тяжестью.  Итак,
помахав ей на прощание рукой и подождав, пока самолет скроется из  виду,  он
вернулся на Небесную Ферму, заперся у себя в кабинете, включил электрическую
пишущую машинку и напечатал посвящение к  следующему  роману:  "Джоан,  моей
хранительнице невозможного".
   Его  пальцы  неуверенно  скользнули  по  клавишам,  и  для  того,   чтобы
напечатать нормальную копию, пришлось трижды переделывать все заново.
   Но ему не хватило благоразумия предугадать надвигающийся шторм.
   Точно так же не обратил он внимания и на боль  в  запястьях  и  лодыжках;
единственное, что он сделал, - это  обложил  ноги  льдом,  который  в  конце
концов чуть ли не врос в них. И когда он обнаружил  на  правой  руке,  возле
основания мизинца, онемевшее пурпурное пятнышко, то просто  выкинул  это  из
головы. В течение 24 часов после отъезда Джоан он был с головой  погружен  в
новую  книгу.  Образы  каскадами  обрушивались  на  его  мозг,   создаваемые
пустившимся вскачь воображением. Пальцы  все  чаще  отказывались  напечатать
самое простое слово, но с фантазией было все в порядке. Ему даже и в  голову
не пришло потратить время на выяснение  причин  загноения  маленькой  ранки,
образовавшейся в центре пурпурного пятнышка.
   Джоан и Роджер приехали через три недели, нанеся визиты всем родным.  Она
ничего не замечала, пока однажды вечером, после того, как Роджер уснул,  они
не сели вместе на диван и Томас не обнял ее. Окна были закрыты  ставнями,  и
было слышно, как обдувавший ферму  холодный  ветер  пытался  их  открыть.  В
неподвижном воздухе гостиной Джоан вдруг уловила сладковатый запах  -  запах
болезни Кавинанта.
   Месяцами позже, глядя  на  вымытые  антисептиком  стены  своей  палаты  в
лепрозории, он клял себя за то, что не смазал  руку  йодом.  Его  беспокоила
отнюдь не утрата двух пальцев. То, что отняло у него часть руки,  было  лишь
микроскопическим символом того  удара,  который  отсек  его  от  полноценной
жизни, исключил из собственного же мира, словно он был некоей разновидностью
злокачественной инвазии. И когда  его  правая  рука  болела,  лишенная  двух
пальцев, эта боль была ничуть не сильнее, чем от  простого  ушиба.  Нет,  он
бранил  себя  за  легкомыслие  потому,  что  она  отняла  у  него  последнюю
возможность держать в объятиях Джоан.
   Но той зимней ночью, когда она была рядом, он  и  понятия  не  имел,  что
такое может случиться. Неторопливо  рассказывая  о  своей  новой  книге,  он
привлек ее к себе, с удовольствием ощущая  прикосновение  ее  мягкого  тела,
чистый запах ее волос и чудесное тепло. Внезапная реакция жены повергла  его
в недоумение. Прежде чем он понял, что ее обеспокоило, она  уже  вскочила  с
дивана, стащила его следом за собой и, схватив его правую  руку,  подставила
ее под свет лампы. Голос ее зазвенел от гнева и тревоги:
   - О, Томас! Почему ты так неосторожен?
   Потом Джоан уже не колебалась. Попросив  одного  из  соседей  посидеть  с
Роджером, она потащила мужа по пушистому февральскому снегу в пункт оказания
первой помощи при местном госпитале. И не оставила его до тех пор,  пока  их
не принял хирург. Предварительный диагноз: гангрена.
   Большую часть следующего дня Джоан провела вместе с Томасом в  госпитале,
пока он сдавал различные анализы. А следующим утром  в  шесть  часов  Томаса
Кавинанта повели на операцию на правой руке. Он очнулся тремя часами позже в
госпитальной  палате,  лишенный  двух  пальцев.  Действие   наркотиков   еще
некоторое  время  затуманивало  его  сознание,  и  только   к   полудню   он
почувствовал, что соскучился по Джоан.
   Но в этот день она вообще не пришла к нему. А когда  появилась  следующим
утром, в ней явственно была заметна перемена. Кожа ее  была  бледна,  словно
сердце нехотя гнало кровь, а кости лба, казалось, выступили  наружу.  У  нее
был вид  загнанного  животного.  Она  не  обратила  внимания  на  его  руку,
протянутую к ней. Голос ее был низким и придушенным, словно она  не  хотела,
чтобы даже издаваемый ею звук прикасался к нему. Став от  него  так  далеко,
насколько позволяли размеры палаты, обратив пустой взгляд к  окну  и  мокрой
улице за ним, она поведала ему последние новости.
   Врачи обнаружили у него проказу.
   Пораженный, он сказал:
   - Ты шутишь.
   Тогда она повернулась и, глядя ему в лицо, крикнула:
   - Хватит прикидываться дурачком! Доктор сказал, что сам сообщит тебе,  но
я не согласилась. Я думала о тебе. Но я не могу, не могу этого  вынести.  Ты
подцепил проказу! Разве ты не знаешь, что  это  значит?  Твои  кисти  рук  и
ступни отвалятся, руки  и  ноги  искривятся,  а  лицо  станет  отвратительно
морщинистым, как губка. На месте глаз образуются язвы, и я  не  смогу  этого
вынести - тебе будет все равно, потому что ты утратишь способность  что-либо
чувствовать и переживать, черт бы тебя побрал! И - о, Том, Том, Том!  -  эта
болезнь заразна.
   - Заразна? - Он, казалось, не понимал, что она имеет в виду.
   - Да! - прошипела Джоан. - Большинство людей заболевают ею потому... - на
мгновение  она  задохнулась  от  ужаса  и  разрыдалась,  -  потому  что  они
заразились еще в детстве. Дети более восприимчивы, чем взрослые. Роджер... Я
не могу рисковать... Я должна уберечь его от этого!
   И уже когда она исчезла, выбежала из палаты, он ответил:
   - Да, конечно, - потому что ему больше нечего было сказать. Он все еще не
понимал.
   В голове  было  пусто.  Лишь  недели  спустя  он  начал  осознавать,  как
разрушительно подействовал на него взрыв Джоан. Потом он просто испугался.
   Через сорок восемь часов после операции хирург Кавинанта заявил, что  тот
вполне способен перенести небольшое путешествие, и отправил его в  Луизиану,
в лепрозорий. Врач, встречавший его прямо у самолета, бесстрастно  ознакомил
его с различными внешними  аспектами  проказы.  Микробактерия  проказы  была
впервые обнаружена Армауором Хансеном  в  1874  году,  но  изучение  бациллы
постоянно срывалось  из-за  того,  что  исследователям  никак  не  удавалось
провести две из четырех ступеней анализа по Коху: никто не мог  искусственно
вырастить микроорганизм и никто не обнаружил,  как  он  передается.  Тем  не
менее некоторые  современные  исследования,  проводившиеся  доктором  О.  Э.
Скинснесом на Гавайях, казались обнадеживающими. Кавинант почти не слушал. В
самом слове "проказа" ему чудилась абстрактная интонация ужаса,  но  она  не
была слишком убедительна и действовала на него подобно угрозе, произнесенной
на иностранном языке. Кроме интонации опасности, сами по себе  слова  ничего
не передавали. Он смотрел в честное лицо доктора, а  видел  непонятный  гнев
Джоан, и ничего не говорил в ответ.
   Но когда Кавинант обосновался в своей  комнате  в  лепрозории  квадратной
камере с белой чистой кроватью и вымытыми  антисептиком  стенами,  -  доктор
взял другой тон. Он резко сказал:
   - Мистер Кавинант, вы, кажется, так и не уяснили себе, в чем  заключается
опасность. Идемте со мной, я  хочу  вам  кое-что  показать.  Кавинант  вышел
следом за ним в коридор. По пути доктор говорил:
   - Ваш случай - это то, что мы называем  основной  разновидностью  болезни
Хансена, - приобретенная проказа, та, у которой,  по-видимому,  нет...  э...
генеалогии.  Восемьдесят  процентов  случаев  заболеваний  в  нашей   стране
зарегистрированы с гражданами-эмигрантами, которые  заразились  еще  детьми,
будучи в странах с тропическим климатом. В таких случаях мы  хотя  бы  знаем
где они подцепили ее, если не как именно и почему.
   Разумеется, как основная, так и побочная, протекает она одинаково.
   Но, как правило, люди  с  побочными  вариантами  выросли  в  местах,  где
болезнь Хансена выражена гораздо ярче, чем здесь. Больные сразу  распознают,
чем именно они заболели.  Это  значит,  что  у  них  больше  шансов  вовремя
получить необходимую медицинскую помощь.
   Я хочу познакомить вас с одним из наших пациентов. В настоящее время он -
единственный, кроме вас, имеющий основную разновидность лепры. Он был кем-то
вроде отшельника - жил один, вдали от всех, в горах западной Виргинии. Он не
знал, что с ним происходит до тех пор, пока с ним не попытался связаться  из
штаба армии командир его погибшего сына. Когда офицер увидел этого человека,
он позвонил в общественную службу здоровья. А они послали старика к нам.
   Доктор остановился перед такой же дверью, какая вела в комнату Кавинанта.
Он постучал, но не стал ждать ответа. Распахнув дверь, он  поймал  Кавинанта
за локоть и втащил его в палату.
   Когда Томас переступил порог, в ноздри ему  ударила  острая  вонь  запах,
похожий на зловоние гниющего в отхожем месте мяса. Даже карболовая кислота и
различные мази не смогли задушить этого смрада.  Исходил  он  от  сморщенной
фигуры, сидевшей на постели и казавшейся совершенно абсурдной на фоне чистых
простыней.
   - Добрый день, - сказал доктор. - Это Томас  Кавинант.  У  него  основная
форма болезни Хансена, и он, кажется, не понимает  грозящей  ему  опасности.
Пациент медленно поднял руки, словно хотел обнять Кавинанта.
   Вместо кистей  у  него  были  вздутые  обрубки,  лишенные  пальцев  куски
розового больного мяса, испещренного трещинами и язвами, из  которых  сквозь
лечебные мази сочился желтый экссудат.  Они  висели  на  тонких,  обмотанных
бинтами руках, словно неуклюжие болванки. А ноги, даже несмотря на  то,  что
они были прикрыты госпитальной пижамой, выглядели как шишковатое дерево.
   Потом пациент зашевелил губами, пытаясь заговорить, и Кавинант  посмотрел
на его лицо. Тусклые, пораженные катарактой глаза на  этом  лице,  казалось,
были  центром  извержения  вулкана.  Кожа  щек  была  бело-розовой,  как   у
альбиноса, но оттопыривалась  и  разбегалась  от  глаз  волнами,  словно  ее
нагрели до такого состояния, что она начала  плавиться;  и  верхушками  этих
волн служили густые туберкулезные узелковые утолщения.
   - Убей себя, - страшным скрипучим голосом произнес старик. - У  тебя  нет
надежды. Лучше умереть, чем жить так.
   Кавинант вырвался из рук доктора, бросился в коридор,  и  содержимое  его
желудка выплеснулось на чистые стены и  пол,  словно  специально  для  того,
чтобы образовать пятна поругания.
   И тогда он решил выжить.
   Томас Кавинант прожил в лепрозории более шести месяцев. Все это время  он
бродил по коридорам как изумленный призрак, отрабатывая навыки ВНК и  других
необходимых для выживания  упражнений,  подвергаясь  обследованию  во  время
многочасовых врачебных конференций,  слушая  лекции  о  проказе,  терапии  и
восстановлении. Вскоре  он  узнал,  что  доктора  считали,  будто  ключом  к
излечению проказы была психология пациента. Они настойчиво рекомендовали ему
именно этот метод. Но он отказывался  испытывать  что-либо  на  себе  самом.
Глубоко внутри него крепло прочное ядро непримиримой ярости. Он заметил, что
по какой-то жестокой прихоти его нервов два утраченных пальца  казались  его
организму более живыми, чем оставшиеся. Большой палец его  правой  руки  все
время пытался дотронуться до этих ампутированных  пальцев  и,  натыкаясь  на
шрам, вызывал чувство удивления и  неловкости.  Помощь  докторов,  казалось,
была другим вариантом того же самого трюка.  Их  стерильные  образы  надежды
вызывали у него те же чувства, что и прикосновение к воображаемым пальцам. А
конференции, так же как и лекции, кончались долгими  речами  специалистов  о
проблемах, с которыми столкнулся он, Томас Кавинант.
   Неделями эти речи вливались в него, до тех пор, пока он не начал  бредить
ими по ночам. Предостережения заполнили его опустошенный мозг. Ему  чудились
не страсти и не приключения, а заключительные  части  речей.  -  Проказа,  -
слышал он ночь за ночью, - возможно, самое необъяснимое из всех человеческих
несчастий. Эта загадка такая же, каковой является  тончайшая  разница  между
живущим и бесчувственным существом. О, кое-что о ней нам  известно:  она  не
смертельна, не заразна,  если  говорить  обо  всех  уже  известных  способах
заражения, проявляется она  в  разрушении  нервов,  зачастую  конечностей  и
роговицы; может вызывать уродство, главным образом потому, что  лишает  тело
возможности защищать себя путем  ощущений  и  реакции  на  боль;  иногда  ее
результатом   является   полная   нетрудоспособность,   вызванная    сильной
деформацией лица и конечностей, а также слепота; и это необратимо, поскольку
утраченные нервы восстановить невозможно. Мы также знаем, что почти во  всех
случаях  надлежащее  лечение  и  использование  ДДС  -  диамино-дивенилового
сульфамида, - а  также  некоторых  новых  синтетических  антибиотиков  может
задержать распространение болезни, и, как только разрушение нервных  волокон
будет остановлено, нужные лекарства и терапия смогут удерживать проказу  под
контролем в течение всей оставшейся жизни пациента. То, что нам  неизвестно,
- это почему и  как  данная  конкретная  персона  подхватывает  болезнь.  Мы
вынуждены полагать, что  она  приходит  ниоткуда  и  без  какой-либо  особой
причины. А как только ты ее подцепил - можешь  оставить  всякую  надежду  на
полное излечение.
   Слова,   которые   чудились   Кавинанту,   не   были   вымышленными   или
преувеличенными - это могли быть дословные  выдержки  из  любой  лекции  или
конференции, - но их погребальный звон звучал будто  поступь  чего-то  столь
невыносимого, что их вообще  никогда  не  следовало  произносить.  Безличный
голос врача продолжал:
   - За годы изучения болезни Хансена мы  выяснили,  что  она  ставит  перед
пациентом уникальные проблемы - две взаимосвязанные  трудности,  которые  не
сопутствуют  никакой  другой  болезни,  и  это   делает   моральный   аспект
превращения в жертву проказы более тяжким, чем физический.
   Первая проблема затрагивает взаимоотношения больного с людьми. В  отличие
от лейкемии в наше время или туберкулеза в прошлом веке, проказа не является
и никогда не была "поэтическим" недугом, который можно романтизировать.  Как
раз наоборот. Даже в обществах, где  своих  больных  ненавидят  меньше,  чем
ненавидим их мы, американцы, пораженного проказой всегда презирали и боялись
- он был парией даже среди близких  из-за  этой  редкой  болезни,  появление
которой  никто  не  может  предсказать  или  проконтролировать.  Проказа  не
смертельна, и средний пациент может надеяться  на  тридцать  или  сорок  лет
жизни  после  заболевания.  Этот  факт  в  совокупности  с   прогрессирующей
недееспособностью,  вызванной  болезнью,  говорит  о  том,  что   пораженный
проказой, как никто другой, отчаянно нуждается в человеческой поддержке. Но,
в сущности, все общества обрекают своих прокаженных на изоляцию и  отчаяние,
приговаривая их, словно преступников и дегенератов, предателей и негодяев, к
изгнанию из человеческого общества - и это все только потому, что  наука  не
сумела раскрыть тайну этого несчастья. В любой стране, в любой культуре,  по
всему  миру  прокаженные  считались  воплощением  всего  того,  что  люди  -
поодиночке или коллективно - боятся и ненавидят.
   Такому поведению  людей  есть  объяснение.  Во-первых,  болезнь  вызывает
уродство и  зловоние,  что,  безусловно,  неприятно.  А  во-вторых,  вопреки
проводимым научным исследованиям, люди не верят, что  нечто  столь  очевидно
отвратительное и таинственно распространяющееся не заразно. И тот факт,  что
мы не можем ответить на вопросы, касающиеся способов заражения, усиливает их
страх  -  мы  не  можем  со  стопроцентной  уверенностью   утверждать,   что
прикосновение, воздух, пища и вода, или даже просто сострадание не  передает
болезнь. При отсутствии какого-либо правдоподобного, доказуемого  объяснения
заболевания люди воспринимают его по-разному, но  все  -  отрицательно,  как
доказательство преступления, разврата или извращенности,  как  ужасный  знак
какого-то психологического, духовного или морального разложения или вины.  И
они упорно считают, что болезнь заразна, несмотря на свидетельства того, что
она воспринимается с трудом даже детьми.  Поэтому  многим  из  вас  придется
жить, не рассчитывая на поддержку хотя бы одного человеческого существа,  на
то, что кто-то разделит с вами вашу ношу.
   Это одна из причин, почему  мы  придаем  такое  значение  даваемым  здесь
рекомендациям; мы хотим помочь вам научиться мириться с одиночеством. Многие
из пациентов, покидающих это заведение, не проживают столько, сколько смогли
бы прожить. Шокированные своим  отчуждением,  они  утрачивают  приобретенные
здесь защитные навыки; они отказываются от  самолечения  и  становятся  либо
активными, либо пассивными  самоубийцами;  очень  немногие  из  них  вовремя
возвращаются сюда. Пациенты, которым удается выжить, находят где-то кого-то,
кто не отказывается помочь им сохранить стремление к жизни. Или же силу жить
дальше находят где-то внутри самих себя.
   Однако каким бы путем вы ни  пошли,  одно  остается  неизменным:  с  сего
момента и до конца жизни проказа - самый главный или даже единственный  факт
вашего  существования.  Она  будет  держать  под  своим   контролем   каждое
мгновение. С самого момента пробуждения и до момента погружения  в  сон  вам
придется отдавать все без исключения внимание всем  острым  углам  и  другим
возможным угрозам вашей жизни. От этого нельзя будет уйти ни на каникулы, ни
в отпуск. Вы не должны позволять  себе  отдыхать,  погружаясь  в  мечты  или
впадая в меланхолию.  Все,  что  наносит  ушибы,  толкает,  жжет,  царапает,
скоблит, колет или  натирает  кожу,  может  стать  причиной  вашего  увечья,
уродства  или  даже  смерти.  А  мысли  о  том  образе  жизни,  к