и страха за дочку Пилипенко расплакалась.
   Женщин успокоила нянька Ильки - Степанида Семеновна. Она увела  казачек
к себе, приложила к искусанной руке Гапки примочку из  арники,  вскипятила
чай.
   Они сидели, долго перебирая  подробности  нападения  и  ожидая  Дубаха.
Птичница вспомнила, как пятнадцать лет назад  японцы,  расколотив  пешнями
лед, загнали в прорубь мужа. Аргунь была мелкой, снег сдуло ветром, и  все
проезжие видели, как ее Игнат из-подо льда смотрит на  солнце.  Днем  труп
нельзя было вырубить. Она приехала на санях ночью со  свечкой  и  топором.
Так, замороженного, в виде куска льда, она привезла мужа домой и  заховала
его во дворе.
   Она обернулась к  Гапке,  чтобы  показать,  какую  девку  она  все-таки
выходила, но дочка уже не слышала беседы. Забравшись на тахту  начальника,
утомленная и спокойная, она заснула, забыв об офицере и  своей  искусанной
руке.



12

   Светало. Звездный ковш свалился  за  сопку.  В  сухой  траве  закричали
фазаны. Предвестник утра - северный ветер - пробежал  по  дубняку;  стуча,
посыпались перезревшие желуди.
   Солдаты ежились,  лежа  среди  высокой  заиндевелой  травы.  Терли  уши
шерстяными перчатками, старались укрыть колени  полами  коротких  шинелей.
Поручик демонстративно не надевал  козьих  варежек.  Сидел  на  корточках,
восхищая выдержкой ефрейторов,  только  изредка  опускал  руки  в  карманы
шинели, где лежали две обтянутые бархатом грелки.
   Акита не возвращался... Уходило лучшее время, растрачивалась подогретая
водкой  солдатская  терпеливость.  По  приказанию  поручика  двое  солдат,
стараясь не звенеть лопатами, выкопали  и  положили  в  траву  погранзнак.
Теперь Амакасу с досадой поглядывал на поваленный столб. Стоило  два  часа
морозить полуроту из-за такой чепухи!
   Закрыв глаза, он пытался представить, что будет дальше... К рассвету он
опрокинет заслон и  выйдет  к  автомобильному  тракту.  Пулеметные  гнезда
останутся в двух километрах слева. Застава  будет  сопротивляться  упорно.
Русские привыкли к пассивной обороне... Они даже имеют  небольшой  огневой
перевес, но при отсутствии инициативы  это  не  имеет  значения.  К  этому
времени полковнику постфактум  донесут  о  случившемся.  По  крайней  мере
министерство еще раз почувствует настроение армии...  Он  ясно  представил
очередную ноту советского посла, напечатанную петитом в вечерних изданиях,
и уклончиво-удивленный ответ господина министра.
   Только осторожность удерживала Амакасу от броска вперед. Благоразумие -
оружие сильных. Он вспомнил готические окна академии  и  пренебрежительную
вежливость,  с  которой  полковник  Гефтинг  объяснял  японским   стажерам
методику рейхсвера в подготовке ночных операций... "Благоразумие -  оружие
сильных", - говорил он менторским тоном...  Амакасу  презирал  толстозадых
гогенцоллерновских  офицеров,  проигравших  войну.  Они  не  понимали   ни
японского устава, ни наступательного духа императорской армии.
   И все-таки Амакасу слегка колебался. Молчание противника  было  опаснее
болтовни пулеметов.
   Наконец, явился ефрейтор Акита. Рассказ его был подробен и бессвязен...
Вместе с Мияко они прошли весь лес, от солонцов  до  заставы.  Нарядов  не
встретили. Окна заставы темны... Потом пошли отдельно... Слышно было,  как
проехала крестьянская повозка.
   - Почему крестьянская? - спросил поручик раздраженно.
   - Пахло сеном, и разговаривали две женщины.
   - От вас пахнет глупостью!
   - Не смею знать, господин поручик.
   - Где Мияко? Подумайте... Ну?
   - Вероятно, заблудился, - сказал ефрейтор, подумав. - Он ждет рассвета,
чтобы ориентироваться.
   Разведка оказалась явно неудачной, но ждать больше было нельзя. Амакасу
отдал приказ выступать...


   ...Два глухих взрыва сорвали дежурного с табурета.  Это  было  условным
сигналом. Наряд Семичасного предупреждал заставу гранатами: "Тревога! Ждем
помощи. Граница нарушена..."
   Люди вскакивали  с  коек,  одним  рывком  сбрасывая  одеяла.  Света  не
зажигали. Все было знакомо на ощупь. Руки безошибочно нащупывали винтовки,
клинки, разбирали подсумки,  гранаты.  В  темноте  слышались  только  стук
кованых сапог, лязг затворов и громыхание плащей. Бойцы,  заснувшие  всего
час назад, хватали оружие и выскакивали во двор, на бегу надевая шинели.
   Люди двигались с той привычной и точной быстротой, которая  свойственна
только пограничникам и морякам.
   Через минуту отделение  заняло  окопы  впереди  заставы.  Через  три  -
небольшой отряд конников, взяв на седла "максим" и  два  дегтяревских,  на
галопе пошел к солонцам.
   Сигнал  Семичасного,  еле  слышный  на  расстоянии   двух   километров,
отозвался эхом на соседних заставах. Бойцы "Казачки" седлали коней,  когда
дежурные на "Гремучей" и "Маленькой" закричали: "В ружье!" Здесь тоже  все
было известно на ощупь: маузеры, седла, пулеметные  ленты,  тропы,  камни,
облюбованные снайперами, сопки, обстрелянные сотни раз на учениях.
   Проводники вывели на тропы молчаливых овчарок. Конники на галопе  пошли
по распадкам, с маху беря ручьи и барьеры из валежин. Пулеметчики  слились
с камнями, хвоей, пропали в траве.
   Наконец, десятки людей услышали  беспорядочные  слабые  звуки  -  точно
дятлы вздумали перестукиваться ночью.
   Прошло  полчаса...  Соседние  заставы,  выславшие   усиленные   наряды,
продолжали ждать. Никто не имел права бросить  силы  к  "Казачке",  оголив
свой участок.
   И вдруг зеленая ракета беззвучно поднялась в  воздух.  Описав  огромную
дугу, она долго освещала мертвенным светом вершины голубых дубов и  лесные
поляны. Дятлы опешили, а затем застучали  еще  настойчивее.  Дубах  вызвал
начальника отряда.
   - В Минске идет снег, - предупредил он спокойно.
   Эта метеорологическая сводка настолько заинтересовала  начальника,  что
он  тут  же  поделился  новостью  с  маневренной  группой  и   авиачастью,
находившейся в ста километрах от границы.
   - Два эскадрона к Минску, галопом! - приказал он маневренной группе.  -
Предупреждаю: в Минске снег, - сообщил он командиру авиачасти.
   - Греемся, - лаконично ответила трубка.
   ...В остальном в Приморье  было  спокойно.  В  полях  возле  Черниговки
гремели молотилки. Посьетские рыбаки уходили в море, поругивая морозец. На
амурских верфях электросварщики, работавшие под открытым  небом,  зажигали
звезды ярче Веги и Сириуса... Летчик  почтового  самолета  видел  огненное
дыхание десятков паровозов. Шли поезда,  груженные  нефтью,  мариупольской
сталью, ташкентским виноградом, учебниками,  московскими  автомобилями.  В
шестидесяти километрах от места перестрелки рыбак плыл по озеру в  поселок
за чаем, вез белок, вспугивал веслами глупую рыбу и  пел,  радуясь  тишине
осеннего утра.
   Ни один чехол не был снят в эту ночь с орудий укрепленной полосы.
   Сопка Мать походила на казацкое седло. Широкая, затянутая бурой травой,
она лежала между падями Козьей и Рисовой. Правым краем это седло упиралось
в ручей, против левого расстилались кусты ежевики  и  солонцы  -  плешивый
клочок земли, истоптанный и изрытый зверьем.
   Отделенные от сопки широкой  поляной,  стояли  по  ту  сторону  границы
невысокие голые дубки. Траву на поляне и сопках никогда не  косили.  Дикой
силой  обладала  рыжеватая  почва,  не  видевшая  никогда  лемеха.  Будяки
вытягивало здесь ростом с коня, ромашки разрастались  пышнее  подсолнухов.
Щавель, лилии, повилика, курослеп, лебеда, лютик, гвоздика  соперничали  в
силе, ярости и  жестокости,  с  которой  они  душили  друг  друга.  Иногда
властвовали здесь  ромашки,  делавшие  поляну  чистой  и  строгой.  Иногда
лиловым пламенем вспыхивал багульник или ноготки  заливали  сопки  медовой
желтизной. К осени все это пестрое сборище выгорало, твердело, превращаясь
в густую пыльную шкуру.
   ...Конники спешились у рисового поля за сопкой. Три пулемета ударили  с
каменистой вершины по взводу японцев, обходивших сопку с флангов...  Клещи
разжались, освободив наряд Семичасного, изнемогавший под огнем "гочкисов".
   Лежа в каменной чаше,  среди  заиндевелой  травы,  Корж  долго  не  мог
отдышаться. Бешено билось сердце, разгоряченное скачкой. Кажется, взяли от
лошадей все, что могли. И все-таки не успели. Кульков, запевала,  редактор
газеты, тамбовский столяр, лежал плотно - пальцы в траву,  щека  к  земле,
точно слушал, идут ли. У Огнева пробитая пулей ладонь  была  вывернута  на
сторону.
   Рядом с Коржем лежали Велик и  связная  собака  Барс.  Тревога  застала
повара на кухне, и Велик не  успел  даже  снять  фартука.  Теперь  он  был
помощником наводчика. Быстро присоединив пароотводный шланг, он  установил
патронную коробку и помог Коржу продернуть ленту в приемник...
   Три пулемета брили траву  за  солонцами.  "Гочкисы"  огрызались  с  той
стороны поляны отчетливо, звонко. За  спиной  Коржа  рикошетили,  волчками
крутились на сланцевых плитах пули...
   Прошло полчаса. Вдруг Дубах, лежавший в  двенадцати  метрах  от  Коржа,
поднялся и крикнул:
   - Стой!
   Пулеметы поперхнулись, не дожевав лент.  Из  дубняка,  помахивая  белым
флажком, вышел молодцеватый  солдат  в  каске  и  короткой  шинели.  Трава
закрыла его с головой. Каска покачивалась, как плывущая черепаха.
   Обвешанный репейником пехотинец взобрался  на  сопку  и  молча  передал
Дубаху записку.
   Написанная по-русски печатными буквами, она походила на издевательство:

   "Русскому  командиру  (комиссару).  Покорнейше  приказываю   немедленно
прекратить  огонь  и  отойти  в  расположение  заставы.   Сохраняя   жизнь
доблестных русских солдат, остаюсь в полной надежде.
   Амакасу".

   - Дивная нота, - проворчал Дубах, поморщившись.  -  Желаете  хамить  до
конца?
   - Вакаримасен, - сказал солдат быстро. - Дозо окакинасай  [Не  понимаю.
Пожалуйста, напишите].
   Дубах вырвал листок из блокнота и вывел тоже печатными буквами:
   "На своей территории в переговоры не вступаю.  Рассматриваю  ваш  отряд
как диверсионную банду".
   Потом подумал и приписал:
   "Покорнейше приказываю прекратить провокацию".
   Маленький солдат отдал честь и, сохраняя достоинство, стал  погружаться
в заросли будяка. Корж посмотрел ему вслед. Он в первый раз  видел  японца
вблизи.
   - Молодой, а до чего коренастый, -  заметил  он  насмешливо.  На  левом
фланге противника подняли маленький флажок  с  красным  диском.  Несколько
пуль взвизгнуло над самым гребнем сопки.
   Вдоль горы, от пулемета к пулемету, прокатилась команда:
   - К бою!.. По перебегающей группе... очередями... пол-ленты... Огонь!
   - Огонь! - крикнул Корж, и пулемет задрожал  от  нетерпения  и  бешеной
злости.
   Дубах не сидел на месте. Негромкий голос его слышался то на левом  краю
седловины, то возле пулеметчиков Зимина и Гармиза,  то  возле  ручья,  где
отделком Нугис с группой бойцов наседал японцам на фланг.
   Усатый, в широком брезентовом плаще и выгоревшей добела фуражке.  Дубах
походил на  мирного  сельского  почтальона.  В  зубах  начальника  торчала
погасшая трубка.
   Он отдавал распоряжения так спокойно, точно перед ним была не  полурота
японских стрелков, а поясные мишени на стрельбище.  За  полчаса  он  успел
несколько раз изменить расположение пулеметов и направление огня. Это была
вдвойне  удобная  тактика:  она  не  позволяла  противнику   как   следует
пристреляться и путала его представление о числе огневых точек на сопке.
   Глядя  на  Дубаха,  ободрились,  повеселели   бойцы,   смущенные   было
численностью японо-маньчжур.
   Начальник ни разу не повысил голоса,  но  потухшая  трубка  сипела  все
сильнее и сильнее.
   Дела пограничников были далеко  не  блестящи.  Нугису  удалось  перейти
ручей и уничтожить пулеметный расчет, менявший ствол  "гочкиса",  но  одно
отделение и дегтяревский пулемет  были  не  в  силах  сковать  продвижение
полуроты стрелков.
   Все чаще и чаще, в паузах  между  очередями,  Дубах  прислушивался,  не
звенят ли в Козьей пади копыта.
   - Корж перенес огонь вправо, -  доложил  командир  отделения.  -  Зимин
устраняет задержку.
   Дубах ответил не сразу. Сидя на корточках, он плевался, но вместо слюны
шла розовая пена. По губам командира отделком угадал приказание:
   - Рассеянием... на ширину цели... огонь!
   Начальника оттащили вниз, к  распадку,  где  стояли  кони.  Расстегнули
рубаху,  начали  бинтовать.  Но  Дубах  вдруг  вырвался  и,  как  был,   с
окровавленной волосатой грудью и волочащимся бинтом, полез на четвереньках
в гору. У него еще хватило сил  влезть  в  яму  и  отдать  распоряжение  о
перемене позиции. Дубаха беспокоила соседняя сопка Затылиха. Она  запирала
вход в падь, и каски наседали на нее особенно нахраписто. Потом он вздумал
написать записку командиру взвода Ерохину. Морщась, полез в полевую  сумку
и сразу обмяк, сунувшись носом в колени.


   Ответ Дубаха обрадовал Амакасу. Он с  удовлетворением  отметил  твердый
почерк и решительный  тон  записки.  Было  бы  скверно,  если  бы  русские
отступили без боя. Глупо с отрядом стрелков торчать на месте возле столба.
Но еще хуже двигаться в неизвестность, рискуя солдатами.
   Дружные голоса пулеметов вселяли в поручика  уверенность  в  счастливом
исходе операции. Он знал твердо: это новая страница блистательного  романа
Фукунага. Она будет перевернута, прежде чем  министерская  сволочь  успеет
продиктовать извинения. Сила  не  нуждается  в  адвокатах.  Стиснув  зубы,
русские будут пятиться и бормотать угрозы до тех пор, пока их не  заставят
драться всерьез.
   Между тем перестрелка затягивалась. На правом фланге,  возле  солонцов,
лежал взвод маньчжур. До тех пор пока  не  требовалось  двигаться  дальше,
солдаты держались неплохо. Многие, по старой хунхузской привычке, стреляли
наугад, упирая приклад в ляжку. Они выбирали  неплохие  укрытия  и  готовы
были вести перестрелку хоть до обеда.
   Как все крестьяне, они были прирожденными окопниками  -  медлительными,
абсолютно  лишенными  солдатского   автоматизма.   К   свисту   пуль   они
прислушивались старательнее, чем к окрикам фельдфебелей.
   В конце концов показная суетня маньчжур привела поручика в  ярость;  он
приказал выставить  в  тылу  взвода  "гочкис",  -  только  тогда  солдаты,
прижимаясь к земле, медленно двинулись к сопке. У края солонцов они  снова
остановились. Память о разгроме армии Ляна под  Чжалайнором  [конфликт  на
КВЖД с белокитайцами в 1929 году] была еще свежа  в  Маньчжурии.  Никакими
угрозами нельзя было заставить солдат продвинуться вперед хотя бы на метр.
   Лежа на второй линии, Сато с восхищением поглядывал на Амакасу. Поручик
сидел выпрямившись, не  обращая  внимания  на  пыль,  поднятую  пулеметами
пограничников. Из-под зеленого целлулоидного козырька, защищавшего Амакасу
от солнца, торчали обмороженный нос и жестяной свисток, на  звук  которого
подползали  ефрейторы.  Изредка  он  отдавал  распоряжения  своей  обычной
ворчливой скороговоркой.
   Заметив восхищенный взгляд солдата, Амакасу поднял согнутый палец... Он
вызвал еще рядовых второго разряда Тарада и Кондо и в  кратких  энергичных
выражениях объяснил солдатам задачу.
   - Храбрость русских обманчива, - заявил Амакасу. - Русские  пулеметчики
или пьяны, или сошли с ума от страха... Чтобы привести их  в  себя,  нужно
пересечь солонцы, зайти к пулеметчику с левого фланга и швырнуть  по  паре
гранат... Разнесите их в клочья. Они еще не знают духа Ямато!  -  С  этими
словами Амакасу снова взялся за бинокль.
   Три солдата поползли к солонцам.
   - Прощайте! - крикнул товарищам Кондо.
   - Вернемся ефрейторами! - отозвался Тарада.
   - Хочу  быть  убитым...  -  сквозь  зубы  сказал  Сато.  Суеверный,  он
надеялся, что смерть не исполняет желаний.
   Пулеметчик на  левом  фланге  противника  работал  длинными  очередями.
Гневное рычание "максима" становилось все  ближе,  страшнее,  настойчивей.
Возле  солонцов  Сато  остановился  в  раздумье.  Не  так-то  просто  было
двигаться дальше  по  голой  площадке,  покрытой  вместо  травы  какими-то
лишаями. Если русский солдат действительно сошел с  ума,  то  его  пулемет
сохранил здравый рассудок. Пули посвистывали так низко,  что  голова  Сато
против воли сама уходила в плечи. "Дз-юр-р-р", - сказала одна  из  них,  и
Сато почувствовал резкий щелчок в голову.  Он  осторожно  снял  каску.  На
гребне виднелась узкая вмятина, точно кто-то ударил сверху тупой шашкой.
   Между тем Кондо успел переползти солонцы  и  вскарабкался  до  половины
склона.
   - Получи! - крикнул он, размахнувшись.
   Граната упала, не долетев до гребня, и покатилась обратно. Вслед за ней
съехал на животе Кондо. Донесся звенящий звук взрыва. Пулемет поперхнулся.
Русский стал менять ленту.
   - Иду! - крикнул Сато.
   Он разбежался и кинул гранату прямо в брезентовый капюшон  пулеметчика.
Клочья материи и травы взметнулись в воздух. Рота  ответила  торжествующим
криком...
   Зубами Сато  вырвал  вторую  шпильку.  "Хочу  быть  убитым,  хочу  быть
убитым", - повторял он упрямо, зная, что  слова  эти  прочны,  как  броня.
Пулемет был бессилен, он молчал. Зато  все  громче  и  громче  раздавались
голоса солдат, воодушевленных удачей.
   Вся рота видела, как Сато добежал до половины холма, взмахнул  рукой  и
вдруг, точно поскользнувшись, растянулся на склоне. Раздался  приглушенный
взрыв, и тело солдата сильно вздрогнуло.
   Пулемет заговорил снова. Рыльце  его  высунулось  из  камней  метрах  в
двадцати от места взрыва. Солдаты слились с землей, утопили в  траве  свои
круглые шлемы. Лежали молча, ожидая сигнала, чтобы рвануться вперед.
   Сато грыз землю - чужую, холодную, твердую. Не понимая, что  произошло,
он выл от ужаса и боли и, наконец, затих, выбросив  ноги  и  раскрыв  рот,
набитый мерзлой землей.


   В полукилометре от него Амакасу смочил палец  слюной  и  выбросил  руку
вверх.
   - Сигоку [отлично], - сказал он улыбнувшись.
   Ветер гнал с юго-востока в сторону сопок грязноватые облачка.
   ...Два пулемета били с каменистого гребня. Уже кипела вода в кожухах  и
дымились на винтовках накладки, а конца боя еще не было видно.
   Гладкие стальные шлемы, сужая полукруг, выползали к солонцам. Отчетливо
стали слышны жестяные свистки  и  резкие  выкрики  командиров,  подымавших
солдат для броска.
   Подготовляя удар через солонцы, японцы  старательно  выбривали  гребень
сопки. Высушенная морозом земля, на которой  пулеметы  сосредоточили  свою
злость, дымилась пылью, точно тлела под зажигательными стеклами.
   Иней исчез. Небо стало глубоким и ярким. Перепелки, не обращая внимания
на выстрелы, вылезали из кустов греться на солнце.
   Семь пограничников удерживали сопку Мать. Они не лежали на месте. Земля
дымилась под пулями. Лежать было нельзя. Послав  пару  обойм,  они  искали
новую складку, камень, яму, бугор. Стреляли... Снова увертывались...
   Семеро знали сопку на ощупь. Три года назад они пережили  здесь  страхи
первых дежурств. Они видели сопку,  заваленную  снегом,  сверкающую  всеми
красками уссурийской весны, голую после  осенних  палов.  Каждая  складка,
куст, камень, родник стали близки, как собственная ладонь.
   Эта горбатая, беспокойная земля была пограничникам более  чем  знакома.
Она была своей.
   Нахрапистый  противник  не  озадачил  бойцов.  Бывало  и  хуже.  Семеро
сибиряков били расчетливо, по-хозяйски. Не спешили, не  заваливали  мушек,
придерживали дыхание, спуская курок.
   Стрелки занимали седловину.  Пулеметы  были  вынесены  на  края.  Зимин
отжимал правый фланг, работая очередями, короткими, как укусы. Левый фланг
и соседнюю сопку Затылиху прикрывал Корж. Барс  лежал  рядом,  повизгивал,
хватал воздух зубами, когда осы пролетали над ухом.
   В десяти шагах от Коржа отделенный командир Гармиз  разрывал  пакеты  с
бинтами. Черт знает сколько горячей крови было в начальнике! Она  вышибала
тампоны, пробивала бинты  и  рубахи,  дымилась  на  промерзших  камнях.  И
все-таки  волосатое  тело  Дубаха  не  хотело  умирать,  дышало,  ежилось,
вздрагивало.
   Гармиз бы