пятки.
   Она ставит перед  братом  соба  [лапша  из  гречневой  муки],  квашеную
редьку, соленые креветки и засохший русский балык -  лакомство,  доступное
только отцу.
   Они молчат. Они так редко встречаются, что отец не знает  даже,  о  чем
спросить удачливого сына.
   - Вероятно, у вас мерзли ноги? - говорит он, глядя на ботинки Сато.
   - Нет, мы привыкли, - отвечает Сато небрежно.
   Между тем дом наполняется гостями. Приходит аптекарь Ватари, плетельщик
корзин Судзумото,  шкипер  Кимура.  Появляется  гадальщик  Хаяма,  высокий
неряшливый старик в котелке, предсказавший Сато жизнь, полную  приключений
и перемен. Хаяма рад, что предсказания так быстро  сбываются.  Он  треплет
Сато по плечу и дышит винным перегаром. Отец, сделав приветливое  лицо,  с
тоской и неприязнью смотрит, как  господин  Хаяма,  бесцеремонно  завладев
чашкой с лапшой, со свистом втягивает клейкие  нити...  Если  не  подойдут
остальные, этот обжора съест и креветки, и соленый миндаль, и балык.
   Но Юкико уже пятится от входа,  кланяясь  и  бормоча  приветствия.  Сам
господин  писарь,  услышав  о  приезде  Сато,  решил   засвидетельствовать
почтение новоявленному герою. Вытирая  клетчатым  платком  свое  раскисшее
лицо, он здоровается с собравшимися и косится на миловидную Юкико.
   Вместе  с  писарем  входит  учитель  каллиграфии  господин  Ямадзаки  -
маленький, кадыкастый, с широким ртом, где зубы натыканы как попало.  Сато
раскланивается с  ним  особенно  почтительно.  После  отца  старый  сэнсэй
[учитель] для него самая почтенная фигура в деревне.
   Подогретое сакэ делает гостей  разговорчивыми.  Сато  ждет,  когда  его
будут  расспрашивать  о  службе  и  последних  подвигах  армии,  но  гости
наперебой начинают делиться собственными впечатлениями.
   - Перед тем как идти в сражение,  -  вспоминает  господин  Ямадзаки,  -
росскэ нагревают над кострами свои шубы... Однажды возле Куачензы...
   Всем известно  доблестное  поведение  господина  Ямадзаки  в  стычке  с
казаками, когда на  одного  учителя  напали  шесть  великанов  в  бараньих
тулупах,  -  но  никто,  из  боязни  проявить  неучтивость,  не  прерывает
рассказчика.
   Наконец  Сато  получает  возможность   говорить,   но   все   рассказы,
приготовленные заранее, когда он поднимался по тропинке, вылетели  у  него
из головы.
   - У них трехмоторные самолеты, - начинает он невпопад. - Мы  видели  их
каждый день...
   - Они купили их на деньги от Китайской дороги! - с  возмущением  кричит
учитель. - Купили во Франции... Вы видели закрашенные знаки французов?
   - Нет... Они были высоко.
   Наступает пауза.
   - Я всегда предсказывал  ему  повышение,  -  бормочет  господин  Хаяма,
бесцеремонно почесываясь.
   - Вы знаете новость? - спрашивает писарь. -  Сегодня  умер  полицейский
Миура. Говорят, от разрыва сердца. Он сильно огорчался последнее время.
   Несомненно, что господин Миура, весельчак и бабник, мог умереть  не  от
огорчения, а только от пьянства, но слушатели почтительно склоняют головы.
   -  Теперь  освободилась  вакансия...  Если  соединить  настойчивость  и
хорошие рекомендации...
   Все многозначительно смотрят на Сато. Отец - с гордостью,  соседи  -  с
почтением, Юкико - с испугом: она не может даже представить брата с  такой
же толстой красной шеей, как у господина Миура.
   - Надо подумать, - говорит Сато с важностью, хотя чувствует, что  готов
сию минуту бежать в канцелярию. - Я подумаю, - повторяет  он,  наслаждаясь
впечатлением.
   Вдруг учитель  приподнимается  и,  ухватив  плечи  Сато  своими  худыми
цепкими руками, злобно кричит в уши отпускнику:
   - Вот новость! Он хочет подумать... Встать! Живо!
   И сразу пропадает все: море в светлых бликах, тропинка,  рыбаки,  отец,
писарь, Юкико...
   В  казарме  полутемно.  На  потолке  мигает  фонарь   "летучая   мышь".
Фельдфебель, сдернув с Сато одеяло, грубо трясет его за плечи.
   Одним рывком Сато надевает штаны. Полурота выстроилась на  дворе  возле
казармы. Пока нет команды "смирно", солдаты трут уши, щиплют себя за плечи
и ляжки, стремясь стряхнуть остатки сна. Косо летит снежная пыль.
   - Говорят, красные перешли в  наступление,  -  шепчет,  лязгая  зубами,
Мияко.
   - Но ведь пока еще...
   - Прекратить разговоры! Смирр-но!
   Господин фельдфебель выкликает по списку солдат.  В  морозном  воздухе,
точно отрывистый лай, звучат застуженные солдатские голоса.  Стрелки  ждут
приказания, вытянув руки по швам, боясь  прикоснуться  к  покрасневшим  на
морозе ушам.
   Господин поручик скороговоркой поясняет задачу:
   - ...Пользуясь миролюбием  правительства,  росскэ  нарушили  границу  и
захватили часть территории  Маньчжоу-Го  -  от  мельницы  до  знака  номер
семнадцать... Солдатам второй роты выпала честь доказать росскэ, что такое
истинный дух сынов Ямато.  Двигаться  в  полной  тишине.  Возможен  бой  с
превосходящим  по  силе  противником...  Надеть   металлические   шлемы...
Наушники не опускать.
   ...Рысцой солдаты сбегают в падь, пересекают  дорогу  и  углубляются  в
лес. Здесь теплее и тише. Звезды еле видны в путанице черных сучьев. Сухие
листья гремят под  ногами.  Крепкий,  морозный  воздух,  быстрое  движение
отряда и неизвестность цели опьяняют  Сато.  Он  чувствует,  как  начинают
гореть щеки.
   Они идут долго. Пот выступает через шинели и оседает  инеем  на  сукне.
Лес давно исчез в морозном тумане. Они идут гуськом  между  скал,  по  дну
пересохшего ручья. Под ногами лопаются ледяные корки, и фельдфебель  то  и
дело предостерегающе поднимает руку.
   Потом солдаты долго  ползут  в  кустарнике,  где,  несмотря  на  мороз,
сочится вода. Перчатки Сато намокают. Он чувствует,  как  влага  проникает
сквозь двойную материю на коленях...
   Перед  ними  поляна,  клином  врезавшаяся  в  лес.  Справа  из  темноты
проступает крыша мельницы. Здесь проходит граница.
   Охваченный волнением,  Сато  смотрит  на  высокий  столб,  раскрашенный
белыми и зелеными полосами... Он  так  высок,  что,  даже  протянув  руку,
нельзя достать до железного герба.  Какие,  однако,  ловкачи  эти  росскэ,
сумевшие так быстро присвоить поляну!
   - Здесь! - говорит шепотом фельдфебель. - Осмотреть оружие! Приготовить
гранаты!..
   В  разведку  уходят  двое:  ефрейтор  Акита  и  рядовой  Мияко.   Туман
расступается и сразу смыкается за ними.
   Лежа в жесткой траве, солдаты поглядывают на столб и растирают  озябшие
пальцы.



11

   - Тише! - попросил Нугис.
   Он согнулся над старым шестиламповым приемником, силясь поймать Москву.
   Это было нелегким делом. С тех пор  как  Илька  разбила  шестую  лампу,
Москва отодвинулась на лишнюю тысячу километров.
   - ...волновый... переда...
   Восемь теней на  потолке  замерли,  даже  игроки  в  домино  осторожнее
застучали костяшками. Где-то выше антенны, выше дубов, окружающих заставу,
несся тихий голос Москвы:
   - ...рит... расная площадь...
   И снова поросячий  визг,  щелканье,  дробь  морзянки  вырвались  из-под
терпеливых  пальцев  Нугиса.  Как  всегда  бывает   в   Октябрьские   дни,
разговаривали сразу сотни станций...
   Во Владивостоке выступал китайский  театр.  Глухо  гудел  бубен.  Точно
ивовая дудочка, звучала горловая фистула певца.
   В Хабаровске вынесли микрофон в городской сад, к обрыву над  Амуром,  и
дикторша, торопясь, говорила:
   - ...Вот вижу лодки с флагами на корме... На всех гребцах синие  береты
и желтые майки... Вот четыре катера... Вот плывет пароход... А  на  палубе
танцуют мазурку... Вот...
   - ...лейтенант Вдовцов исполнит арию Хозе, - предупреждала радиостанция
города Климовка.  -  У  рояля  жена  воентехника  третьего  ранга  Клавдия
Семеновна Воробьева.
   В радиостудии Николаевска-на-Амуре собрались старики партизаны.  Второй
час  сипловатый  стариковский  басок,  перебиваемый  морзянкой,  не  спеша
вспоминал:
   - ...Тогда, оставив в затоне  шесть  раненых,  мы  решили  дать  бой  и
пробиться к товарищу Шилову. На ут...
   - Крути назад! - крикнул Корж. - Дай партизан послушать.
   - Хочу про японцев, - сказала Илька.
   Но Нугис только мотнул квадратной головой. Он страшно торопился.  Перед
ним лежали часы. Было без четверти пять по  местному  и  около  десяти  по
московскому...
   С минуты на минуту должен был  начаться  парад.  Нугис  упрямо  пытался
пробиться   к   Москве   сквозь   позывные   пароходов,   плывущих   вдоль
тихоокеанского побережья, сквозь кабацкие фокстроты, летевшие из  Харбина.
Капитаны  краболовов  поздравляли  друг  друга  и  спрашивали  об  уловах,
японский диктор без конца повторял какое-то рекламное объявление,  радисты
передавали, что в бухте Ольга опять битый лед...
   А Москва, лежавшая на другом краю мира, все еще молчала.
   Бойцы сидели вокруг Нугиса торжественные, одетые по  случаю  Октября  в
свежие  гимнастерки.  Пулеметчики,  снайперы,  стрелки,  проводники  собак
терпеливо ждали конца путешествия Нугиса по эфиру.
   - Пощелкай, - посоветовал повар. - Бывает, лампы застаиваются...
   Подняли крышку, и Нугис осторожно пощелкал по стеклам, чуть  освещенным
изнутри золотистым сиянием.
   Раздался оглушительный визг. За окном горестно взвыла  овчарка,  грянул
хохот.
   Нугис был раздосадован неудачей. Он встал и спрятал часы.
   - Отставить! - объявил Корж. - Задержка номер четыре...
   - Пойду поищу запасные, - сказал Нугис упрямо.
   Но старый приемник уже не внушал бойцам доверия. Кто-то из пулеметчиков
заметил:
   - Опять парад проворонили...
   - Хоть бы танки послушать...
   - А у нас в Верхних Кутах сегодня оладьи пекут, -  вспомнил  неожиданно
пулеметчик Зимин.
   Это случайное замечание точно распахнуло  стены  казармы.  Сразу  стали
видны  барабинские  степи,  Новосибирск,  Смоленск,  Свердловск,  Полтава,
Елабуга - все, что лежало по ту сторону тайги.  Каждому  бойцу  захотелось
вспомнить добрым словом родные города и поселки.
   - А у нас в Мурманске на каждой мачте - звезда, - сказал Велик. -  Днем
флаги, ночью иллюминация. Ледокол "Чайка" портрет Буденного вывесил.  Весь
из рыбьей чешуи... Серебряный чекан, и  только!  Его  норвежцы  у  себя  в
Тромсе склеили и в подарок  рыбакам  привезли.  Начальник  порта  хотел  в
Третьяковскую галерею отправить, да ледокол не отдал.
   Повар стал было описывать, из какой чешуи был сделан портрет, но Велика
перебил Гармиз.
   - Нет, ты  послушай!  -  закричал  он,  вскочив  с  табурета.  -  Какой
Мурманск! Ты Лагодех видел? Через Гамборы ночью ходил? Там есть  поляна  -
каждому дереву тысяча лет. Больше! Две с половиной! Листья с  ладонь.  Всю
ночь пляшем. Внизу  на  дорогах  арбы  скрипят,  виноград,  вино  в  город
везут... Потом девушек провожаем... В  горах  темно...  Фонари  к  звездам
идут. Крикнет один - тысяча  отвечает...  Послушай!  Какой  ветер  у  нас!
Станешь спиной к пропасти, раскинешь рукава... Весь день будешь  стоять...
Вот!
   Гармиз взмахнул руками и замер, обводя всех глазами,  точно  ища  того,
кто усомнился бы в силе гамборских ветров.
   Никто не ответил... Сибиряки, украинцы, белорусы, татары - бойцы сидели
задумавшись... Молчал даже Корж, беспокойный, не  умеющий  минуты  прожить
без острого слова.
   Он сидел верхом на табурете и силился представить, что делается  теперь
дома. Он так редко бывал в деревне, что сразу не мог сообразить, чем занят
сегодня отец.
   ...Сейчас десять утра. Вероятно,  отец  вместе  с  Павлом  находится  в
кузне... Кузня низкая, точно вырубленная  из  сплошного  куска  угля...  В
раскрытые двери видны горн, руки, взлетающие над наковальней. Когда  молот
опускается, открывается отцовское лицо - черное,  с  толстыми  солдатскими
усами, из-под которых сверкают зубы...
   Маленький длиннорукий Павел раздувает горн. У него, как у всех  Коржей,
светлые озорные глаза и  большой  рот.  Он  приплясывает  на  одной  ноге,
насвистывает и бесстрашно лезет короткими щипцами в самый жар,  где  нежно
розовеет железо.
   Весело смотреть на отца с сыном,  когда  они  в  два  молота  охаживают
толстенную полосу, а железо вьется, изгибается, багровеет,  превращаясь  в
тракторный крюк или шкворень фургона...
   Впрочем, какая же сегодня работа!.. Наверно, все сидят за столом.  Мать
выскоблила доски стеклом, поставила берестяную сахарницу и голубые...
   - Внимание!.. Красная площадь, - негромко  сказал  репродуктор.  -  Все
глаза обращены... асской башне... Через... уту... чнется парад.
   Корж вскочил. Все обернулись к приемнику.
   - Я нечаянно! - закричала Илька, поспешно отдернув руку.
   Говорила  Москва.  Затухая,  точно  колеблемый  ветром,  звучал   голос
диктора. Он описывал  все:  простор  площади  и  свежесть  осеннего  утра,
освещенные солнцем звезды  Кремля,  появление  делегаций,  стальные  шлемы
пехоты, скульптурную группу напротив ворот Спасской башни, называл  людей,
стоявших у Кремлевской стены, - имена, знакомые всем, от  чукотских  яранг
до поселков горной Сванетии.
   Накапливались войска. Оживали  трибуны.  Кому-то  аплодировали,  где-то
музыканты пробовали  трубы.  Прозрачный  неясный  гул  висел  над  Красной
площадью.
   И вдруг сразу стало тихо, как в поле. На том краю мира  не  спеша  били
часы.
   - Десять, - сказал тихо  Белик,  и  все  бойцы  услышали  дальний  звон
подков.
   Ворошилов объезжал войска,  здороваясь  и  поздравляя  бойцов.  Площадь
отвечала ему всей грудью, дружно и коротко.
   Потом они услышали глуховатый голос наркома. Он говорил, сильно  паузя,
отчетливо и так просто, что забывалась торжественная обстановка парада. Он
напоминал о том, что было сделано за год, о силе и  целеустремленной  воле
народа. Последние его слова, обращенные к Красной  Армии,  были  заглушены
треском атмосферных разрядов, точно по всей  стране  прогремели  орудийные
залпы салюта.
   ...Вошел на цыпочках Дубах и сел сзади бойцов. Илька вскочила к нему на
колени.
   - Танк больше лошади? - спросила она.
   - Тес... Больше.
   - Значит, главнее. А почему пустили вперед академию? Она больше танка?
   Сделав страшные глаза. Дубах закрыл Ильке рот  ладонью...  Сквозь  марш
пробивались отчетливые, мерные удары. Разом впечатывая многотысячный  шаг,
проходила пехота.
   - Товарищ начальник, - спросил Корж, - что сначала идет, артиллерия или
конница?
   Дубах подумал. Он ни разу не видел московских парадов и стыдился в этом
признаться. Ездить приходилось много, но всегда по краю страны. Негорелое,
Гродеково или Кушку он знал лучше Москвы.
   - Как когда, - ответил он осторожно. - Сегодня - не знаю...
   По камням Красной площади хлестал звонкий  ливень...  Скакала  конница.
Вихрем летели к Москве-реке тачанки.
   Потом  наступила  долгая  пауза.  Странное,  еле  слышное  пофыркивание
неслось из Москвы.
   - Вся площадь в автомашинах... -  пояснил  диктор.  -  Теперь  движутся
гаубицы... их колеса обуты в резину.
   И вдруг какой-то странный рокочущий звук ворвался в казарму, точно  над
Москвой разорвался длинный кусок парусины.
   - Слышали? - спросил рупор поспешно. - Это истребитель... Он похож...
   Голос его потонул в низком реве пропеллеров, в лязге танковых  гусениц.
Парусина над площадью рвалась беспрерывно.
   - Девятнадцать... двадцать... двадцать семь... сорок  два...  -  считал
Велик, - сорок три... пятьдесят!
   - Это целый дредноут! - крикнул диктор. - У него четыре башни. В  нашем
здании стекла дрожат!
   ...Зажгли лампу. Закрыли ставни. Восемь бойцов - сибиряков,  белорусов,
украинцев - стояли на площади.
   Они видели все: бескрайнее  человечье  половодье,  освещенное  солнцем,
красногвардейцев  с  седыми  висками,   сталеваров,   народных   артистов,
горделивых московских метростроевцев, академиков,  старых  ткачих,  детей,
сидящих на плечах у отцов, - сотни тысяч лиц, обращенных к Кремлю.
   Они стояли бы на Красной площади до конца праздника, но батареи питания
заметно слабели, шум демонстрации становился все тише и тише, точно Москва
отодвигалась дальше, на самый край мира, и, наконец, приемник умолк...
   - Семичасный, Кульков, Уваров, в наряд! - крикнул дежурный.


   Мягкий треск полевого телефона вывел Дубаха  из  дремоты.  Не  открывая
глаз, он протянул руку и снял трубку. Говорил постовой от ворот:
   - Две женщины и лошадь с повозкой - к вам лично. Прикажете пропустить?
   - Пропустить, - сказал  начальник,  безжалостно  скручивая  ухо,  чтобы
прогнать сон. Он  сидел,  навалившись  грудью  на  старенький  самоучитель
английского языка. Лампа потухла. Сквозь ставни брезжил рассвет.
   Дубах успел одеться прежде, чем часовой закрыл за приехавшими ворота, и
встретил женщин вспышкой карманного фонарика.
   Одна из них, птичница соседнего колхоза, была знакома начальнику. Он не
раз охотно беседовал с домовитой хозяйкой, терпеливо выслушивая ее  долгие
рассказы о муже, утопленном  интервентами  в  проруби.  То  была  опытная,
рассудительная женщина,  умевшая  отлично  залечивать  мокрец  и  выводить
собачьи глисты.
   Ее спутница, девочка с суровым, испуганным лицом,  одетая  в  ватник  и
мужские ичиги, сначала показалась начальнику незнакомой.
   - Ой, лишенько!  -  сказала  Пилипенко,  едва  начальник  показался  на
крыльце. - Ой, маты моя... Ой, идить сюда скорийшь, товарищ начальник...
   - Что за паника? - удивился Дубах. - Откуда у вас эти дрючки?
   - Боже ж мий!.. Колы б вы знали... Ось дывытесь...
   Не выпуская валежины из рук, птичница  подошла  к  телеге  и  разгребла
солому. Открылись тонкие ноги в распустившихся обмотках, короткий  зеленый
мундирчик, затем глянуло чугунное от натуги лицо японского  пехотинца.  Во
рту полузадушенного, скрученного вожжами солдата торчала фуражка.
   - Ось злодий! - сказала птичница, дыша злобой и возбуждением. -  А  ось
тесак его. Вин, байстрюк, мини усю робу распорол.
   И громким плачущим голосом она стала рассказывать, как это случилось.
   Они с дочкой ехали в город - забрать лекарство.  У  кур  развелось  так
много блох, что полынь и зола уже не помогали. Были  еще  и  другие  дела.
Гапка хотела купить батиста на кофточку. По дороге дочка накрылась кожухом
и заснула. Они ехали дубняком... Нет, не возле мельницы... У них в колхозе
дурнив нема, чтобы нарушать запрещение. Сама Пилипенко тоже сплющила  очи.
И вдруг выходит той злодий, той скорпион, блазень, байстрюк с тесаком, той
японьский офицер, и кажет...
   - Прошу в канцелярию, - предложил Дубах.
   Птичница кричала так громко, что из казармы стали выскакивать  во  двор
полуодетые бойцы.
   Увидев на столе начальника бумаги и малахитовую чернильницу  -  подарок
уральских гранильщиков, Пилипенко  перешла  на  официальный  тон...  Нехай
товарищ начальник составит протокол. И пусть об этом случае заявят  самому
наркому. Если бы не Гапка, она осталась бы там, в лесу, а  шпион  подорвал
бы мост... Когда она остановила лошадь, он спросил по-русски, где Кущевка,
а потом, как бешеный, кинулся с тесаком. Спасибо, что на дороге была глина
и злодий поскользнулся. Офицер только оцарапал  птичнице  шею  и  пропорол
кожух. Они упали на повозку, прямо на Гапку, а девка спросонок так хватила
японца, что злодий выпустил тесак. Он царапался и искусал Гапке  руки,  но
женщины все-таки связали офицера вожжами.
   - Это солдат, - заметил Дубах.
   Пожилая женщина в унтах и распахнутом кожухе, открывавшем сильную  шею,
взглянула на пленника сверху вниз.
   - А я кажу, що це офицер, - сказала она упрямо. - Верно, дочка?
   - Офицер, - сказала Гапка, с уважением посмотрев на мать.
   - Вин разумие по-русски...
   - Скоси мо вакаримасен [ничего не понимаю], - сказал торопливо  солдат.
- Я весима доруго брудила.
   - Это видно, - заметил Дубах. - Отсюда до границы четыре километра.
   - Годи! - крикнула Пилипенко,  со  злобой  глядя  на  стриженую  голову
солдата. - Я стреляная. Чины знаю. Три звезды - офицер. Полоса - капитан.
   - Мамо, - сказала вдруг Гапка баском, - а мабуть, вин скаженый?
   И она с тревогой показала багровые подтеки  на  своих  смуглых  сильных
руках. От волнения