а Таки - прекрасную точность поклонов и рапортов,
у самого писаря - сразу три  вещи:  рассудительный  тон,  пренебрежение  к
"росскэ" и любовь к длинным цитатам.
   Однажды, набравшись смелости, он попросил у Мито разрешения  переписать
некоторые выражения героев армии, которые писарь хранил в записной книжке.
Господин писарь немного  опешил.  Он  не  был  склонен  делиться  высокими
мыслями с рядовыми второго разряда.
   - Лягушка не может видеть из колодца весь мир, - заметил он сухо.
   Но голос Сато был так почтителен,  а  поклон  так  глубок,  что  писарь
смягчился. К тому же у этого старательного, неловкого солдата был отличный
почерк.
   - Хорошо, - сказал  Мито,  -  но  сначала  ты  перепишешь  провизионную
ведомость.


   Жизнь гарнизона не отличалась разнообразием. За все лето Сато отметил в
дневнике только две замечательные даты: день рождения господина поручика и
прогулку в квартал веселых домов.
   Для гарнизона прогулка эта была целым событием.  Во-первых,  шли  через
весь  город  без  окриков  ефрейторов,  свободно  глазея  по  сторонам,  а
во-вторых, каждый солдат хоть на час забыл о казарме.
   Сато досталась очень славная девчонка О-Кику,  перекочевавшая  сюда  из
Цуруги вместе с переселенческой партией.
   У нее была замечательно гладкая кожа, высокие брови и волосы, уложенные
по китайской моде в золоченую сетку.
   - Хорошо, когда приходят свои, - сказала она, помогая Сато расшнуровать
ботинки. - С лавочниками не о чем говорить...
   - Мы это прекратим, - пообещал Сато решительно.
   Они недурно провели целый час, дурачась  на  постели  и  болтая  всякую
чепуху.
   О-Кику оказалась почти землячкой Сато,  дочерью  лесоруба  с  Хоккайдо.
Только в прошлом году ее продали в Цуругу за  сто  пятьдесят  иен.  О-Кику
несколько раз назвала эту сумму. Видимо, высокая цена льстила ее  женскому
самолюбию.
   Затем она  показала  малахитовый  камень,  предохраняющий  от  скверных
болезней, и портрет русского бога,  худого  и  бородатого,  как  айнос,  с
медным кружком над головой: девушка была христианкой.
   Ее отрывистый смех, насмешливые глаза и полная шея так вскружили голову
Сато, что он, не споря, купил и арбузные  семечки,  и  миндаль,  и  четыре
кружки подогретого пива.
   Захмелев, он стал ни с того ни с сего жаловаться на грубость  ефрейтора
Акита и его привычку вымогать у солдат папиросы. О-Кику слушала, покачивая
тяжелой короной волос,  видимо,  далекая  от  всего,  что  ей  рассказывал
полупьяный солдат.
   - Poor boy! [Бедный мальчик!] - сказала она машинально.
   - ...Ему никогда не заработать и трех полосок  [три  полоски  -  погоны
подпрапорщика], - бормотал Сато.
   - Poor boy... - повторила она и зевнула.
   За циновкой кто-то громко  закашлялся.  Сато  вовремя  спохватился.  Он
испуганно  взглянул  на  О-Кику.  Девушка   спокойно   дымила   папиросой,
равнодушная ко всему на свете. Ее равнодушие успокоило Сато, но на  всякий
случай он все же заметил:
   - Однако это пустяки... Доблесть господина Акита заметна всей роте.
   Сато  не  успел  полностью  исправить  свою  оплошность:  по  коридору,
бесцеремонно отдергивая занавески, уже шел фельдфебель Огава.
   Видимо, Сато тоже понравился девушке.
   - Приходи еще, - попросила она.
   - Когда буду фельдфебелем...
   Из всех кабинок доносились довольный смех и остроты солдат.
   Их выстроили и повели в  казармы.  Хвастовства  и  вранья  после  этого
хватило на целый месяц.
   Сато часто вспоминал О-Кику: ее смех и полную шею,  насмешливые  глаза,
но вскоре более интересное событие вытеснило мысли о хорошенькой девчонке.
   Кто-то из предприимчивых переселенцев открыл в городе кинотеатр. Низкий
глиняный сарай, украшенный флагами, стоял  как  раз  напротив  плаца,  где
упражнялись солдаты.
   Вечерами у входа в кино, под большим картонным  плакатом,  изображавшим
японского кавалериста, стоял пожилой кацубэн [лектор в кино] в  канотье  и
кричал:
   - Подвиг лейтенанта Гаяси! Японский офицер в  лагере  красных  казаков!
Секреты русских гаремов!
   Господин   поручик   был   недоволен   соседством.    Крики    зазывалы
перемешивались со свистками и словами команды, отвлекая  внимание  солдат.
Несомненно,  театр  перенесли  бы  в  другую  часть  города,  если  бы  не
патриотизм, своевременно проявленный владельцем сарая. Все господа офицеры
получили приглашение посещать театр бесплатно. Кроме того,  раз  в  неделю
устраивался дополнительный сеанс для нижних чинов.
   Сато достался билет  на  вторую  серию  знаменитого  боевика  "Хитрость
лейтенанта Гаяси".
   Он  увидел  все,  что  обещали  плакаты:  бой  японской   кавалерии   с
пехотинцами, и бегство казаков, и пожар на таинственном  корабле  адмирала
Ивана Смирнова. Правда, содержание картины из-за цензурных купюр  осталось
неясным,  но  Сато  был  в  восторге  и  все  время   подталкивал   локтем
равнодушного Кондо. Чего стоил один вид горящего  самолета  или  штыковой"
атаки десанта...
   ...Мужественный лейтенант Гаяси  отбивал  Ханаэ  -  дочь  маньчжурского
советника,  похищенную  во   время   прогулки   отрядом   казаков.   Шесть
похитителей, толстых, как монахи, наступали с  пиками  на  Гаяси.  Русские
были  свирепы  и  неуклюжи,  лейтенант   неуловим.   Его   сабля   слепила
противников.
   В темноте слышался гибкий голос кацубэна,  пересказывавшего  содержание
картины.
   - Он был как молния!  -  пояснял  рассказчик.  -  Русский  -  как  дуб.
Господин Гаяси знал, что за дверями его ждет Ханаэ...
   Тотчас была показана Ханаэ с крупными слезами на напудренных щеках. Она
играла на самисэне,  а  возле  нее  с  бутылкой  в  руках  плясал  русский
полковник.
   Потом экран заполнили  толпы  растерянных  бородатых  людей,  державших
ружья как палки. Их было так много, что  Сато  испугался  за  участь  роты
Гаяси. С опаской поглядывал он на толстые ноги и разинутые рты атакующих.
   Впрочем, тревога его быстро прошла. Показались самолеты, и через минуту
трупы лежали гуще, чем рыба в засольных чанах...
   - Лейтенант был ранен в руку, - пояснил кацубэн,  увидев  перевязанного
Гаяси, - но лекарство и любовь прекрасной Ханаэ быстро залечили рану... Он
вернулся в действующую армию в чине майора...
   Обсуждая подвиг лейтенанта Гаяси, солдаты нехотя покидали кино.
   - Говорят, что многие рядовые вернулись  на  острова  фельдфебелями,  -
заметил Кондо.
   - Осенью ожидаются новые назначения, - ответил в тон ему Сато.
   - Значит...
   - Это еще не известно...
   И оба солдата расхохотались  -  так  схожи  были  их  мысли,  навеянные
кинокартиной.
   Приближалась осень. После известного инцидента с листовками в 6-м полку
и многочисленных  арестов  в  других  частях  военное  министерство  ввело
обязательные беседы с солдатами на злободневные темы.
   В цинцзянском гарнизоне  эти  беседы  проводил  сам  господин  поручик.
Вскоре после размещения отряда в  казармах  во  всех  солдатских  тетрадях
появились  записи  лекций:  "Чем  война  обогащает  крестьян",  "Богатства
Маньчжоу-Го завоеваны для народа".
   Особенно  интересной  показалась  Сато  вторая  беседа.   Трудно   было
вообразить до разъяснений господина поручика,  что  эта  пыльная,  скучная
земля таит столько богатств.
   Медленно, точно диктуя, описывал Амакасу местные горы, где равнодушные,
ленивые маньчжуры топчут ногами золото, медь, серебро.  Он  рассказывал  о
лесах северной полосы,  таких  глухих,  что  птицы  позволяют  брать  себя
руками; о пятнах нефти, найденных коммивояжерами вблизи Гунзяна;  о  южных
районах, изнемогающих от избытка хлеба, проса, бобов.
   Господин поручик назвал еще железо, асбест, серу, уголь, барий, цемент,
тальк, магнезию, фосфориты, но Сато запомнил только одно - золото.  Еще  с
детства он знал его  непонятную  силу.  О  золоте  говорилось  в  сказках,
которые читал в начальной школе  учитель  -  господин  Ямадзаки,  во  всех
кинокартинах и приключенческих романах. О нем с одинаковой почтительностью
отзывались и отец, и старый  рыбник  Нагано,  и  господин  полицейский,  и
плетельщики  корзин,  привозившие  с  юга  свой  грошовый  товар.  Рыбаки,
побывавшие на Карафуто,  с  таинственным  видом  показывали  завернутые  в
бумажки тусклые крупинки металла. На них можно  было  купить  все:  рыбный
участок, невод, дом, кавасаки [небольшая рыбацкая моторная лодка]  и  даже
благосклонность сельского писаря.
   Вечером, сидя в клозете, солдаты обсуждали лекцию господина поручика.
   - Х-хорошо, что мы не пустили в Маньчжоу-Го р-росскэ,  -  сказал  заика
Мияко.
   - Чепуха! У них золота больше, чем здесь. Главное - земля.
   - Посмотрим, что даст осень...
   - Золото выгодней  ячменя,  -  заметил  Тарада.  -  Я  бы  согнал  сюда
каторжников со всех островов.
   - А посевы?
   - Пусть копаются маньчжуры...
   - Колонизация невозможна без женщин...
   - Было бы золото, б... найдутся, - заключил под общий хохот Тарада.
   ...После  лекции  господина  поручика  Сато,  всегда  отличавшийся   на
маршировках, стал ходить повесив голову. Мысль о  золоте,  валявшемся  под
ногами, не покидала солдата. Он стал присматриваться  к  блесткам  кварца,
пирита, стекла, встречавшимся на плацу. Когда рота выходила за город, Сато
украдкой  клал  в  карманы   кусочки   рыжеватого   железняка   и   другие
подозрительные камни.
   Однажды во время тактических занятий он умудрился набрать в фуросики  и
незаметно пронести в казарму  с  десяток  пригоршней  желтой  и,  как  ему
казалось, особенно золотоносной земли.
   Он посвятил в свою  затею  Кондо,  и  вскоре  они  вдвоем  натаскали  и
спрятали возле клозета не меньше ведра драгоценной земли.  Позже  пришлось
втянуть в это дело и повара, потому что для  промывки  золота  обязательно
нужен был тазик.
   Они выбрали день стирки белья, когда часть роты отправилась с  грязными
тюками на ручей в двух милях от города.
   Все было обдумано заранее. Сато выбрал себе самый отдаленный участок и,
оставив белье мокнуть, наскоро соорудил из сосновой коры желобок. Ровно  в
двенадцать часов повар привез завтрак.  Он  роздал  ячмень,  передал  Сато
суконку и тазик и вернулся к повозке.
   Кондо находился в наряде и участвовать в промывке не мог, но  Сато  был
даже рад: блестевшая на земле кучка песка была слишком мала для троих.
   Он расстелил суконку на дне желобка,  насыпал  землю  и  стал  лить  из
тазика воду.
   Вскоре ему показалось,  что  в  кучке  темного  песка  тускло  светятся
золотые крупинки... Он так увлекся работой,  что  не  заметил,  как  ручей
подхватил белье и унес его к камню, где сидел господин фельдфебель.
   Поймав фундоси [набедренная повязка], Огава  стал  за  дерево  и  долго
следил за манипуляциями солдата.
   Наконец, хлесткий удар мокрой тряпкой оторвал Сато от  дела.  Полуголый
солдат вскочил, бормоча извинения.
   - Дайте сюда! - приказал Огава спокойно.
   Сато протянул фельдфебелю пригоршню темного песка.
   - Вы предприимчивы, но глупы, - сказал пренебрежительно Огава.
   Он ударил по ладони, и драгоценный песок полетел в кусты.
   - Оденьтесь и отправляйтесь к повозке.
   Сато вымыл тазик и ушел, с досадой поглядывая на кусты. Повар, которому
он показал пустые ладони, не поверил Сато.
   - Дай! - сказал он, протянув руку.
   Сато рассказал о встрече с фельдфебелем.
   - Бака-дэс! [Дурак!] - сказал повар озлясь; он сам захотел  порыться  в
песке.
   Ночью Сато  долго  не  мог  заснуть.  Наказания  одно  ужаснее  другого
мерещились рядовому. Он видел то карцер, куда его вталкивает торжествующий
Тарада, то ранец, набитый  камнями,  то  бесстрастное  лицо  писаря  Мито,
приклеивавшего на доску приказ о расстреле.
   Когда над головой Сато раздался картавый  голос  трубы,  он  вскочил  и
оделся быстрее других.
   В этот день, впервые за все время  службы,  он  получил  выговор  перед
строем.
   Против ожидания, осень оказалась дождливой. Тучи медленно тащились  над
сопками. Воздух, почва, умирающая листва, черная кора кленов  -  все  было
насыщено влагой. Запасные ботинки зацвели, белье отсырело.
   Грязь на дорогах доходила до щиколотки. Хвосты лошадей,  повозки,  лица
солдат, подсумки, стволы горных орудий - все было облеплено светлой жирной
глиной.
   Особенно трудно  было  подниматься  на  склоны  гор.  Усеянные  мелкими
острыми камнями, они сочились водой. Нередко, сделав  шаг  вперед,  солдат
хватался руками за землю и съезжал  вниз,  оставляя  на  склоне  царапины.
Деревья и те плохо держались на таких сопках. Достаточно  было  небольшого
шквала, чтобы они начинали падать, увлекая друг друга.  Всюду  видны  были
корни, облепленные мокрой землей.
   Тренируя солдат к ночным боям,  господин  поручик  распорядился  выдать
темные очки-консервы. Тот, кто надевал их, даже в полдень не мог различить
соседа.
   Крестьяне, приезжавшие в город из окрестных  селений,  с  удивлением  и
страхом  наблюдали  за  солдатами,  крадущимися  в  высокой  траве.  Когда
раздавался  свисток  ефрейтора,  они  вскакивали,  бежали,  вытянув  руки,
спотыкались, падали, снова бежали - старательные и неловкие,  как  молодые
слепцы.
   На занятиях участились несчастные случаи. Рядовой Умэра оступился в яму
и сломал себе ногу. Ефрейтор Акита разбил очки о  дерево.  Кондо  пропорол
штыком  плечо  санитару  Тояма.  Однако  господин  поручик  не   прекращал
тренировок. Ночи становились  темнее  и  длиннее,  а  партизанские  отряды
смелее и настойчивее.
   Осень не принесла успокоения, о котором мечтали газеты.
   Урожай  был  обилен,  но  не  многим  удалось  снять   его   полностью.
Маньчжурские поселки, в которых всегда можно было нанять  десятка  два-три
батраков, казались вымершими. Потеряв землю, мужчины ушли в горы сеять мак
на тайных площадках, подстерегать автоколонны.  В  холодных  фанзах  можно
было встретить только женщин, стариков и детей.  Неизвестно,  на  что  они
надеялись, чем питались: котлы были пусты, в очагах лежал пепел.
   Старческие лица детей, их огромные  животы  и  прикрытые  только  кожей
лопатки заставляли отворачиваться в смущении даже солдат.  Но  женщины  не
плакали. Они смотрели на пришельцев глазами, сухими от  ненависти.  У  них
отобрали ножи, топоры, даже серпы; их пальцы  были  слишком  слабы,  чтобы
задушить солдат ночью. Но взгляды выдавали желание.
   Однажды Сато слышал, как господин фельдфебель, выходя из фанзы, сказал:
   - Лучше бы эти ведьмы ругались...
   Все чаще и чаще вспыхивали пожары. Горели соломенные постройки, склады,
посевы; иногда сами солдаты поджигали гаолян,  чтобы  выгнать  повстанцев.
Днем и ночью поля объезжали патрули...
   Всю осень по  просьбе  переселенцев  командование  держало  в  поселках
посты, но тревога не разряжалась. Никто из переселенцев не рисковал пройти
ночью от одного  поселка  к  другому.  Жили  без  песен,  без  праздничных
прогулок в поля. Даже возле Цинцзяна нельзя было шагу  ступить,  чтобы  не
натолкнуться на колючую проволоку.


   - Когда они кончат играть в прятки? -  спросил  Мияко,  шагавший  сзади
Сато.
   Простодушный Кондо вздохнул.
   - Я думаю, никогда...
   -  Глупости!  -  заметил  Сато,  усвоивший  от  господина   фельдфебеля
решительный тон. - Голод заставит их вернуться в поселки.
   С  видом  превосходства  он  оглядел   забрызганных   грязью,   усталых
приятелей. Несмотря на сорокакилометровый переход,  Сато  чувствовал  себя
превосходно. Ему нравилось все: октябрьский  холод,  резкий  голос  трубы,
шутки приятелей, ночевки в  брошенных  фанзах,  где  можно  было  украдкой
порыться в тряпье.  Все  это  было  в  несколько  раз  занимательнее,  чем
ползанье по грязи на брюхе или путешествие в темных очках.
   Не  все  походы  кончались  удачно.   Несколько   ящиков,   зашитых   в
просмоленную парусину, уже были отправлены на острова, но  за  свою  жизнь
Сато был спокоен. Еще в августе за пачку сигарет и шесть  порций  сакэ  он
выторговал у Мияко самое надежное заклинание, которое  только  можно  было
придумать. Оно действовало с одинаковой силой и против пулеметов и  против
гранат. Следовало только на бегу твердить про себя: "Хочу  быть  убитым...
Хочу  быть  убитым..."  Известно,  что  смерть  всегда  поступает  вопреки
человеческим просьбам.
   ...Полсотни стрелков шли к поселку Наньфу, где, по донесениям агентуры,
уже несколько суток ночевал отряд партизан.
   По обочинам дороги высокой бурой стеной  стоял  гаолян.  Дул  ветер,  и
стебли издавали монотонное дребезжанье.
   Опасаясь хунхузов, господин  поручик  приказал  поджечь  гаолян.  Пламя
зашевелилось сразу в трех местах, сомкнулось,  и  светлая  желтая  полоска
побежала  вперед,  тесня  рыжую  поросль.  Дыма  почти   не   было.   Двое
пулеметчиков легли на вершине сопки, но только фазаны, взмахивая короткими
крыльями, выбегали на дорогу, спасаясь от огня.
   Как и следовало ожидать, партизаны успели вовремя покинуть Наньфу.  Они
отравили мышьяком все шесть колодцев, оставив солдат  без  воды.  Пришлось
вскрыть резервную бочку, сопровождавшую отряд от самого Цинцзяна.
   Поселок был мертв, только крысы и тощие псы жили в заброшенных  фанзах.
Всюду валялись груды сырого тряпья.
   Люди устали, и господин поручик решил провести в  Наньфу  целые  сутки.
Полсотни здоровых чистоплотных парней быстро преобразили поселок.  Нашлась
и бумага для окон, и рисовый клей, и хворост для лежанок-печей.
   После уборки Амакасу отдал приказ - прощупать все землянки и  фанзы  по
соседству с Наньфу.
   Посчастливилось только Мияко и Сато. На огородах, в одной из отдаленных
землянок, они отыскали огородника. Это был пожилой крестьянин  в  холщовых
штанах и соломенной шляпе. Он оказался достаточно опытным, чтобы не бежать
при появлении солдат. На полу его землянки нашли две стреляные  гильзы  от
винтовки Арисака, будто бы занесенные детьми.
   Сато присутствовал на  допросе.  По  приказанию  господина  Амакасу  он
поставил крестьянина на колени и, обнажив штык, отошел к двери.
   Пленник стоял, опустив унылое темное лицо, и бормотал  чепуху,  которую
господин поручик не считал нужным даже записывать.
   Он имел наглость считать себя полуяпонцем и утверждать, что родился  на
острове Тайван от кореянки Киру и приказчика бакалейной  лавки,  какого-то
господина Дзихеи. Поручик едва сдерживал смех, глядя на этого  хитроватого
и неповоротливого верзилу, подобострастно  вытянувшего  шею.  Кто  бы  мог
подумать, что огородник вырос на островах Ямато! Правда,  он  без  всякого
акцента говорил на южнояпонском диалекте, но  господин  поручик  прекрасно
знал эти штучки.
   Чтобы не затягивать разговора, поручик сразу оборвал его:
   - Довольно! Когда ты выехал из Владивостока?
   Этот простой вопрос настолько смутил огородника, что он стал заикаться.
Срывающимся от волнения голосом он начал объяснять, что приехал из  Цуруги
пятнадцать лет назад через Сеул и Владивостока не видел ни разу.
   Он продолжал бормотать всякие глупости, в то время как поручик, скучая,
рассматривал стоптанные,  грязные  улы  [род  китайской  обуви]  пленника.
Большие узловатые ноги крестьянина навели Амакасу на счастливую мысль.
   - Разуйтесь, - сказал он почти добродушно.
   Еще не понимая, что нужно поручику, пленник покорно снял улы. Ноги  его
были гладки и кривы, но из этого вовсе не следовало, что родиной  пленника
был  остров  Тайван.  Известно,  что   и   на   материке   многие   матери
прибинтовывают детей к своей спине.
   - Покажите пальцы!
   Не ожидая ответа, поручик нагнулся и, схватив  пленника  за  щиколотку,
рванул ногу вверх. Опрокинутый на спину огородник с испугом наблюдал,  как
густые брови поручика ползли выше, к жесткому бобрику.
   Сняв перчатку, Амакасу прощупал внутреннюю сторону большого и  смежного
с  ним  пальца.  Поручик  действовал  наверняка.  У  каждого  сына  Ямато,
носившего гета, на всю жизнь сохраняются твердые гладкие  мозоли  -  следы
креплений, пропущенных между пальцами.
   Кожа огородника не имела мозолей.
   - Ну? - спросил поручик насмешли