несся короткий торжествующий крик клаксона. Шофер вырвал машину.  Слышно
было, как грузовик, ворча, удаляется от опасного места.
   Корж обернулся на звук мотора: там, где недавно исчезла полоска заката,
снова горел свет; не багровый  отблеск  палов  и  не  дымные  прожекторные
столбы - просто небольшой светлый венчик, точно земля отдавала накопленное
за день тепло.
   Горело электричество. В глубоких котлованах возле Георгиевки, в  тайге,
на полевых базах, где заправлялись машины, в  новом  городе  Климовске,  в
окрестных колхозах, вдоль железнодорожной ветви,  уходившей  на  север,  -
всюду светились огни. Они согревали, ободряли бойцов,  лежавших  в  мокрой
траве, напоминали о великой бессоннице, охватившей Дальний Восток...
   Чувство огромного спокойствия наполнило Коржа.  Радостно  было  думать,
что в каких-нибудь пятнадцати километрах за его спиной  по  пыльной  улице
ходят в обнимку дивчата, что сейчас, ночью, ворчат  бетономешалки,  бегают
десятники со складными метрами в карманах, что люди спят в  поездах,  учат
дроби, аплодируют  актерам,  распрягают  коней,  пляшут,  целуются,  ведут
автомашины.
   И  все  это  охранял  он.  Корж...  Он  еще  раз  нащупал  гранаты.  Их
авторитетная тяжесть успокоила  его.  Корж  приподнялся,  чтобы  подползти
ближе к Нугису, но проводник неожиданно поднял руку. Рекс вскочил на ноги.
Что-то странное делалось с псом. Он подобрал хвост, приложил  уши  и  стал
пятиться, издавая чуть слышный щенячий визг.
   Нугис сжал ему пасть. Собака дрожала.
   По гребню сопки быстро шли двое. Шли прямо на куст. Потом их  оказалось
четверо... Что случилось дальше, Корж вспомнил только под утро.
   Кажется, он успел окликнуть два раза. Винтовка выстрелила сама по себе,
в упор, в черную овчину бандита. Трое бросились в сторону.
   - Назад! - крикнул Нугис.
   Но Корж не слышал. Он стрелял на бегу. Он знал только одно: трое  живы,
трое прорвались, трое уходят.  Не  задумываясь,  не  ожидая  товарища,  он
устремился за ними...
   В два часа ночи Дубах отстегнул маузер и снял болотные сапоги.  Он  был
доволен - день прошел тихо. Никто не докладывал о следах  нарушителей,  не
просил пополнить подсумки, не счищал с нагана сизую гарь.
   Из отряда звонили только два раза, и  то  по  мелочи:  требовали  сдать
стреляные гильзы и спрашивали, готовы ли инвентарные списки библиотеки. Да
комендант  напомнил  под  утро,  чтобы  партийцы  выехали  на  делегатское
собрание за два дня, потому что дорогу сильно размыло дождями.
   На цыпочках, чтобы не разбудить дочь, начальник прошел к полке и достал
кусок холодной телятины. Илька спала на тахте,  нахмурив  пушистые  брови,
сердито сжав кулачки. Что-то страшное  снилось  девочке.  Она  ворочалась,
невнятно шептала, пищала тонко, как суслик...
   Дубах посмотрел на нее  и  вздохнул.  Обидно  было,  что  Илька  растет
дикарем. Мать ее была казачкой. Он привез ее из Ростова прямо со  школьной
скамьи - веселую зеленоглазую девчонку с пышной шапкой медных  волос.  Рот
ее никогда не закрывался. Дубах ворчал - слишком шумно  стало  в  казарме.
Потом привык. То была женщина не слишком умная, но  с  горячим,  радостным
сердцем. Она любила свой Ростов, степь, тополя и побаивалась тайги.
   Когда банда полковника Хутоярова напала  на  заставу,  Регина  была  на
девятом месяце. Ее погубила горячность. Вместо того чтобы лежать на  полу,
она вздумала таскать в окопы патроны. Ящики были тяжелые: Илька родилась к
концу перестрелки на койке  проводника  Гущина,  исполнявшего  обязанности
санитара. Смелый боец, отчаянный кавалерист, он до  того  растерялся,  что
перерезал пуповину грязным кухонным ножом...
   Илька походила на мать. Те же медные волосы, широкий мальчишеский рот и
озорные глаза. Только характер не тот. У матери смех вспыхивал, когда  еще
слезы не высохли. Илька редко смеялась, еще реже плакала. Она выросла  без
сверстников, без палочек-выручалочек,  горелок,  разбойников,  пятнашек  -
этих смешных и милых игр, без которых не обходится детство. Она ни разу не
была в городе, не видела парохода, поезда, самолета, рояля,  театра,  зато
совершенно точно знала, как надеваются подсумки, почему закапчивают  мушки
и что такое конкур-иппик [кавалерийские состязания].
   Правда, начальник отряда хотел собрать по заставам всех бирюков,  вроде
Ильки, и устроить нечто похожее на интернат, но  дальше  списков  дело  не
шло. Пришлось выписать на заставу няньку - старуху из уссурийских казачек.
Толку из этого вышло мало. Степанида оказалась  старательной,  но  вредной
бабой, постоянно огрызавшейся на красноармейцев.
   Скрипнула  половица.  Илька  приподнялась  и  долго  смотрела  на  отца
потемневшими от сна глазами. Вдруг она удивленно спросила:
   - А сказка?
   Спорить с ней было бесполезно.  Каждый  вечер,  сидя  на  тахте,  Дубах
рассказывал Ильке самые смешные и милые сказки,  на  которые  только  была
способна его уставшая за день голова. Прежде он долго колебался - можно ли
рассказывать  Ильке  всю  эту  симпатичную  галиматью   об   Аленушках   и
Иван-царевичах? Сомнения рассеял начальник отряда, толстый латыш Цорн. Еще
до того, как педагоги амнистировали ковер-самолет, он привез из  Москвы  и
роздал ребятам целый чемодан старых сказок. Ильке достался  Андерсен.  Его
шутливые, лукавые сказки с  удовольствием  прочел  и  начальник.  Он  даже
вписал в тетрадку андерсеновскую поговорку: "Что  позолочено  -  сотрется,
свиная кожа остается". Это было  сказано  здорово.  Начальник  рассчитывал
когда-нибудь использовать поговорку на политзанятиях.
   Уже два вечера прошли без сказок. Дубах чувствовал себя  виноватым.  Он
сел возле Ильки и начал:
   - У мухоморья дуб зеленый...
   - Ой, какая неправда! - сказала строго Илька. - Не хочу про  дуб,  хочу
про овчарку.
   - Жила-была одна немецкая овчарка, и жил-был один бессмертный Кащей...
   Он пересказывал Ильке Андерсена,  бесцеремонно  вплетая  в  приключения
Оле-Лукойе Кащея Бессмертного, заставляя оловянного солдатика  встречаться
с Бармалеем и Бабой Ягой. Золотой  ларец  отыскивали  у  него  овчарки,  а
серого волка приканчивал Иванушка-дурачок из берданки.
   Илька забралась с ногами на тахту.  По  ее  требованию  отец  прикрутил
лампу.  В  комнате  стало  совсем  темно,  только  на  стене   засветилась
зеркальная сталь клинков.
   От отца пахнет табаком, кожаными ремнями, одеколоном. Подбородок у отца
удивительный: если провести рукой вниз - очень гладкий, если вверх  -  как
напильник. Дубах сильный - может раздавить в кулаке грецкий орех,  поднять
бревно, согнуть пятачок. Когда отец  сердится,  он  фыркает,  точно  хочет
чихнуть. Это очень смешно, но смеяться нельзя...
   - Вот и все, - сказал отец, щелкая портсигаром.  -  Аленушка  уехала  в
Москву к тетке, Кащей засох, а ковер-самолет испортился...
   - Его моль съела?
   - Почему моль? Хотя да... Верно, съела...
   Где-то  далеко  в  тайге  сломался  сучок.  Другой,   третий...   Дубах
поморщился... Плохо, когда по ночам без мороза и ветра трещат сучки.
   - А волк где?
   - Волк?.. Он тоже пропал.
   ...Еще два сучка... Дубах  машинально  надел  сапоги...  Целая  обойма.
Возле солонцов чья-то винтовка била почти без пауз. Так мог стрелять  либо
новичок, либо боец, которому уже некогда целиться.
   - Его овчарки загрызли? - спросила Илька сонно. - Наверное, Рекс? Да? -
И, не дождавшись ответа, заснула, схватившись обеими руками  за  отцовскую
портупею.
   Дубах осторожно высвободился. Распахнул дверь.
   Перед забором визжали на ржавой проволоке кольца. Четыре сторожевых пса
скулили, рвались с привязей в темноту.
   Через двор к командирскому флигелю рысцой спешил дневальный.


   Он бежал. Давно в темноте улизнула  тропа.  Чертовы  сучья,  мертвые  и
живые, дышавшие прелью, хвоей, свежим листом, лезли  в  лицо,  хватали  за
рукава, рвали шинель. Забором вздымались вокруг корни валежин.  С  разбегу
кидались под ноги ручьи. Ожина железными петлями ловила  ноги.  С  жирным,
плотоядным урчанием присасывалась к подошвам  разбухшая  земля.  Все  было
свежо, холодно, мокро в апрельской тайге.
   Он  бежал.  Не  хватало  дыхания.  Грудная  клетка,   сердце,   ремень,
гимнастерка стали вдруг тесными. Качалась земля.  Медленно  кружились  над
головой стволы, и черные кроны, и звездный, уже склонившийся  к  горизонту
ковш.
   Птицы вырывались из кустов и, шумя крыльями, исчезали в  темноте.  Корж
лез в гору на четвереньках. Мускулы ныли, кричали о пощаде. Корж полз.  По
опыту тренировок он знал, что скоро перейдет на второе дыхание.
   Ветер перебросил через сопку дальний гудок  паровоза.  Прогремел  мост.
Курьерский шел на восток. Корж выполз на  гребень  и  на  спине  съехал  в
распадок. Где-то совсем близко сорвался под беглецом камень.
   - Врешь! - крикнул Корж, и сразу стало тихо.
   Он снова побежал, охваченный могучим  желанием:  настичь,  схватить  за
плечи, опрокинуть, вмять в траву и тогда уже,  поставив  колено  на  горло
врагу, отдышаться. Бессвязные, яростные слова  вырывались  против  воли  у
Коржа. Он так  ясно  представлял  брошенное  в  траву,  извивающееся  тело
диверсанта, что на бегу повторял обрывки  фраз  из  будущего  разговора  с
японцем. В какой-то картине Корж видел уже такого самурая Он прыгал вокруг
бородача партизана. У него был странный клинок, короткий, изогнутый, -  не
оружие бойца, а какое-то ядовитое жало... Этот тоже  прыгнет  вбок,  затем
вперед. Винтовку следует выбросить навстречу и немного вверх... Удар будет
звонким. А потом? "Сидзука-ни синасай! Молчи! Откуда пришел?..  Доко  кара
китта-ка?.."
   ...Обеими руками Корж схватился за дерево. Листья клена плеснули в лицо
пригоршни  холодной  воды.  Он  пытался  прислушаться...   Стоял   мокрый,
оглушенный толчками сердца. Шлем жег голову. Кровь гудела в висках.
   Он  оглянулся.  Было  светло.  По  седой  траве  вился  зеленый   след,
проложенный полами шинели. Окруженный шпажником, блестел бочажок.  На  его
гладкой поверхности плавал тополевый пух и гонялись, морщиня  воду,  серые
бегунки. Солнечная рябь дрожала на  дне,  устланном  ржавыми  листьями.  И
тишина, и одинокий след в холодной траве, и расцветающее  небо,  и  пустые
подсумки, и сизая гарь на затворе  -  все  напоминало  Коржу,  что  погоня
окончена. Он опустился на колени и, погрузив лицо в воду, тянул ее до  тех
пор, пока не заныли зубы. Тогда он встал, расправил сырую шинель  и  пошел
на запад, где торчала зеленая луковица георгиевской колокольни.


   Трое бойцов с ищейкой и дегтяревским пулеметом, высланные начальником к
месту стрельбы, к рассвету нашли Нугиса. Он сидел в кустах,  вымазанный  в
грязи, посеревший от злости,  и  ругался  шепотом  по-латышски.  Это  было
верным признаком неудачи.
   - Кто стрелял? - спросил старший по наряду.
   - Наверно, винтовка, - сказал Нугис сухо.
   - Переход?
   - Нет, передур...
   - А где Корж?
   - Не знаю, - мрачно сказал проводник. - Я  его  звал...  Я  дуракам  не
желаю быть нянькой.
   Он встал и раздвинул кусты. Рекс завыл и попятился.
   Посреди поляны, раскрыв лиловую пасть, лежал мертвый медведь...  Тянуло
горелой шерстью. Зверь был застрелен Коржем в упор.


   Выбравшись в поле, Корж убедился в ошибке. Впереди была не  Георгиевка.
Вместо  знакомой  кирпичной  колокольни  здесь  торчала  часовня,  обшитая
американским гофрированным цинком.
   Тайга кончилась. Земля катилась на юг широкой черной  волной,  неся  на
себе тракторы, бензиновые бочки,  вербы  и  зеленые  фургоны  бригад.  Шла
пахота. Сверкали лемеха. Голубой керосиновый дым слоями висел над землей.
   За спиной Коржа фыркнул мотор. Девчонка  с  веселым  облупленным  лицом
распахнула дверцу "пикапа".
   - Ноги... ноги оботрите, - сказала она домовито.
   - А куда? - спросил Корж.
   - Как куда? Полдничать... Чуете?
   Из кузова машины тянуло пшеничным хлебом, горячим борщом.
   - Не выйдет, - сказал Корж дрогнувшим голосом.
   - Ну, взвару попробуйте... Товарищ, куда же вы?
   - В Георгиевку.
   -  Тогда  извиняюсь,  -  сказала  дивчина;  "пикап"  умчался,  обиженно
фыркнув.
   Корж долго смотрел ей вслед. Ловкая девка!  Казачка...  Она-то  довезет
свой борщ до зеленого фургона... Взвар... А  что  на  заставе?  Нугис  уже
вернулся...  Отмалчивается...  Кормит  Рекса.  Придется  идти  через  двор
одному, с  постной  рожей  и  пустыми  подсумками.  Корж  уже  видел,  как
навстречу ему, опираясь на стол, поднимается Дубах... Он успел представить
эту позорную сцену в сотнях вариантов, прежде чем выбрался к Георгиевке.
   Был полдень. Шинель уже  высохла.  Короткая  синяя  тень  металась  под
ногами у Коржа.
   В трех километрах от станицы, возле мельницы,  он  встретил  попутчика.
Паренек-кореец в полосатой футболке, сидя  на  жернове,  строгал  палочку.
Возле него, скуля и почесываясь, лежала мохнатая собака.
   - Здравствуйте, товарищ командир! - отчетливо сказал кореец.
   - Я не командир.
   - Извините... Я ошибся.
   Они помолчали. Корж залюбовался руками корейца. Мускулистые,  голые  по
локоть, они отливали на солнце золотом. Паренек снимал с  палочки  зеленые
кольца.
   - Идти далеко... Идти скучно. Будем играть, - пояснил кореец.
   Пес заскулил. Умоляющими, розовыми от  жары  глазами  он  уставился  на
хозяина.
   - Что это он у вас? - спросил Корж.
   - Так... Блиошка.
   Он встал и, приложив дудку к губам, издал гортанный и  печальный  звук.
Глаза музыканта зажмурились, на тонкой шее зашевелился кадык. Он  заиграл,
нагнув стриженую голову, - смешной корейский парняга. Как все корейцы,  он
немного смахивал на японца. Корж вспомнил госпитальный сад и  желтое  лицо
красноармейца в коляске. После сумасшедшей ночи он был готов подозревать в
каждом прохожем шпиона.
   - Ладно будет? - спросил музыкант, кончив играть.
   - Ладно...
   У корейца были с собой початок  вареной  кукурузы  и  немного  бобового
творога.
   - Хоцице покушать? - спросил он ласково.
   Корж  отказался.  Он  даже  отвернулся,  чтобы  не  видеть,  как   тают
желтоватые мучнистые зерна, но и смотреть по сторонам было не легче. Дятел
доставал из коры червей. Промчалась белка-летяга,  жирная,  пестрая.  Корж
посмотрел под ноги: толстенькая гусеница грызла лист. Даже ручей  бормотал
противным, сытым голосом. Все вокруг ело, жрало, сверлило,  пило,  сосало.
Тошно стало Коржу.
   - Кто вы такой? - спросил он грубовато.
   Кореец прищурился.
   - Странно... Кажется,  это  не  запрещенная  зона...  Ну,  предположим,
механик...
   - Все мы механики, - сказал Корж сумрачно. - Ваша фамилия?
   - Ким, Афанасий.
   - Я партийность не спрашиваю.
   - Ким - это фамилия. По-нашему - золото.
   Корж задумался.
   - Послушайте, - заметил кореец рассудительно, - вам  будут  из-за  меня
неприятности. Я член поселкового Совета. У нас пахота. Вы не имеете  права
меня останавливать.
   Он говорил убедительно. Корж и сам понимал - придирка  была  никчемной.
Следовало тотчас отпустить этого ясноглазого, стриженного ежиком парнишку.
Он  чувствовал  усталость  и  стыд,  но  какое-то  нелепое  подозрение  не
позволяло ему отступить.
   - А что в мешке? - спросил Корж, чтобы спасти положение.
   Механик молча вынул тракторный поршень, укутанный в паклю. Поршень  был
старый, марки Джон-Дира, очень редкой в этих местах.
   - По блату достал - сказал парень горделиво. - Знаете, как теперь части
рвут.
   Они поговорили еще немного и разошлись. Кореец заиграл снова.
   Унылые гортанные звуки дудки долго провожали Коржа. Но когда оборвалась
последняя дрожащая нота, он остановился, снова охваченный подозрением. Шли
же вот так, с  узелками,  косцы...  Музыкант...  Блиошка...  При  чем  тут
поршень Джон-Дира?.. Провел, как перепела, на дудку...
   Спотыкаясь о корни, он бросился к мельнице. Музыкант не спешил. Он шел,
волоча по тропинке ивовый прутик. Зеленая дудка торчала под мышкой.
   Он с любопытством взглянул на маленького запыхавшегося красноармейца.
   - Стой!.. - крикнул Корж. - Стой! Есть вопрос... Вот  вы  механик...  А
откуда у вас этот поршень?
   - Не понимаю... То есть из склада.
   - Я спрашиваю - из Сталинграда или из Харькова?
   - Аттестуете?
   - Нет... в порядке самообразования.
   - Не знаю... Кажется, харьковский.
   Корж облегченно вздохнул. Маленькие  крепкие  ноздри  его  раздулись  и
опустились...  Веселые  лучики  разбежались  по  обветренному   лицу.   Он
выпрямился, точно нашел точку опоры.
   - А с каких это пор "ХТЗ" ходят с  поршнями  Джон-Дира?  -  спросил  он
почти весело.
   - Цубо! - крикнул кореец и ударил пса в бок.
   Рыжий отбежал на почтительное расстояние и горестно взвыл.
   - Разрешите идти?
   - Да... На заставу.
   И они пошли. Через осинник, где орали дрозды, по зеленым мокрым хребтам
"Семи братьев", мимо пади Кротовой, полной холода и грязного льда. Впереди
изнемогающий от блох и любви к хозяину пес, за ним -  кореец  в  полосатой
футболке и, наконец, озабоченный Корж, застегнувший шинель на  все  четыре
крючка.



7

   Никогда еще Сато не видел таких странных городов, как Цинцзян. Весь, от
крепостной стены до собачьей будки, он был слеплен  из  глины.  Пулеметная
очередь прошивала любую башню насквозь. И люди, создавшие эту смехотворную
крепость, еще верили в ее силу, каждую весну строители замазывали трещины,
пулевые дыры и восстанавливали отвалившиеся углы.
   Впрочем, за пять месяцев жизни в Цинцзяне Сато еще не успел  разглядеть
город Как следует. Солдатские сутки похожи на ранцы, в которых  есть  все,
кроме свободного места.
   С тех пор как переселенцы разместились на землях возле Цинцзяна,  отряд
не знал ни одного спокойного дня.
   В окрестностях поселка жили прежде огородники-маньчжуры и  десятка  два
семей "росскэ", принадлежавших к какой-то странной секте "стару-о-бряцци".
Пришлось  потратить  немало  времени,  чтобы  заставить  их   потесниться.
Половина маньчжур, несмотря на приказ, запрещающий  массовые  передвижения
по провинции, ушла в горы, к партизанам.
   "Росскэ" вели себя совсем странно. Старики надели на себя длинные белые
рубахи с черными крестами на груди и легли живыми в гробы. Они  не  хотели
давать объяснения и отказались отвечать даже  самому  господину  поручику,
спросившему упрямцев на чистейшем русском языке:  "Эй,  казака!  Циго  вам
хоцице?"
   Солдаты лопались от смеха, когда бородачей,  неподвижных,  как  сушеная
камбала, вытряхивали из гробов на повозки и увозили на другие участки.
   В конце концов  такая  возня  надоела  господину  поручику.  Он  выбрал
несколько наиболее упрямых стариков, плевавшихся при виде солдат, и  велел
их расстрелять, не вынимая из гробов.
   После этого все быстро  уладилось.  Уцелевшие  "росскэ"  сами  запрягли
быков и ушли на юго-восток, демонстративно сняв с домов даже двери.
   Вокруг Цинцзяна поднялась первая зелень,  взращенная  переселенцами,  и
солдаты вернулись к обычным занятиям.
   Как  отмечал  господин  лейтенант,   просматривавший   каждый   четверг
солдатские дневники, записи  Сато  стали  значительно  содержательней.  Он
усвоил уже две главы из брошюры "Дух императорской армии" и  мог  довольно
связно пересказать статью Араки  "Задачи  Японии  в  эпоху  Снова".  Когда
солдаты  затягивали  любимую  песню  господина  поручика  "Блещут  молнией
сабли", голос старательного Сато заметно выделялся из хора.
   Сато решительно отказался от  дружбы  с  болтливым  Мияко  и  развязным
Тарада. Противно было слушать, когда эти  сплетники  начинали  говорить  о
продажности  министерства  иностранных  дел  или   тайком   передразнивали
господина фельдфебеля. Он дружил только с Кондо - молчаливым грузчиком  из
Мацуяма. Во-первых, Кондо  был  земляком,  а  во-вторых,  считался  первым
силачом во всей роте.
   Мечтая втайне о трех звездочках, Сато тщательно  подражал  поведению  и
привычкам рядовых первого разряда и ротного писаря Мито.
   У щеголеватого табачника Кавамото он заимствовал  замечательный  способ
замотки обмоток, у крепыш