глазах блестела хитринка.
   Проводник Нугис, огромный молчаливый латыш, погладил баян и спросил:
   - Тысячу потянет?
   Музыкант засмеялся.
   - А вот уж не вешал... Премия...
   И он показал серебряную дощечку, врезанную в крышку баяна.


   Стоял февраль - единственный зимний  месяц,  когда  снег  не  сохраняет
следов. Ветер точно работал по сговору с  нарушителями.  Он  заметал  все:
лыжни, спички, окурки, остатки костров, прятал в  пушистой  снежной  толще
запахи овчины, сапог, табака.
   Участок был трудный. Давно прошли времена, когда  нарушители  рисковали
головой из-за дюжины чулок или банки ханьши [китайская водка]. Контрабанда
стала не самоцелью, а маскировкой. Шел стреляный зверь -  без  документов,
без адресов,  без  оружия,  агенты  доихаровской  [Доихара  -  организатор
японского шпионажа на Дальнем Востоке] школы, умевшие с равным  искусством
лгать и молчать на допросах.
   Конные  дозоры  беспрестанно  объезжали  распадки,  проводники   собак,
пулеметчики,  снайперы  неутомимо  прочесывали  дубняк  и  заросли  ожины,
тянувшиеся вдоль границы.
   Задержали старуху, шедшую "исповедоваться" к попу на ту сторону границы
- реки. Она несла длинный поминальный  список  усопших,  и  между  именами
старушечьих родственников Дубах нашел вписанные молоком фамилии командиров
укрепленного участка.
   Привели глухонемого корейца с замечательным фотоаппаратом, вделанным  в
ручные часы.
   Подстрелили голубя, и в записке, примотанной  к  лапке,  прочли:  "Петр
будет в субботу. Ждем папирос..."
   Сам Дубах, надев белый халат, вышел навстречу гостю. Две ночи он провел
в секретах вместе с бойцами...
   В субботу Петр не пришел, но в понедельник, во время сильной  пурги,  в
соседнем китайском городишке  Цинцзяне  поднялась  стрельба.  На  рассвете
отделком Гармиз задержал возле  знака  N_17  двух  партизан,  бежавших  из
маньчжурской тюрьмы... У обоих были обрезаны уши.
   Больше всех задержаний имел Нугис, проводник знаменитой овчарки  Рекса,
- молчаливый отделком с плечами Поддубного и крутым девичьим  румянцем  во
всю щеку.
   Не истратив за зиму ни одного патрона, он доставил на заставу  тридцать
семь человек.
   Несколько раз Корж сопровождал арестованных.  Это  был  пестрый  народ:
зеленщики,  макосеи,  перебежчики-солдаты   из   цинцзянского   гарнизона,
родственники зарубежных казаков, бандиты, объединенные одним общим  словом
- нарушители. С тех пор как появились первые партии японских переселенцев,
стали чаще попадаться маньчжурские землеробы. В поисках работы и мира  они
переходили границу  целыми  группами  и,  прежде  чем  достать  документы,
показывали широкие и жесткие ладони. Впрочем,  трудно  было  сказать,  кто
друг, кто враг. Всех без исключения нарушителей распутывали в отряде.
   В наряды Корж еще не ходил. Он  уже  привык  по  тревоге  одним  рывком
сбрасывать одеяло и сон, мог  с  завязанными  глазами  собрать  пулемет  и
неплохо держался в седле, но начальник не спешил с назначениями...


   Прежде чем стать командиром, Дубах долгое время водил  поезда.  На  всю
жизнь он усвоил жесткое правило машиниста - ничего не делать с  рывка.  Он
набирал  скорость  постепенно,  приучая  первогодков  бить  без   промаха,
угадывать дорогу по звездам, заучивать каждый камень, куст, пень на земле,
которую им предстояло охранять в течение трех лет.
   Он воспитывал в молодых бойцах зоркость к  обыденному,  острое  чувство
подозрительности к предметам и людям, попавшим в запретную полосу.
   Однажды  Дубах  принес  на  занятия  обыкновенный  окурок,  подобранный
нарядом в лесу.
   - Что вы видите? - спросил он у Коржа.
   - Бычок!
   - Только-то? Осмотрите и доложите.
   Корж старательно осмотрел окурок. Он  был  сырой,  желтый,  с  надписью
золотом: "Бр. Лопато Харбин".
   - Китайский бычок, товарищ начальник!
   Дубах улыбнулся.
   - На этикетку не смотрите... У нас не школа ликбеза.  А  видим  мы  вот
что...
   И Дубах прочел десятиминутную лекцию об окурке. Оказалось, что  переход
был совершен давно (окурок успел пожелтеть), нарушитель шел из-за  границы
(на нашей стороне харбинских папирос не курят). Нарушитель шел днем (ночью
курят только сумасшедшие). Нарушитель был или малоопытен, или  неосторожен
(иначе бы спрятал  окурок).  Нарушителю  помешали  (половина  папиросы  не
докурена). Нарушитель  пользуется  мундштуком  с  очень  узким  отверстием
(конец папиросы сильно скручен).
   - Замечайте, - сказал Дубах, пряча окурок в коробку, -  все  замечайте.
Как дятел кричит... Когда японцы караулы  сменяют...  Где  Пачихезу  можно
вброд перейти... Замечайте и подозревайте. Вопросительный знак  -  великое
дело.
   Как всякий начальник, Дубах был одновременно  командиром  и  педагогом.
Одним и тем же красным карандашом он отмечал пулевые следы  на  мишенях  и
ошибки первогодков в диктанте.
   Чертовски много нужно было знать молодому бойцу. Как  влияет  ветер  на
полет пули и велик ли в этом году урожай на Кубани?  Сколько  выстрелов  в
минуту дает пулемет Дегтярева и каковы  тактические  особенности  японской
пехоты?  Что  есть  баллистика?  Как  устроен  фильтр   противогаза?   Как
изображают на картах сопки и лес? Сколько ребер у лошади? Для чего  служит
печень? Как перевязывать голень?
   Знать нужно было много, пожалуй, больше, чем знали иные комдивы  времен
гражданской войны. И все же, по  мнению  Дубаха,  чего-то  в  занятиях  не
хватало. Чего именно - он еще сам не знал. Не установок, не новых  идей...
Скорее - какой-то очень простой и мудрой формулы, объединяющей в себе все,
что защищали бойцы на этом участке:  народы  всех  союзных  республик,  их
земли, моря, их хлеб, железо, корабли, города.
   И слово  было  сказано  партией.  Родина.  Сильнее,  короче,  ясней  не
придумаешь.
   Сначала Дубах стал вырезать все передовые на тему о патриотизме.  Потом
перешел к статьям, где говорилось о подвигах  патриотов.  Он  решил  вести
"Книгу героев"  -  подробную  летопись  подвигов,  совершенных  советскими
патриотами  после  эпопеи  челюскинцев,  когда  миллионы  людей  так  ясно
почувствовали все могущество Родины...
   Он разыскал  в  городе  огромный  альбом  с  шишкинскими  медведями  на
переплете и стал наклеивать в него газетные вырезки и портреты героев.
   Это   была   хрестоматия   двадцатистрочных   рассказов   о   мужестве,
находчивости, скромности малоизвестных советских  людей.  Системы  тут  не
было никакой.  Женщина-врач,  привившая  себе  ради  опыта  бациллы  чумы,
встречалась на одной странице с  участниками  путешествия  в  стратосферу.
Девушки-лыжницы  -  со  студентом,  спасшим  женщину  во   время   пожара;
золотоискатели, раскопавшие сказочный самородок, - с  чабаном,  отстоявшим
от волков  отару  овец...  Были  здесь  летчики,  налетавшие  по  миллиону
километров, лучшие снайперы  СССР,  профессор,  предложивший  обезболивать
роды,  пионер,  задержавший  бандита,  советские   сталевары,   музыканты,
танкисты, актеры, пожарные, академики...
   День за днем книга рассказывала бойцам, кто такие Коккинаки,  Демченко,
Бабочкин, Лысенко, Ботвинник... Ее  цитировали  на  политзанятиях,  читали
вслух каждый вечер.
   Дубах гордился затеей. Он серьезно уверял коменданта участка, что с тех
пор, как появилась "Книга героев", у всех  стрелков  пули  стали  ложиться
заметно кучнее, чем прежде.


   Приближалась весна. Снег  сошел,  но  в  распадках  еще  лежал  темный,
мартовский лед. Сторожевые псы скулили. Из цинцзянской степной полосы полз
дым - горел подожженный японскими колонистами гаолян.
   Дубах ходил мрачный, посапывал носом, точно принюхиваясь.
   Третий  месяц  на  участке  существовала  "дыра".  Кто-то   осторожный,
опытный, знающий местность, как свою ладонь, водил пограничников  за  нос.
Было использовано все: усиленные наряды, конные  дозоры,  секреты,  лесные
облавы, - и все напрасно. Каждый переход, как прыжок в воду, -  бесследен.
Пробовали пускать собак, но даже Рекс, распутавший на  своем  веку  больше
сотни сложных клубков, сконфуженно чихал, окунув  нос  в  траву:  перец  и
нюхательный табак, рассыпанный нарушителем, жег собачьи ноздри.
   Наконец, подвесили на тонких нитках колокольчики.  Шесть  ночей  подряд
прислушивались пограничники. Колокольчики молчали. Зато каждый день звонил
телефон, и каждый раз начальник отряда суховато спрашивал: "Ну?" Это  "ну"
стоило Дубаху многого. Он пожелтел, ссутулился, по суткам пропадал в тайге
и, вернувшись, сразу  сваливался  на  тахту.  К  нему  вернулась  скверная
фронтовая привычка - ложиться не раздеваясь. Шестилетняя  дочка  Дубаха  -
Илька, спавшая рядом, с испугом смотрела на оплетенные жилами  руки  отца.
Они были так неподвижны и так тяжелы, что Ильке казалось - отец совсем  не
проснется. Но стоило только скрипнуть  сверчку,  как  Дубах,  не  открывая
глаз, поднимал тяжелую руку и говорил: "Я вас слушаю".
   Телефон стоял возле самой подушки  начальника.  Дубах  был  глуховат  и
стыдился признаться в этом врачу. В сырую погоду глухота совсем  одолевала
начальника; тогда он клал трубку с собой в постель и засыпал, привалившись
к мембране щекой.
   Телефонная  линия  шла  тайгой.  Птицы  садились  на  проволоку,  белки
пробовали на обмотке свои зубы, грозы наполняли линию треском  и  шорохом.
Мембрана старательно нашептывала всю эту галиматью на ухо начальнику, в то
время как он бормотал и ворочался, отмахиваясь от шепота, как от мух...
   Илька любила подслушивать в полевой телефон разговоры. Это  можно  было
делать только тайком, когда отца нет на заставе. Стоит приложить трубку  к
уху, нажать клавиш, - и она начинала болтать всякую чепуху: "Минск! Минск!
Минск! - звал кто-то глухим голосом, точно из подвала. - Когда вы  вернете
Гуськова?"  -  "Фртьуррю-фр-р-тьуррю",  -  отвечали  неожиданно  птицы  из
Минска. Потом трубка начинала храпеть, совсем как отец, когда  разоспится.
Илька понимала, что где-то заснул часовой. Она знала, что спать  на  посту
нельзя, и,  чтобы  разбудить  красноармейца,  несколько  раз  поворачивала
ручку.  Храп  обрывался...  "Кремль  шестнадцать!   -   говорил   быстрый,
отчетливый  голос.  -  Кого  вызываете?  Кремль  шестнадцать".   И   снова
начиналось старое: комариный писк, гудение, странные  разговоры  Калуги  с
Кремлем о комсомольском собрании,  валенках,  мишенях,  щенках...  "Кремль
шестнадцать!" - надрывался телефон. "Не надо  спать!"  -  отвечала  Илька,
подражая отцу, и, довольная, выбегала из комнаты.
   С  тех  пор  как  Илька  стала  самостоятельно  отворять  двери,  Дубах
окончательно потерял влияние на дочку.
   Илька все время пропадала в казарме.  Особенно  она  любила  сушилку  и
кухню. В сушилке всегда  замечательно  пахло  табаком,  кожей,  дымом.  На
жердях рядами висели огромные болотные сапоги с подковами, сырые шинели  и
гремучие плащи с капюшонами (в этих плащах можно было отлично прятаться от
отца). Красноармейцы сидели на низкой скамье, курили, вспоминали  какой-то
Барабинск и рассказывали разные интересные истории, в которых Илька  почти
ничего не понимала.
   Еще интереснее было на кухне. Здесь чугунная  дверца  была  румяной  от
жара, на больших зеленых кастрюлях плясали крышки, а если Илька  подходила
близко к плите, черный чугунок говорил "пф-ф".
   Повар тоже был совсем особенный, не такой, как другие красноармейцы. Он
был немного выше Ильки, маленький, кривоногий, с широким лицом и  розовыми
от огня белками. Вместо зеленой фуражки и шинели он  носил  смешной  белый
колпак и фартук, в карманах которого всегда лежали стручки гороха и губная
гармоника.
   Звали повара Великом. Илька дружила с ним из-за гармоники и  интересных
рассказов. Велик знал все: как разговаривают собаки и дятлы,  до  скольких
лет живет щука, почему у телефона привешена ручка, может ли пуля  долететь
до луны и зачем у мухомора точки на шляпке.
   Он мог  еще  играть  авиамарш,  склеивать  змея,  показывать  фокусы  с
пятачком и предсказывать погоду.
   Он знал все. Когда Илька приносила из лесу  холодные  прозрачные  ягоды
костяники на тонких стеблях, Велик говорил настойчиво и сурово:
   - Бросьте... Это рыбий глаз.
   Он не мог точно объяснить, как рыбьи глаза попали  в  тайгу,  но  Илька
верила другу твердо.
   Однажды в апреле, когда папоротник выбросил  из  прогретой  земли  свои
острые стрелы, вдруг снова стало холодно. В ложбину, где  стояла  застава,
прорвался ветер, ивы зябко зашевелили  листьями,  и  отец  приказал  Ильке
надеть противное пальто. Встревоженная, испуганная, она побежала к повару.
   - Белик, - спросила она грустно, - это опять зима, да?
   - Нет, - отвечал повар смеясь. - Это у дуба лист  прорезается.  Сегодня
ночью будут почки трещать.
   Ночью Илька выбежала в  чулках  на  крыльцо.  Дубы  стояли  за  ручьем,
корявые, черные, подняв к месяцу голые руки. Рядом блестели тонкие  прутья
ветел.  Клены  укрывали  от  ночного  холода  сирень  и   орешник.   Всюду
пробивалась зелень,  даже  пробковое  дерево  выбросило  несколько  острых
листков. Только дубы еще упрямились, делали вид, что  не  замечают  травы,
щекочущей им корни.
   Илька долго прислушивалась. Дубы молчали. Они были так  упрямы,  что  у
Ильки застыли ноги. Но все-таки она  дождалась  и  услышала  слабый  звук,
похожий  на  стук  капли.  Звук  повторился.  Сдерживая  волнение,   Илька
бросилась к ручью. Она подбежала к самому толстому и упрямому из  дубов  и
прижалась ухом к шершавой коре. Дерево молчало. Стучали  рядом,  падая  на
дно жестянки, капли березового сока - то Велик собирал квас.
   Никакого треска Илька не слышала и вернулась в постель раздосадованная,
в мокрых чулках. Она долго чихала,  прежде  чем  заснула,  а  утром  снова
побежала к дубам. На этот раз Илька увидела, что повар был прав: маленькие
упрямые листочки прорезались из красноватых почек. Илька едва не заплакала
от досады. Дуб перехитрил ее. Видимо, почки трещали как раз  тогда,  когда
она чихала в постели. Впрочем, Велик тут же успокоил ее, сказав, что почки
стреляют раз в девяносто два года.



6

   - Ну и музыка!
   Корж в отчаянии уставился на сапоги. Черт знает что  выделывала  свежая
кожа. Она пела, пищала, стонала, скрипела, оповещая границу о  приближении
наряда. Пять километров надсадного поросячьего визга. Ни смалец, ни  рыбий
жир не могли смягчить рассвирепевшую юфть.
   Скованный визгом, Корж  боялся  пошевелиться.  А  нужно  было  спешить.
Низкое солнце уже било в глаза.
   - Шагай на носках, - посоветовал Нугис.
   Он стоял  возле  Коржа,  заботливый,  сероглазый  великан  в  порыжелых
ичигах, и придерживал за щипец овчарку. Рекс повизгивал, нервничал.  Запах
юфти жег ноздри.
   Раздался скрип.  Корж  шел  на  цыпочках,  широко  расставив  руки.  Он
побагровел от досады. Он ждал всего: тревожного  шепота,  взрыва  гранаты,
выстрела в спину, прыжка японского разведчика, только не этого надсадного,
мерного визга.
   Корж завидовал Нугису, его обмятой шинели, легким  ичигам,  глуховатому
голосу. Все было выверено, обтерто и пригнано у этого спокойного человека.
Кобура его нагана была расстегнута, хотя Нугис почти никогда не стрелял на
границе. И пули и слова он расходовал одинаково редко.
   ...В молчании они перебрались по бревну через  ручей,  перешли  рисовое
поле и вошли в падь, такую глубокую и  узкую,  что  раньше  срока  над  их
головами блеснула звезда. Потом пролезли под валежиной, свернули в  старое
русло Пачихезы и стали подниматься вверх, прыгая с камня на камень.
   - Запоминай, - сказал Нугис.
   А запоминать пришлось много; в глазах рябило от  пней,  ручьев,  тропок
двойняшек-берез и камней,  похожих  друг  на  друга,  как  пара  патронов.
Изредка  встречались  окопчики,  закрытые  дерном  и  хворостом,   залитые
весенней водой. В одном из них валялись кусок патронного ящика  и  обрывок
бинта.
   Между тем тропа поднялась на гребень... Точно широкое  казацкое  седло,
лежала гора среди  дубняка.  Две  пади  обегали  мохнатые  бока  сопки  и,
сливаясь в узкую промоину, уходили на юг.
   Прячась в зарослях багульника, они спустились с гребня, обошли солонцы,
подернутые, точно плесенью, блеклой травой, и залегли за коряжиной  метрах
в двухстах от границы.
   За промоиной, среди кочковатого поля, стоял глиняный город. Таких  Корж
не видел ни разу. По  грязным  улицам  носилась  солома,  чадили  жаровни.
Пританцовывая под тяжестью коромысла,  шел  с  корзинами  зеленщик.  Возле
колодца, раскинув руки, лежал ничком человек - не поймешь издали,  мертвый
или пьяный. Изредка проезжали  неуклюжие  повозки  с  огромными  колесами.
Китаец в ватных штанах сидел у входа в харчевню, и ветер  трепал  над  его
головой бумажный тюльпан.
   Едкий запах бобового масла, чеснока и мочи плыл через ручей,  заставляя
Рекса чихать. Непролазной нищетой, скукой  старой  маньчжурской  провинции
несло от глиняной крепости. Не было видно тут ни свежего теса, ни штабелей
кирпича, ни бетонщиков, пляшущих в  ямах.  Корж  смотрел  на  маньчжурский
город с высоты своих двадцати двух лет.
   - Ну и курятник! - заметил он удивленно.
   - Это Цинцзян, - сказал Нугис, - город серьезный... Два батальона...
   - А дохлый...
   - У него жизнь ночная... особая.
   Раздался резкий звук горна. Нугис поспешно извлек часы.
   - Тревога!.. Смотри, засекаю время...
   Из глиняной казармы выскакивали и бежали к конюшне солдаты. Тонконогие,
похожие на  мальчишек  конники  приторачивали  тючки  прессованного  сена,
термосы и пулеметные коробки. У всех солдат были широкие меховые наушники,
серые перчатки и суконные гамаши, закрывавшие носки ботинок.
   Офицер, выделявшийся среди солдат только обезьяньим воротником куртки и
блестящими голенищами, взмахнул рукой - очевидно,  скомандовал.  Маленький
отряд на рысях выехал за глиняные ворота и вскоре исчез в желтоватой мгле,
висевшей за сопками.
   - Ну, завтра будет гонка,  -  сказал  отделком,  -  опять  в  норму  не
уложились...
   - На тактические поехали?
   - Какая тут тактика! Вчера переселенца в колодце нашли.
   Прячась в кустах, они прошли еще с  полкилометра  и  легли  в  холодную
мокрую траву. Небо  позеленело,  замутилось,  утратило  высоту.  Наступили
минуты многозначительного молчания, той сумрачной кратковременной  тишины,
которая отделяет вечер от ночи, как узкая полоска  горизонта  -  землю  от
неба. Сопки уже превратились в силуэты, но кроны деревьев еще не  потеряли
глубоких и нежных оттенков.
   Выпь первой нарушила паузу. Глухим подземным уханьем приветствовала она
первую звезду. И  сразу  со  всех  низин  ей  ответили  лягушки.  Согретые
болотной водой, изнемогающие  от  блаженства,  они  точно  ждали  сигнала.
Восторженный, неистовый рев поднялся над рисовым полем.
   Лунь пролетел над водой, поворачивая круглую,  кошачью  голову.  В  его
когтях бился суслик...
   Странное чувство подавленности и тревоги охватило Коржа. Только что все
вокруг было так невозмутимо и ясно: блестела вода, лежал  на  тропе  белый
голыш, качались кленовые листья. Теперь даже соседний  куст  жил  двойной,
загадочной жизнью. Все шуршало,  пряталось,  шептало,  скользило,  ползло;
ручей и тот бормотал не по-русски. Только честные собачьи глаза, звезды да
циферблат часов были бесспорны в этом мире намеков.
   Корж вертел головой, рискуя сорвать позвонки. Он ждал. Он был терпелив.
Как  всякий  новичок,  он  делал  уйму  ненужных  движений:   перекладывал
винтовку, лазил в подсумки, ощупывал гранаты, ручной браслет.
   Нугис лежал рядом, огромный, теплый, спокойный. Из травы торчал  только
конец шлема. Казалось, проводник даже посапывает.
   Постепенно Корж успокоился. Среди тысячи неясных, случайных  звуков  он
стал различать знакомые шумы. Где-то бесконечно далеко, за сопками,  взвыл
буксующий грузовик. Голос его то повышался до комариного звона,  то  гудел
возмущенным баском... Все глуше и глуше звучал утомленный мотор. Он  точно
жаловался окружающим сопкам на свое бессилие, на холод и  грязь.  И  вдруг
до