Пыль улеглась, и в лесу  стало  заметно  светлее.  Вершины  кленов  еще
раскачивались, но внизу было совсем тихо. Охваченные тревогой  переселенцы
продолжали придерживать растрепанные ветром циновки.
   Солдаты, суеверные, как все крестьяне,  зашептались,  провожая  глазами
воронки. Сато вытащил карманный компас  и  постучал  по  стеклышку.  Синяя
стрелка вздрогнула и замерла. Смерчи шли на северо-восток.
   - К черту в ворота, - сказал негромко Тарада.
   - Это бывает только в год засухи.
   - Плохое начало!
   - Да... И притом сегодня,  кажется,  пятница,  -  заметил  встревоженно
Сато.
   - Замолчать! - крикнул ефрейтор, которому тоже было не по себе.
   Они снова выбрались в степь. Столбов смерча уже не было видно. Отъехали
километров пять, и  вдруг  из  облаков  с  огромной  высоты  стали  падать
холодные кленовые листья, унесенные смерчем.
   Чтобы рассеять тягостное  впечатление,  господин  поручик  распорядился
выдать по две рюмки сакэ.
   Отряд медленно двигался к северу. Нелегко было добраться до  пустующего
рая, о котором уже третий год кричали газеты. Двое молодых  солдат  умерли
от  бери-бери  [болезнь,  родственная  цинге,  вызывается  однообразной  и
скудной пищей] еще по дороге в Сейсин, несколько южан отморозили  ноги  на
перегоне Муляо - Дунчжун, а неразговорчивый пулеметчик Цугамо  был  списан
на острова после очередного просмотра солдатских дневников.
   На вечерней поверке господин  фельдфебель  объявил  об  этом  печальном
случае так:
   - Не чувствуя под собой почвы Ямато [древнее название Японии],  рядовой
второго разряда Цугамо проявил малодушие и в тоске возвратился  в  казармы
шестого полка.
   Тоска по Ямато... Вот уж чего  Сато  никак  не  мог  понять!  Он  долго
посмеивался, вспоминая унылую  фигуру  Цугамо...  Стоит  ли  тосковать  по
вяленой камбале и сорному ячменю, если здесь каждый день дают  тофу,  рис,
сахар и овощи, а по праздникам леденцы и сакэ? С гордостью Сато  оглядывал
новый полушубок, подбитый белой овчиной, бурки и шерстяные перчатки.  Чего
стоил один только китель  с  прекрасными  бронзовыми  пуговицами,  жестким
воротником и поперечными красными погонами! А  просторный  ранец,  набитый
запасными  башмаками,  бельем,  патронами   и   галетами,   -   скрипучий,
восхитительно пахнущий свежей  кожей  и  лаком...  А  гладкий  алюминиевый
котелок... А ящик с лекарствами... Нет, надо быть грязной  свиньей,  чтобы
после всего этого зубоскалить, подобно Цугамо.
   Щеки Сато лоснились. Он был сыт, благодарен, счастлив. Еще ни  разу  он
не открывал банки с гусиным салом, не растирал спиртом побелевших пальцев.
Толстая фуфайка, горячая кровь и ладанка из хвоста ската отлично  защищали
его от мороза и ветра. С первого взгляда ладанка не  внушала  доверия,  но
гадальщик был так назойлив, что Сато пришлось раскошелиться. За  три  иены
он получил шершавый мешочек и несколько  ценных  советов.  Он  узнал,  что
должен остерегаться пятницы,  не  спать  с  раскосыми  женщинами  и  ждать
несчастья на сорок третьем году жизни.
   Сато шел двадцать второй. Подпрыгивая на высокой автомобильной  скамье,
он спокойно рассматривал мертвую степь. Земля поражала Сато безлюдьем.  Он
привык к побережью Хоккайдо, где на  каждом  шагу  видишь  мокрые  сети  и
слышишь "конници-ва"  [здравствуйте,  добрый  день].  Здесь  только  арбы,
скрипевшие в стороне от дороги, напоминали о жизни,  фанзы  маньчжур  были
пусты, пергамент на  окнах  разорван,  печи  холодны.  На  глиняных  полах
валялись груды тряпья и бумаги. Встречались и трупы -  темные,  занесенные
пылью, застывшие в удивительных  позах.  Возле  потухших  кузниц  валялись
колеса. Мехи и железо были унесены в горы, где ковались самодельные  сабли
и пики.


   Несколько раз ночь заставала  колонну  в  мертвых  поселках.  Это  были
короткие остановки без приключений и занимательных  встреч.  Одна  ночевка
была похожа на другую, как потертые циновки,  на  которых  спали  солдаты.
Сначала санитарный врач исследовал воду в колодцах и отмечал желтым мелком
негодные фанзы, затем отряд располагался на ночлег.
   Света в фанзах не зажигали. Только пламя, вспыхивавшее в низких  печах,
освещало то стриженые солдатские головы, то руки, жадно ловившие тепло.
   Странно было видеть издали темные, молчаливые фанзы,  из  труб  которых
вылетали искры и дым.
   Обыскивая один из таких поселков, отделение  Сато  обнаружило  в  фанзе
старуху.  Растрепанная,  в  стеганых  солдатских  штанах,  она  сидела  на
корточках возле казанка. Хозяйка даже не обернулась, когда в  дверь  вошел
господин поручик в сопровождении переводчика и солдат.
   - Встать! - закричал Сато, но старуха  не  шелохнулась,  только  глубже
вобрала голову в плечи.
   В порыве усердия Сато  ударил  чертовку  прикладом  и  получил  за  это
замечание от господина поручика.
   - Отставить! - сказал Амакасу, - вы слишком старательны...
   - Слушаю, господин поручик.
   - ...Старательны и глупы. Вы должны разъяснять населению  их  ошибки  и
внушать уважение к императорской армии.  Господин  Мито,  переведите  этой
женщине, что я порицаю поступок солдата.
   Но и это  великодушное  замечание  не  подействовало  на  старуху.  Она
продолжала сидеть на корточках, размешивая ложкой какое-то клейкое варево.
Переводчик подумал, что хозяйка глуховата; он наклонился к ней  и  крикнул
прямо в ухо:
   - Господин поручик порицает поступок солдата!
   Старуха медленно повернула голову  и  уставилась  на  сапоги  господина
поручика, точно завороженная их блеском.
   - Сын, - сказала она монотонно.
   Господин Амакасу не понял. Он присел на  корточки  напротив  старухи  и
стал терпеливо объяснять, почему население сделало ошибку,  уйдя  в  горы.
Поручик  умел  говорить  увлекательно.  Не  повышая  голоса,  не   угрожая
репрессиями, он осуждал безрассудство  ушедших  и  рассказывал  о  великой
миссии императорской армии. Шесть солдат и фельдфебель почтительно слушали
прекрасную речь господина поручика.
   Желая дать низшим  чинам  наглядный  урок  вежливости,  Амакасу  назвал
грязную старуху почтенной.
   - Терпение и благоразумие - лучшие  качества  земледельца.  Пусть  очаг
освещает вашу почтенную старость.
   С этими словами господин поручик привстал и с любопытством  заглянул  в
котелок.
   - Сын, - повторила старуха.
   - Ну-ну... Вы еще увидите лучшие времена.
   Что-то похожее на любопытство засветилось на сморщенном лице  китаянки.
Губы ее растянулись, и не успел переводчик докончить  фразу,  как  хозяйка
схватила темными руками казанок и выплеснула горячее варево на Амакасу.
   ...Ее  не  расстреляли,  хотя  новая  куртка  господина  поручика  была
основательно испорчена. Старуху просто выдрали шомполами.
   После  этого  к  ней  вернулась  любезность.  Утром,   когда   господин
фельдфебель умывался, хозяйка держала  кувшин.  Она  стояла  согнувшись  и
сухими глазами смотрела на упрямый толстый  затылок,  оттопыренные  уши  и
скачущую струйку воды. Руки ее дрожали от тяжести кувшина.
   Умывшись, фельдфебель великодушно  сунул  обмылок  в  сухую  старушечью
руку.
   Через час ветер  и  моторы  соединили  свои  монотонные  голоса.  Снова
понеслась вдоль бортов промерзшая земля.  Взгляды  скользили  по  ней,  не
задерживаясь на пологих холмах. Изредка, делая огромные прыжки, перебегали
дорогу шары перекати-поля. Сато с любопытством провожал их  глазами.  Дико
выглядела горбатая земля и скачущие по ней клочья травы.
   Дальше к северу стали чаще встречаться леса и постройки  из  бревен.  В
одном из поселков солдаты увидели странные  мелкоглазые  дома  с  высокими
крышами. Пахло дымом, сеном, скотом. Стаями маршировали злые жирные  гуси.
Из многих калиток выглядывали женщины с большими  красными  щеками.  Точно
рыбаки, они повязывали головы цветными фуросики [платок, в  котором  носят
мелкие покупки и завтраки].
   У въезда в село трое мужчин остановили головную машину. То были носатые
рослые старики в бараньих шубах и войлочной обуви. Самый старший - великан
с  раздвоенной  бородой  и  колючими  светлыми  глазами  -  держал  блюдо,
прикрытое полотенцем. От блюда шел пар.
   - Кто это? - спросил Сато, пораженный необычайной внешностью жителей.
   Сидевший рядом  с  ним  пулеметчик  Кондо  вздрогнул  и  открыл  глаза.
Равнодушный и ленивый, он всегда дремал в машине, несмотря  на  запрещение
господина ефрейтора.
   - Кажется, это русские, - сказал он.
   - Разве мы ошиблись дорогой?
   - Не знаю.
   Многие вскочили, чтобы лучше  разглядеть,  что  происходит  у  головной
машины.
   - Сесть! - крикнул ефрейтор. - Можно подумать, что вы ни разу не видели
росскэ.
   - Простите, я не уяснил...
   - Потому что  вы  хлопаете  ушами  на  занятиях.  Это  росскэ,  но  они
враждебны России. Коммунисты расстреляли  их  императора  и  семь  русских
генро [императорский советник]
   "Расстрелять императора! - Сато осторожно хихикнул. Он не знал еще, что
полагается делать: негодовать или смеяться. - Сына Аматерасу?  Человека  с
кровью богов. Шутник этот Акита!"
   Но лицо ефрейтора было серьезным, и  солдат  остолбенело  уставился  на
начальника. Это звучало так дико, что  Сато  даже  засопел  от  изумления.
Микадо... Овальное матовое лицо,  густые  брови,  лишенные  блеска  глаза,
яркий рот, оттененный усами. Это лицо,  загадочное  и  спокойное,  было  с
детства знакомо каждому сыну Ямато.  Оно  глядело  с  газетных  страниц  и
открыток, с детских кубиков и обложек журналов...
   Сато  попробовал  представить  себе   другого,   русского   императора,
бородатого, в каске и лакированных сапогах,  с  голубой  лентой,  усеянной
орденами коршуна всех степеней. Но и русский император был грозный, живой,
- мертвого Сато никак представить не мог.
   С чувством уважения смотрел он на  трех  русских  самураев,  потерявших
царя. Изо рта старшего вырывались клубы пара. Он точно давился  свистящими
и рычащими звуками. Переводчик еле успевал подхватывать отдельные фразы:
   - ...Свет с Востока... Трудолюбивые сеятели,  тоскующие  по  отчизне...
Монаршая милость...
   - Чего они хотят? - поинтересовался поручик.
   - Они  приветствуют  воинов  Ямато  и  просят  принять  пирог  и  шкуру
медведя...
   Подарки были положены на сиденье машины, но казак  продолжал  говорить,
поблескивая острыми хитрыми глазами:
   - Русские сироты... Сыновья радость... Братство закона и правды...
   Господин Амакасу терпеливо ждал,  когда  оборвется  поток  свистящих  и
рычащих звуков. Наконец,  он  поднял  руку.  Русский  самурай  почтительно
крякнул и придержал дыхание.
   - Очиен хорошо,  -  сказал  господин  поручик  по-русски.  -  Передайте
населению наше благодарю и ура.
   Ротный писарь передал казакам  подарки:  банку  чаю,  две  зажигалки  и
коробку трубочного табаку.
   Колонна медленно проехала мимо стариков, козырявших каждой машине.
   Когда  высокие  крыши  деревни  скрылись  из  глаз,  господин   Амакасу
приподнялся и выбросил пирог из машины. Горячее  тесто  долго  дымилось  в
ржавой траве.


   Термометр показывал минус тридцать  градусов.  Чем  дальше  продвигался
отряд к северу, тем резче  сверкал  иней  и  сильней  становились  морозы.
Многие надели очки-консервы. Темные стекла и наносники придавали  солдатам
вид угрюмых ночных птиц.
   Стали чаще встречаться повозки с огромными колесами, обитыми  гвоздями.
На дорогах валялось тряпье. Наконец, возле самого Цинцзяна,  в  болотистой
низине, заросшей шпажником, отряд встретил маньчжур.
   На берегу протоки белели палатки  саперного  батальона.  Больше  тысячи
крестьян, мобилизованных на дорожные работы, насыпали  высокую  дамбу,  по
гребню которой шел паровой каток. На готовом  участке  красными  кирпичами
были выложены иероглифы: "Мир, труд, благоденствие".
   Беспомощный вид землекопов, их унылые, темные лица и засаленная  одежда
отлично подтверждали слова господина фельдфебеля о превосходстве японского
духа.
   Увидев отряд, крестьяне опустили мотыги. Землекопы поспешно  расчистили
узкий коридор для колонны. Однако ни один из них не ответил на приветствие
господина фельдфебеля.
   - Наверно, они оглохли, - заметил с усмешкой Тарада.
   - Кроты!
   - Взгляните, какая у этого зверская рожа...
   - Типичный хунхуз!
   - Вот падаль!
   Видя  благосклонную  усмешку  господина  фельдфебеля,  ротные   остряки
открыли беглый огонь по молчаливой шеренге маньчжур. Каждая шутка вызывала
взрыв хохота.  Так  приятно  было  прочистить  глотки  после  томительного
молчания в степи.
   Даже увалень Сато не удержался и крикнул:
   - Здорово, навозные черви!
   Возле протоки колонна остановилась. Раздалась команда:
   - Набрать воды в радиаторы!
   Сато и Кондо первыми схватили брезентовые ведра и спустились на лед.
   Протока промерзла до дна. Ветер  сдул  снег.  Гладкая  голубая  дорожка
уходила на юг. Солдаты побежали по ней, скользя и падая.
   Это  было  занятное  путешествие.  В  пузыристой  светлой  воде  стояли
неподвижные рыбы. Сато топнул ногой. Рыбы не  шевелились:  они  вмерзли  в
лед. Тогда Сато вынул тесак и вырубил кусок льда вместе с рыбой. Она  была
плоская, с острыми красными плавниками и золотистым брюшком.
   Наконец, они отыскали глубокое место, где  темнела  вода,  и  наполнили
ведра.
   Возле поселка работал взвод саперов. Звенела  круглая  пила,  связанная
приводом с автомобильным мотором. У солдат были пепельные щеки и седые  от
мороза ресницы.
   Сато поделился сигаретами с одним из саперов. То был настоящий  солдат,
подвижной, обтертый в походах крепыш с насмешливым багровым лицом.  Глотка
его шипела, как испорченный кран.
   - Так вы с Хоккайдо? - спросил сапер,  с  трудом  выталкивая  слова.  -
Говорят, в Саппоро несчастье... Ячмень упал еще на две иены...
   - Не знаю, - сказал Сато. - Здесь всегда такой холод?
   - Всегда... Две иены на коку... [коку - мера веса, равная 180  кг]  Так
вы ничего не слышали насчет ячменя?
   - Нет... У нас уже четверо отморозили ноги.
   - Холодно, очень холодно, - повторил  сапер,  пританцовывая.  -  Видите
сваи? Это наш семнадцатый мост.  Клен  как  железо...  Утром  сменили  два
диска... Так вы куда, приятель, - в Цинцзян?
   - Ничего не известно.
   - Ну-ну... Видно, вы первый год носите  ранец.  В  пустяках  не  бывает
секретов.
   - Говорят, здесь высокие урожаи? - заметил Сато уклончиво.
   - Дерьмо! Рай для каторжников.
   Пока они разговаривали, вода в  брезентовом  ведре  успела  подернуться
иглами льда. С берега неслись нетерпеливые гудки автомобилей.
   - Берегите уши, - просипел сапер на прощание.
   Но Сато не слышал. Держа ведро и замерзшую рыбу, он мчался по  голубому
пузыристому льду к автомашине.


   Они проехали еще с полсотни  километров,  и  вдруг  автомобили  подняли
дружный рев. Впереди за  болотистым  полем  виднелись  две  башни.  Низкая
глиняная стена, укрепленная контрфорсами, обегала городские постройки.
   Тявкал небольшой колокол.  На  улицах  качались  разноцветные  кисти  и
бумажные шары, а из  каждой  трубы,  напоминая  об  огне  и  горячей  еде,
поднимались колонны синего дыма. То был город, живой и теплый.
   Изо  всех  фургонов  глазели  переселенцы,  закутанные   в   одеяла   и
разноцветные платки...
   - Ано-нэ! - крикнул громко Огава. - Да здравствует Цинцзян!
   Ему нестройно ответило несколько застуженных глоток.
   Из городских ворот навстречу колонне уже мчались кавалеристы в  шлемах,
отороченных мехом.



5

   После бесконечных поездок, шума и резкого  света  новостроек  "Казачка"
поразила Коржа  своей  тишиной.  Низкое  здание  заставы,  сколоченное  из
дубовых бревен,  стояло  в  ложбине.  Можно  было  подъехать  к  "Казачке"
вплотную и не заметить ни темной крыши, ни мачт радиостанции,  ни  забора,
раскрашенного черно-желтыми пятнами.
   Здесь лошади не ржали, собаки не лаяли, сапоги не скрипели.  Многие  из
красноармейцев, отправляясь в дозор, заматывали копыта коней  тряпками,  а
пешие надевали ичиги.
   День и ночь на заставе не имели границ: люди жили  здесь  в  нескольких
сутках сразу. Просыпаясь, бойцы видели в окнах вечернее солнце и  засыпали
с петухами, чистили сапоги ночью и умывались в полдень.
   ...Только три дня прошло с тех пор, как  на  утренней  поверке  впервые
выкликнули фамилию Коржа, но бойцам и начальнику  уже  казалось,  что  всю
жизнь они видели это веселое  лицо  и  беспокойные  крапленные  веснушками
руки. Корж много ездил и, вероятно, один видел  больше,  чем  целый  взвод
красноармейцев-барабинцев. Стоило только вспомнить  какую-нибудь  область,
город или новостройку, как он немедленно вмешивался в разговор.
   Он знал, что в Новороссийске из города на "Стандарт" ездят на  катерах,
что в Бобриках выстроили кинотеатр "почище московских", что Таганрог стоит
на горе, что в тифлисских банях вода  пахнет  серой.  Он  мог  рассказать,
сколько суток идет пароход от Казани до Астрахани, как выглядит домна и  в
какой цвет окрашен кремлевский дворец. На заставу Корж привез уйму  цепких
словечек, смешных рассказов, песен, а главное  -  настоящий  хроматический
баян с могучими мехами, ремнем на зеленой подкладке  и  таким  количеством
перламутровых пуговок, что их хватило бы на сотню косовороток.
   В первый же вечер Корж вынул баян из футляра и поставил  перед  бойцами
на стол.
   - Кто желает? - предложил он небрежно.
   Все замолчали, поглядывая то на баян, то  на  незнакомого  широкоротого
первогодка. Инструмент слепил черным лаком и никелем застежек. Боязно было
прикоснуться к его сверкающим клавишам.
   Осторожно кашлянул только повар - маленький кривоногий человек с  лицом
калмыка. Он был запевалой всех песен и первым музыкантом заставы.
   - Разрешите? - спросил повар почтительно. - Я сейчас.
   Он сбегал к рукомойнику, вымыл руки яичным мылом и только тогда  принял
на колени тяжелый инструмент.
   - Ну держитесь! - сказал отделком Гармиз.
   - "Ой, за гаем, гаем!"
   - Полечку, Ростя...
   Но баян молчал.  Повар  растерялся.  Его  руки,  привыкшие  к  тульской
трехрядке, вдруг окостенели на перламутровых клавишах. Беззвучно  потрогав
кнопки, он снял ремень и с сожалением посмотрел на свои  короткие  красные
пальцы.
   - Извиняюсь...
   Баян шумно вздохнул.
   Заиграл Корж... Уже по одному  вступительному  аккорду,  зарокотавшему,
как волна, стало ясно, что баян в хозяйских руках.
   Знакомая легкая мелодия  венгерки  на  цыпочках  прошлась  по  комнате,
пробуя упругим носком половицы. Корж не торопил  ее.  Он  сидел,  наклонив
голову, шевеля бровями, точно удивляясь отчетливым  звукам,  вылетавшим  у
него из-под пальцев. Гармонь почти не дышала,  хотя  на  помощь  одинокому
альту уже выбегали  тенора  и  временами  одобрительно  поддакивал  мягкий
басок.
   Мелодия медлила. Она еще обегала второй круг, но по  лицу  Коржа  видно
было, что вот-вот грянет настоящее.  Брови  музыканта  взлетели  высоко  и
замерли, маленькие крепкие ноздри раздулись. Движением плеча  он  поправил
ремень. И баян грянул. Все, что было в нем веселого,  озорного,  звонкого,
сразу вырвалось из мехов и  осветило  казарму.  Высоко  поднялись  девичьи
голоса, еще выше их - скрипки и флейты.  Ударили  по  контрабасам  смычки,
вскрикнули  домры,  проснулись  колокольчики,  дружно  зарокотали  гитары,
октавы расстелили под ноги танцующим свое густое гуденье, а бубен,  глупый
и веселый, побежал вдоль круга, догоняя мелодию.
   Корж  сидел  неподвижно.  Только  вызолоченные  веснушками  беспокойные
пальцы легко и цепко трогали пуговки.
   И вдруг кто-то крикнул:
   - Лампа!
   Копотная струйка поднималась к потолку и  разлеталась  черными  мухами.
Музыка оборвалась. Отделком, ворча, стал закрывать стол газетными листами.
   - Нотно сыграно! - сказал повар почтительно и немного  грустно,  потому
что втайне завидовал музыканту.
   Все с  уважением  посмотрели  на  крепкого  большеголового  первогодка,
небрежно перебиравшего лады. У него было  простодушное  лицо  деревенского
парня, но в