на оттопыренные  уши  Тарада  и
слушать его дурацкие шутки.
   - Разрешите выйти по надобности? - спросил Сато ефрейтора.
   - Ступайте. Это уже шестой раз...
   - Извините... Меня укачало.
   Он долго бродил по железной палубе, побелевшей от соли. За два часа все
изменилось неузнаваемо. Туман закрывал теперь мачты, трубу  и  даже  часть
капитанского  мостика.  Беспрестанно  бил  колокол.  Надстройки  на   баке
казались  страшно  далекими,  точно  очертания  идущего  впереди  корабля.
Казалось,  что  "Вуго-Мару"  покачивается  на  якоре,  но  стоило   только
присмотреться внимательнее, и тотчас десятки деталей выдавали  непрерывное
движение  парохода.  Тихо  повизгивали  по  краям  палубы  цепи   рулевого
управления, вздрагивал корпус, вертелось на корме  колесо  лага;  а  когда
Сато заглянул за борт, то поразился быстроте мутной волны, бежавшей  вдоль
"Вуго-Мару".
   Все четыре люка были открыты. Капитан экономил  электричество:  на  дне
трехэтажных трюмов горели свечи. Люди  успокоились,  привыкли  к  сумраку,
постоянному дрожанию железных  нар  и  резкому  запаху  карболки.  Мужчины
играли в маджан и хаци-дзи-хаци ["88", японская  игра  в  карты],  женщины
вязали грубые шерстяные  фуфайки.  Сквозь  ровный  гул,  поднимавшийся  из
трюмов, иногда прорезывалась песня, затянутая одиноким певцом.
   Трюм походил на дом в разрезе.  Странно  было  видеть  на  крыше  этого
мирного дома скорострельную пушку Гочкиса. Закрытая чехлом, перехлестнутая
тросами,  она  стояла  на  корме  "Вуго-Мару",  напоминая  переселенцам  о
возможных, опасностях.
   Возле  пушки  всегда  толпились  любопытные.  Бравый  вид  солдат,   их
металлические шлемы и суровые лица  вызывали  у  деревенщины  почтительный
восторг.
   Один  из  зевак,  крестьянин  с  сухими  руками,  отмеченными   пятнами
фурункулов, остановил Сато.
   - Простите, почтенный, - начал он робко, - ведь вы уже были на Севере?
   "Почтенный!" Это было сказано снизу вверх. Первый раз за полгода службы
Сато  почувствовал  себя  настоящим  солдатом.  Уши  его  побагровели   от
удовольствия. Он  хотел  ответить  наивному  собеседнику  "нет",  но  язык
опередил желание Сато.
   - Да, - сказал он поспешно, - я был в Маньчжоу-Го.
   - Говорят, что там нет ни деревьев, ни рек...
   Подражая господину фельдфебелю, Сато выпятил губы:
   - Глупости!
   - Однако многие возвращаются обратно...
   - Глупости! - повторил Сато твердо. - Ничего не известно.
   И он, заметно важничая, зашагал дальше, не замечая своих распустившихся
обмоток.



3

   Он приехал в отряд  прямо  со  знаменитой  стройки  N_618  -  маленький
озабоченный человек в резиновых тапочках и пыльнике, надетом на шевиотовый
пиджак. Его глаза были красны от известковой пыли и  бессонницы.  Голубые,
белые, зеленые, желтые брызги покрывали кепи приехавшего, точно по  дороге
в отряд призывник попал под дождь из масляных красок.
   - Ваша фамилия?
   - Корж!
   Это было сказано с достоинством.  Бригадир  штукатуров  и  маляров  был
заслуженно знаменит. За свои двадцать два года он успел  выкрасить  четыре
волжских моста, два теплохода, фасад Дома Союзов,  шесть  водных  станций,
решетку зоосада и не меньше сотни крыш.
   Впрочем, он нес свою славу легко. Она не обременяла  ни  стремянок,  ни
люлек, на которых работал знаменитый маляр.
   Корж назвал себя и ждал от командира достойного ответа.
   - А-а-а, - сказал пограничник довольно спокойно и  поставил  карандашом
синюю птичку, - сейчас вас проводят в каптерку.
   И все. Корж даже немного обиделся.
   - Стройка шестьсот восемнадцать. Слыхали?
   - Нет, - сказал командир с  сожалением.  -  Где  же  слышать,  если  их
шестьсот восемнадцать!
   В тот же вечер Коржу срезали  чуб  и  выдали  сапоги,  скрипевшие,  как
телега. Он получил также мятую шинель, учебную винтовку с черным прикладом
и старенький клинок.
   Затем отделком, старательный толстощекий барабинец, показал Коржу,  как
подшивать воротничок и заправлять койку. Он долго  умащивал  круглый,  как
колбаса, матрац, расправлял одеяло и, наконец, отойдя в сторону,  наклонил
голову набок, любуясь дивной заправкой.
   - Как яечко, - сказал он мечтательно.
   - Яичко...
   - Вот-вот... Теперь глядите, что тут обозначено... Тут обозначена буква
"ны"... Ны - значит ноги...
   - "Эн", - поправил Корж.
   Отделком обиделся. Он вкладывал в обучение душу и не любил,  когда  его
поправляли первогодки, не умевшие даже фуражку толком надеть.
   - Давайте не будем вступать в пререкания, - заметил он строго. -  Ны  -
есть буква "ны"... А теперь возьмите бирку, напишите фамилию и повесьте  у
изголовья...
   Корж нехотя подчинился.  Как  не  походило  все  это  на  бурную  жизнь
пограничника, которую он так ясно себе представлял!
   Корж рассчитывал в первый же день увидеть Маньчжурию, но отряд стоял  в
восьмидесяти километрах от границы, в селе, ничем не напоминавшем  Дальний
Восток. Совсем как на Украине, белели здесь мазанки,  шатались  по  улицам
гусаки и скрипели над колодцами журавли,  только  вместо  соломенных  крыш
всюду лежал американский гофрированный цинк.
   Кому в двадцать два  года  не  снится  бурка  Чапаева?  Корж  мечтал  о
кавалерийской атаке, о буденновской рубке, погоне, перестрелке в горах. Он
уже  видел  под  собой  золотистого  дончака,  высокое  лимонное  седло  и
непременно голубой чепрак со звездой.
   Вместо этого его привели в класс и посадили за стол. Молодой командир в
галифе, подшитых кожей, и щегольских сапогах нарисовал  на  доске  подобие
бочки на четырех тумбах.
   - Что мы наблюдаем? - спросил он, обводя строгими глазами бойцов.
   - Лошадь.
   - Нет... Лошадь  -  понятие  гражданское.  Мы  наблюдаем  как  такового
боевого коня. Иначе - объект иппологии.
   Затем посреди бочки появилось сердце в виде туза, два веника -  легкие,
желудок с длинной трубкой, и командир начал подробно объяснять  украинским
и сибирским колхозникам, для чего нужен боевому коню пищевод.
   Корж не выдержал:
   - А когда же будет езда?
   - Практические занятия завтра.
   После урока к Коржу подошел отделком.
   -  Если  что  не  ясно,  требуйте  у  меня  разъяснения,  -  сказал  он
приветливо. - Конь как таковой устроен просто...
   - Да мне...
   Но отделенный командир уже стучал о доску мелком.
   ...Ночью, скатываясь с гладкого, как "яечко", матраца, Корж видел  себя
главным  объектом  лошадиной  науки.  Голый,  он  стоял  посреди  кабинета
директора шестьсот восемнадцатой стройки, и маленький лысый Бровман, тыкая
Коржа в  живот  счетной  линейкой,  рассудительно  спрашивал:  "А  что  мы
наблюдаем? А мы наблюдаем пищевод боевого коня..."
   Как многие первогодки, Корж проснулся раньше побудки. Он  долго  лежал,
представляя своего гнедого дончака, звон шпор и высокое  скрипучее  седло,
пока отчаянный крик "подымайсь!" не стряхнул кавалериста с постели.
   На манеже его ждало разочарование: вместо гнедого  жеребца  Коржу  дали
толстого белого мерина, одинаково равнодушно возившего и почту со  станции
и новичков из учебного батальона. У коня были лукавые глаза, седые ресницы
и мохнатые мягкие губы, тронутые зеленью по краям. Стоило  только  вывести
этого бывалого коня на манеж, как он  начинал  бегать,  точно  заведенный,
ровной и страшно тряской рысью. При этом голова его ритмично качалась, а в
глубине толстого брюха отчетливо слышалось: вурм-вурм-вурм...
   Звали мерина Кайзером,  и  начальник  маневренной  группы  клялся,  что
встречал коня еще под Перемышлем в 1915 году.
   Обиднее всего, что Кайзер был без седла. Вместе с другими  первогодками
Корж должен  был  трястись  на  голой  лошадиной  спине,  как  деревенский
мальчишка, соскакивать, бежать рядом, положив руку на холку, потом  делать
толчок двумя ногами, снова вскакивать на мерина - и так без конца.
   Охотно  ходил  Корж  только  на  полигон.   Здесь   уже   по-настоящему
чувствовалась граница. В густой рыжей траве  перекликались  фазаны.  Пахло
мертвыми листьями, юфтью, кисловатым  пороховым  дымком.  На  солнце  было
тепло, а в тени уже звенели под каблуком тонкие ледяные иглы.
   Тир находился в лощине. Бесконечными цепями расходились  отсюда  сопки.
Первый ряд был грязновато-песочного цвета, второй немного светлей,  третий
отсвечивал голубизной, а  уже  дальше  шли  горы  богатейших  черноморских
оттенков, от темно-синих до пепельных.
   Приятно было улечься на густую травяную кошму, найти упор для локтей и,
приподняв винтовку, почувствовать ее холодок и бодрящую тяжесть. Стреляли,
туго перехватив руку ремнем, - приклад ложился как  врезанный.  В  прорезь
прицела виднелся маленький аккуратный солдат  в  круглом  шлеме.  Он  тоже
целился из винтовки.
   Первые дни солдат бесстрашно стоял во весь рост.  Потом  он  припал  на
колено, потом лег. Эта хитрость даже понравилась  Коржу.  Каждый  день  он
мысленно разговаривал с солдатом.
   "Хочешь в лоб?" - спрашивал он, щупая переносицу.
   Круглый глаз противника заметно подмигивал.
   "Прячешься?.. Ну, держи".
   Ветер шевелил мишень, и солдат откровенно смеялся.
   "Мало? На еще..."
   Вместе с обоймой кончался и разговор.
   - Корж, чего вы колдуете? - спрашивал  командир  взвода.  -  Придержите
дыхание.
   Впрочем, это говорилось только для порядка. У первогодка  были  крепкие
руки и глаза цейссовской зоркости.
   Все чаще и чаще картонный солдат возвращался из  тира  с  простреленным
шлемом или дырой в подбородке.
   Все шло по-старому. Дни ложились плотно, как патроны в  обойму,  только
обойма эта не заряжалась ни разу.  Физгородок,  манеж,  караульный  устав,
старый учебный пулемет с пробитым надульником (его теперь собирали, закрыв
глаза), тетради, классные доски,  стучание  мелка,  а  по  вечерам  шелест
книжных страниц, рокот домр или перестук домино - все это больше  походило
на образцовую школу, чем на службу в пограничном отряде. Даже  казарма,  с
ее кремовыми  занавесками,  бумажными  цветами  на  деревянных  столбах  и
четырьмя огромными фикусами в ленинском уголке, выглядела не по-военному -
мирно.
   Приближалась зима. По утрам, как чугунная,  звенела  на  манеже  земля.
Осыпались последние желуди. Над станицей Георгиевской,  где  стоял  отряд,
висел синий кизячный дым - во всех печах гудело пламя. А Коржа по-прежнему
держали в учебном батальоне.
   "Живем, как в Пензе, - писал отцу Корж, - чистим сапоги, вместо  пороха
нюхаем ваксу... Того гляди назначат в каптеры".
   А между тем на границе было далеко не спокойно.
   Длинные цепи  огней  горели  на  юго-востоке,  где  поднимались  крутые
вершины сопок Мать и Железная. По ночам натужными голосами орали  завязшие
в  болотах  грузовики,  и  прожекторы  прощупывали  мосты  и  беспокойную,
горбатую землю.
   На краю села казачки накрест заклеили стекла бумагой - промерзшая земля
гудела от взрывов. Станичные  дивчата  делились  с  первогодками  калеными
семечками и новостями.
   Шел тридцать пятый год. С укреплений  восточной  полосы  еще  не  сняли
опалубку, но бетон уже затвердел. Упустив время, противник нервничал.  Изо
дня  в  день  с  застав  сообщали  о  выкопанных  пограничных  столбах   и
задержанных диверсантах.
   Появились раненые. По двору лазарета вторую  неделю  катался  в  ручной
коляске красноармеец с пергаментно-светлым лицом. Один  глаз  у  него  был
голубой, веселый, другой  закрывала  черная  повязка.  Дивчата  передавали
красноармейцу через ограду целые веники подмерзшей резеды и гвоздики.
   Однажды Корж не выдержал:
   - Где это вас?
   - За Утиной протокой, - сказал негромко боец.
   - Японцы?
   - Нет, свои... земляки... - ответил он, ухмыляясь.
   Ловко перехватывая  колеса  худыми  руками,  он  ехал  вдоль  ограды  и
вспоминал пограничные встречи.
   ...Шел из Владивостока ясноглазый застенчивый  паренек-комбайнер.  И  в
расчетной  книжке,  среди  бухгалтерских  отметок,  были  найдены   цифры,
вписанные симпатическими чернилами.
   ...Шла из  Маньчжурии  полуслепая  китаянка-старуха  с  теленком.  Было
известно заранее - переправляется партия опиума. Но только на третий  день
на  брюхе  теленка  пограничники  обнаружили  два  кило   липкой   отравы,
размазанной по шерсти, точно грязь.
   ...Шел охотник с берданкой и парой  фазанов  у  пояса.  И  в  картонных
патронах к берданке нашлись чертежи, свернутые пыжами.
   А в последний раз на  тропе  возле  Утиной  протоки  пограничный  наряд
встретил подгулявших косцов. Три казака, в рубахах нараспашку, с  узелками
и "литовками" на плечах, шли, разматывая тягучую песню, завезенную  дедами
с Дона.
   Их окликнули. Они отозвались охотно. Оказалось, колхозники.
   Их спросили: "А какой бригады?" Старший ответил: "Первой  лыськовской".
И точно: такая бригада слыла лучшей в колхозе.
   Их еще раз спросили: "Зачем в сумерках бродите  вдоль  границы?"  Тогда
старший - сквернослов с  толстой  шеей  и  выправкой  старого  солдата,  -
подмигнув товарищам, ответил, что идут косцы  брать  на  буксир  отстающий
колхоз.
   И, уже совсем было поверив косцам,  отделком  порядка  ради  потребовал
пропуск: ведь шел же однажды бандит с кнутом пастуха и шашкой  динамита  в
кармане.
   - Ну а как же, - сказал весело старший косец, - есть и пропуск.
   Тут, присев на корточки, он развернул  пестрый  свой  узелок  и,  вынув
бутылку-гранату, с матерщиной метнул ее в пограничников.
   В трех косцах опознали москитную белую банду из соседнего маньчжурского
городишка Тинцзяна...
   Корж хотел было  спросить,  что  случилось  дальше  с  косцами,  но  из
лазарета вышел санитар и, ворча, увез больного в палату.
   После этого разговора Корж  помрачнел.  Сытая,  толстая  морда  Кайзера
казалась ему удивительно глупой, каша - прогорклой, гармонь  -  фальшивой.
Было ясно одно: в то время как он метит в  картонную  рожу,  где-то  возле
Утиных проток идет настоящий аврал.
   В тот же  вечер  он  сел  писать  громовую  статью  в  "ильичевку",  но
докончить ее  не  успел.  Коржа  вызвали  в  штаб,  к  командиру  учебного
батальона.
   - Ну что ж, - сказал батальонный, поздоровавшись с Коржем, - поздравляю
с назначением и все такое прочее.  Застава  "Казачка".  Выезжайте  завтра.
Кстати, тут и начальник.
   Возле печки грелся командир в забрызганных грязью ичигах [ичиги - обувь
из сыромятной кожи наподобие кожаного чулка]. У него были массивные плечи,
пшеничные усы и пристальные, слегка насмешливые глаза бывалого человека.
   Он шагнул к Коржу и загремел плащом.
   - Сибиряк?
   - Наполовину.
   Командир засмеялся.
   - Ну, добре... потом разберемся, - сказал он сиплым баском. - А пока  -
спать. Побудка без четверти три.  -  И  он  постучал  по  стеклышку  часов
крепким обкуренным ногтем.



4

   Автомобили шли степью.  Шестнадцать  фиатовских  грузовиков  с  воем  и
скрежетом взбирались на сопки, затянутые мертвой травой.
   Стоял март - месяц  последних  морозов.  Солнце  освещало  голые  сучья
кустов, низкие клены и сверкавшую, как наждак, мерзлую землю.
   Степь  пугала  переселенцев  простором  и  холодом.  Ржавая  посредине,
сиренево-пыльная по краям,  она  третьи  сутки  плыла  мимо  автомобильных
бортов.
   Пепел и ржавчина - два любимых  цвета  маньчжурской  зимы  -  провожали
отряд от самой железной дороги.
   Замотав головы бумажными платками,  укутавшись  в  одеяла,  переселенцы
дремали, подскакивая на узлах и  корзинах.  Солдаты  были  лишены  и  этой
возможности. Они сидели в открытых машинах, выпрямившись,  зажав  винтовки
между колен. Нестерпимо ярки были иней и голубой лед  ручьев.  От  резкого
ветра   слезились   глаза.   Многие   солдаты   надели   шелковые   маски,
предохраняющие нос и скулы. Это придало отряду зловещий вид.
   Светло-серый  "фиат"  поручика  Амакасу   скользил   впереди   колонны,
парусиновый верх машины был демонстративно откинут.
   Амакасу  не  поднял  даже  теплого  обезьяньего  воротника.  Он   сидел
выпрямившись, положив руки на эфес сабли, -  олицетворение  спокойствия  и
воинской выдержки.  Из-под  мехового  козырька  торчали  пепельный  нос  и
выбеленные морозом усы.
   Люди молчали. Только три звука сопровождали колонну в степи: монотонное
жужжание  моторов,  треск  мерзлой  травы  и  грохот  солдатских  ботинок.
Продрогшие стрелки что было силы стучали ногами в  дно  грузовиков.  Когда
стук становился особенно сильным, Амакасу останавливал головные машины. Он
высаживал солдат и переселенцев и заставлял их бежать по дороге.
   Это было фантастическое зрелище. Полтораста мужчин, в платках и шляпах,
в резиновых плащах, грубых фуфайках, пальто, рыбацких куртках, в резиновой
обуви или  обмотанных  соломой  гета,  взбегали  на  сопку.  Их  подгоняли
проворные и старательные солдаты в шлемах, отороченных мехом,  и  коротких
полушубках.
   Сам господин Амакасу, жилистый,  в  легких  начищенных  сапогах,  бежал
впереди орущей, окутанной паром колонны,  придерживая  блестящую  саблю  и
маузер.
   Бравый вид  поручика,  его  равнодушие  к  морозу  вселяли  бодрость  в
притихших  переселенцев.  Слышался  смех,  удары  ладоней  по  спинам,  из
застуженных  глоток  вырывались  остроты.  Но  все  сразу  умолкало,  едва
автомобили трогались в путь.
   Так миновали, не останавливаясь, поселки  Шансин  и  Хайчун  -  низкие,
глиняные, с тощими псами на площадях, переправились  по  льду  через  реку
Хаяр и повернули на запад, где переселенцев ждала земля, а солдат - жизнь,
полная приключений и подвигов...
   ...Еще в Осаке по совету  фельдфебеля  Сато  купил  никки  [дневник]  -
маленький, темно-зеленый, с  изображением  девушки,  приложившей  палец  к
губам. Старательно и бестолково  заносил  сюда  Сато  свои  впечатления  о
дороге. Покамест они не отличались особым разнообразием:
   "22 февраля. Проехали сто десять километров.  Выдавали  сигареты  и  по
одной сакадзуки [чашечка для сакэ] сакэ. Господин  фельдфебель  осматривал
ноги. Табак по-китайски зовется хуниен.
   23 февраля.  Проехали  сто  шестнадцать  километров.  Господин  поручик
приказал зажечь гаолян [просо; одно  из  самых  распространенных  в  Китае
злаковых растений; стебли гаоляна достигают трех-четырех  метров  высоты].
Мияко ложно утверждает, что видел  ночью  хунхузов  [хунхуз  -  грабитель,
разбойник]. Получил порицание... Огурец по-китайски - хуангуа... Капуста -
байцай... Выдали тофу [соевый творог], по четыре конфеты... Холодно.
   24  февраля.  Проехали  сто  три  километра.  Раздавили  собаку.  Когда
распухают пальцы, следует опускать в горячую  воду.  Господин  фельдфебель
сказал: "Трусость - врожденное свойство  маньчжур".  Перец  -  ляцзяофэнь.
Дыня - сянгуа. Утром лопнула шина..."
   Только одно происшествие случилось с отрядом на пути в Явчжэнь.
   Был солнечный ветреный полдень, когда колонна пересекла плато  и  стала
углубляться в рощу. Отряд сильно растянулся. Головные машины уже  катились
в роще, подскакивая на корнях, а взвод, замыкавший движение, еще  двигался
по открытому месту.
   Неожиданно  степь  задымилась  от  пыли.  Три  огромные  бурые  воронки
появились на горизонте. Они долго раскачивались, то подходя друг к  другу,
то расставаясь, похожие на трех дозорных, осматривающих  степь,  и  вдруг,
точно сговорившись, сразу двинулись к северу.
   Шофер прибавил газ. Машина была уже на краю рощи,  когда  туча  режущей
пыли,  снега,  сухой  травы  обдала  солдат.  Над  головами   переселенцев
заколыхались деревья. Заскрипели стволы. Роща наполнилась резким свистом и
шумом. Туча листьев отделилась  от  земли  и  унеслась  вверх,  в  голубые
просветы. Вместе с ней поднялось несколько солдатских шлемов.
   Невидимые грабли с шумом прочесывали лес.  Клены  раскачивались,  точно
выбирая, в какую сторону свалиться. Вдруг одно из деревьев  рухнуло,  едва
не придавив автомобиль с пулеметчиками. Раздалась команда:
   - Все из машины! Очистить дорогу!
   Но смерчи уже удалялись, наполненные травой, пылью и  листьями.  Десять
солдат с трудом оттащили в сторону упавшее дерево.