, что Асария  составила  столь
хитрый план в одиночку. Моя  воспитанница  умна,  но  слишком  наивна  и
застенчива,  чтобы  хладнокровно  осуществить  такой  побег  без  всякой
помощи. Посыпанные сажей волосы, проход через лошадиные стойла -  а  как
она выдала себя за уличную девку у ворот? - Исс помолчал, сжимая бледной
рукой кочергу. - Служанка определенно должна быть замешана.
   Исс незаметно взглянул на Ножа. Тот  с  ничего  не  выражающим  лицом
пробурчал:
   - Я выжму из нее правду.
   - Хорошо, пошли за ней.
   Марафис вышел, а Исс опустил кочергу. Круглый зал, светлый и  теплый,
был увешан и застелен шелками.  В  тридцати  четырех  оловянных  фонарях
горел источающий сладкий аромат кашалотовый жир. Здесь Исс  учил  Асарию
читать и писать. Как-то раз, когда ей было девять, у нее сильно замерзли
ноги после прогулки во дворе, и  он,  разув  ее  перед  огнем,  грел  ее
бледные пальчики в своих руках.
   - Девчонка скоро  будет  здесь.  -  Драпировки  и  оружие  на  стенах
затряслись от шагов вернувшегося Ножа. - Гантон докладывает, что  стража
у Нищенских, Морозных и Злых ворот утроена. Восточные кварталы...
   Исс жестом прервал его.
   - У Тупиковых ворот тоже следует выставить стражу - утроенную.
   - Тупиковые ворота никуда не ведут. Ни один человек в здравом уме  не
станет уходить из города через Смертельную гору. Я не  хочу,  чтобы  мои
люди попусту тратили время, охраняя тупик.
   - Сделай мне одолжение - поставь  там  караул.  Марафис  набычился  и
стиснул в кулаке фигурную пряжку у горла, отчего  сделанный  из  мягкого
свинцового сплава собачник стал похож скорее на собаку, чем на птицу.
   - Слушаюсь, - вымолвил он наконец, и лишь тогда правитель объяснил:
   - Ты знаешь историю Асарии не хуже меня, Нож. Ее оставили именно там,
за Тупиковыми воротами. Теперь она впервые в жизни получила  возможность
идти куда пожелает.  Разве  тебе  на  ее  месте  не  любопытно  было  бы
взглянуть, где тебя нашли? Разве тебя  не  тянуло  бы  постоять  на  той
стылой земле и подумать, отчего твоя  мать  бросила  тебя  на  погибель?
Асария очень чувствительна. Кое-что она скрывает  даже  от  меня,  но  я
знаю, как остро она переживает свое сиротство. Иногда она даже кричит во
сне.
   Марафис обдумал услышанное, опустив руки на пояс, где висел в  ножнах
его красный меч, и наконец сказал:
   - Если вы так уверены, что она пойдет к Тупиковым воротам, то  стражу
там увеличивать не стоит. Эта девушка не дура - мы сами убедились в этом
нынче ночью - и не сунется туда, если сочтет, что там опасно. Пусть  она
увидит около ворот только нищих, торговцев и прочее отребье.  Тогда  она
ничего не заподозрит, а я уж сумею поймать ее, когда она туда явится.
   - Ей не должны причинить никакого вреда, Нож.
   - Она убила одного из моих людей.
   Исс почувствовал гнев, но не подал виду и сказал все так же ровно:
   - Ты ничего ей не сделаешь.
   - Но...
   - Довольно!  -  Исс  смотрел  в  глаза  Марафису,  пока  не  проникся
уверенностью, что Асарию вернут ему невредимой. Тогда  он  повернулся  к
Ножу спиной и стал смотреть на каменный барельеф над камином. Пронзенные
кольями звери: двухголовые волки, козы с  женскими  головами  и  грудью,
змеи с глазами, как у насекомых, - тоже смотрели на него. Исса  пробрала
дрожь. Асария! Глупая девчонка! С ней не случилось бы ничего  страшного,
если бы она осталась. Кайдис устроил бы ее со всяческими удобствами.  Ее
жизнь, можно сказать, совсем бы не изменилась.
   В дверь тихо постучали.
   - Девушка здесь, протектор.
   Марафис  открыл  дверь,  и  гвардеец  впихнул  в  комнату   маленькую
темноволосую горничную. Нож в тот же  миг  заломил  ей  руку  за  спину.
Девушка вскрикнула, но имела благоразумие не сопротивляться ему.
   - Оставь ее, - сказал Исс гвардейцу. Когда дверь за ним закрылась, он
заговорил, укоризненно качая головой:
   - Ката, маленькая Ката. Я  так  доверял  тебе,  а  ты  меня  подвела.
Подумать только, в каком положении ты теперь оказалась.
   У Каты дрожали губы. Она взглянула красивыми темными глазами на Ножа,
но тот отвернулся.
   Иссу стало жаль ее. Она так напугана, и ей уже крепко досталось  этой
ночью.
   - Отпусти ее.
   Нож повиновался, и девушка с  тихим  всхлипом  качнулась  вперед,  не
зная, как быть дальше. Она окинула взглядом  зал  и  бросилась  к  ногам
правителя.
   - О, сжальтесь, ваша милость, умоляю. Я не знала, что у нее  на  уме,
клянусь вам. Она ничего мне не говорила, ничего.  Если  б  я  знала,  то
пришла бы к вам.., как всегда. И все бы вам рассказала, клянусь. - И она
разрыдалась, разбрызгивая слезы, цепляясь маленькими руками  за  блеклый
шелк мантии Исса.
   Он потрепал ее блестящие кудряшки.
   - Тише, дитя, успокойся. Я тебе верю. - Он подцепил ее за подбородок,
заставив поднять лицо. - Ведь ты хорошая девочка, правда? - Ката кивнула
с полными слез глазами. Из носа у  нее  текло.  -  Вот  и  хорошо.  Утри
глазки, вот так. Не надо плакать. Ни я, ни Нож никогда  не  делали  тебе
плохого, верно? Значит, и бояться тебе нечего. Нам нужно от тебя  только
одно: правда.
   Ката затихла, хотя все еще дрожала.
   - Ваша милость, я сказала вам все, что знаю. Аш  -  то  есть  госпожа
Асария - ни разу не говорила  мне,  что  хочет  покинуть  крепость.  Она
таилась от меня всю последнюю неделю - с того дня, когда каталась верхом
во дворе, а потом застала у себя в комнате Кайдиса...
   - Так она его застала?
   - Да, ваша милость. Врасплох захватила. И пообещала,  что  не  скажет
вам об его оплошности, если он тоже будет молчать.
   - Понятно. А тебе она что-нибудь сказала тогда? Говори правду, дитя.
   - Ну.., она вывернула  мне  руку  и  сказала,  что  сделает  мне  еще
больнее, если я не скажу, о чем вы меня спрашиваете, когда  вызываете  к
себе. - Ката комкала в руках шелк его одежды. -  Я  и  сказала,  что  вы
особенно хотите знать, когда у нее начнутся месячные.., а больше  ничего
не говорила, клянусь. Она в тот день была какая-то странная, холодная  и
резкая. И сразу после этого услала меня прочь. Исс снова погладил ее  по
голове.
   - Все хорошо, девочка, ты правильно поступила. А не  заметила  ли  ты
каких-нибудь  признаков  месячных  именно  на  прошлой  неделе?  Подумай
хорошенько.
   -  Нет,  ваша  милость.  Все  белье  было  чистое,  точно  вовсе   не
надеванное.
   Легкий вздох сорвался с губ Исса.
   - Ненадеванное, говоришь? -  Он  переглянулся  с  Ножом  и  мгновенно
принял решение. - Еще  одно,  Ката,  и  я  отпущу  тебя.  Хорошо  ли  ты
пересмотрела все вещи в комнате Асарии? - Девушка кивнула. - Взяла она с
собой что-нибудь, кроме булавки, которую мы нашли в снегу, и  серебряной
щетки, оказавшейся в ее плаще?
   - Нет, ваша милость. Недостает только булавки и щетки. Исс  продолжал
гладить ее по волосам.
   - Значит, продать ей нечего,  и  она  осталась  без  верхней  одежды.
Несладко же ей придется при первом выходе в город.
   Рано или поздно она скорее  всего  окажется  в  Нищенском  Городе,  -
сказал Марафис, усаживаясь на один из хрупких, обитых атласом стульев  у
дери и нажимая на подлокотники так, словно хотел сломать их. -  Я  удвою
стражу и там.
   Исс кивнул, довольный, что  может  положиться  на  суждение  Ножа,  в
котором еще не имел случая усомниться.
   - Посмотри на меня, девочка, - сказал он Кате. Какое  славное  пухлое
личико. Восхитительная смесь лукавой  служанки  и  напуганного  ребенка.
Асария очень к ней привязалась.
   - Ваша милость, вы ведь не отошлете меня обратно  на  кухню,  правда?
Пожалуйста. - Большие карие глаза смотрели с мольбой, и  цепкие  ручонки
все так же держались за его полу.
   Растроганный Исс провел рукой по ее горячей щечке.
   - Нет. Ты не  вернешься  на  кухню,  даю  тебе  слово.  Лицо  девушки
выразило такой восторг и облегчение, что на нее стало приятно  смотреть.
Со слезами на  глазах  она  целовала  край  его  одежды,  бормоча  слова
благодарности. Исс кивнул Ножу.
   Ката в приступе облегчения не услышала, как тот подошел.  Даже  когда
он стиснул руками ее голову, она приняла это за ласку и хотела коснуться
его в ответ. Но когда давление  стало  сильнее,  она  поняла,  что  дело
плохо, и взгляд, брошенный ею на Исса, пронзил его сердце.
   Одного поворота хватило, чтобы сломать ей шею.
 
*** 
 
   "Из-за этого будут умирать".
   Огонь  и  лед  жгли  его  плоть  и  его  душу.  Боль  была  плотна  и
многослойна,  как  камень,  пролежавший  миллионы  лет  на   дне   моря.
Безымянный знал, что такое боль. Знал ее вес и ее меру, ее послевкусие и
ее цену. Его суставы ныли, как это  бывает  в  старости  от  известковых
отложений,  и  он  не  мог  найти  облегчения,  как  ни  расправлял  их.
Переломанные и плохо сросшиеся кости жгли тело, как раскаленные стержни,
внутренние  органы  ссохлись,   затвердели   и   понемногу   переставали
действовать. Он уже забыл, что значит распрямить  спину  или  помочиться
без боли. Забыл, когда в последний раз дышал в свое удовольствие или мог
как следует разжевать кусок мяса.
   Боль была ему известна, прошлое - нет.
   Он пытался вспомнить его каждый день,  напрягаясь  так,  что  суставы
лопались  под  кожей,  челюсти  смыкались   намертво   и   старые   раны
открывались, покрывая тело язвами. Страх причинить  себе  вред,  некогда
такой сильный, что только он и держался в уме  из  года  в  год,  теперь
почти совсем притупился. Приносящий Свет поправил дело. Приносящий  Свет
со своими мазями, бинтами, сетчатыми мешочками и  щипчиками.  Приносящий
Свет не даст ему умереть. Безымянному понадобилось много лет, чтобы  это
понять,  и  еще  больше,  чтобы  это  усвоить,  но  теперь  это   прочно
закрепилось у него в голове.
   Это знание освободило его: не от  боли  -  никто  и  ничто  не  могло
освободить его от нее, - но  от  страха  смерти.  Безымянный  не  владел
больше полностью своим лицом, но его  черты  до  сих  пор  еще  выражали
ожесточение. Даже боль, страшная  боль,  отнявшая  у  него  многие  годы
жизни, не могла сделать смерть желанной.
   Он не хотел умирать: это было еще одно, что он знал. Со  временем  он
будет знать больше.
   Ожидание - вот чем была его жизнь. Ожидание,  боль  и  ненависть.  Он
ждал Приносящего Свет, и крохи света и тепла, доставляемые им, были  для
Безымянного все равно что кость для  собаки.  Теплая  рука,  коснувшаяся
плеча, теперь обжигала его. Он жаждал  тепла  и  прикосновений,  но  они
ранили его. Когда рука уходила, он испытывал только одно облегчение,  но
не успела еще изгладиться память о руке Приносящего Свет  на  его  коже,
как он снова начинал жаждать этого.
   Одиночество не походило на  боль.  Оно  не  имело  своих  оттенков  и
прелестей, не углублялось и не становилось легче, не менялось  день  ото
дня. Оно грызло его миг за мигом, час за часом, год  за  годом,  пожирая
его по кускам. То, что оставалось после него, пугало Безымянного. Он мог
вынести все: заключения, пытки, лишения, даже красно-голубые языки  льда
и огня, заменившие в его памяти прошлое, но своего  полного  одиночества
он выносить не мог.
   Оно превращало его в то, что было ему ненавистно.
   Безымянный ворочался в железной камере, служившей ему  домом,  ночным
горшком и постелью. Цепи, заржавевшие за долгие годы  от  пота,  мочи  и
нечистот, не столько гремели, сколько похрустывали, как косточки  малого
ребенка.
   Ненависть ему была не в новинку - это было последнее,  что  он  знал.
Она приходила слишком  легко  и  слишком  хорошо  в  нем  умещалась  для
чувства, родившегося лишь недавно, в годы заточения. Тоскуя  по  каждому
приходу Приносящего Свет, по миру света, тепла  и  людей,  он  ненавидел
все,  по  чему  тосковал.  Одиночество  кормилось  им,  а  он   кормился
ненавистью. Только благодаря ей он пережил годы  тьмы,  неподвижности  и
всевозможных видов боли. Благодаря ей он выносил мир без дня и ночи, без
времен года, без солнечного света и дождя. Благодаря ей он еще  держался
за последние ошметки себя.
   "Из-за этого будут умирать".
   Считать ему было не по силам - он не имел никакого понятия о  числах,
- но ему казалось, что слова, которые он шепчет во тьме, повторяются уже
много раз. В них было утешение. Они  делали  терпимым  копошение  мелких
существ под кожей его рук, спины и бедер, превращали работу  их  роговых
челюстей в едва заметный зуд.
   Лицо Безымянного трескалось и кровоточило, когда он силился растянуть
рот в улыбке.
   "Из-за этого будут умирать".
   Все, что ему требовалось, - это вспомнить прошлое. Вспомнить, кто  он
такой. Он и теперь уже стал сильнее, чем прежде. Приносящий Свет не знал
этого - он думал, что  его  подопечный  все  тот  же.  Но  он  ошибался.
Безымянный наращивал себя тонкими, как  роговица,  слоями,  точно  мясо,
обрастающее в темноте плесенью. Кое-какие мысли теперь держались у  него
от одного дня до другого. Это не давалось ему  даром  и  вынуждало  тело
бороться с болью в одиночку, в то время  как  ум  вскармливал  очередную
мысль. Суставы, пользуясь его  неподвижностью  во  время  сна,  начинали
кровоточить. Зато теперь он что-то знал  и  полагал,  что  одно  другого
стоит. Слишком  долго  он  знал  ровно  столько  же,  сколько  существа,
растущие и зреющие под его кожей, - то есть ничего, кроме голода,  жажды
и боли.
   Теперь он обрел себя и выжидал случая обрести еще больше.
   Когда Приносящий Свет опускался к  нему  со  своим  светом  и  своими
теплыми свертками, из которых сочился  мед  и  бобовый  сок,  и  брал  у
Безымянного то, что ему было нужно, перед Безымянным начинала  струиться
темная река. Жидкое стекло, текущее и клубящееся в ней,  увлажняло  язык
Безымянного. Эта река струилась для него одного.  И  каждый  раз,  когда
Приносящий Свет вскрывал ему кожу своим  тонким  гравированным  ножом  и
вынимал серебряными  щипчиками  то,  что  ему  было  нужно,  берег  реки
становился все ближе. Когда-нибудь он приблизится совсем,  и  Безымянный
сможет войти в реку. Когда-нибудь ее  воды  угасят  пламя,  пылающее  на
месте его прошлого.
   Заняв наиболее удобное положение, подвернув под себя ноги и  протянув
свои цепи высоко через грудь,  он  напрягся  в  поисках  имени,  которое
потерял. Время приходило и уходило. Тьма стояла на  месте.  Несмотря  на
все его усилия и вопреки желаниям, ум его упустил поставленную задачу, и
одиночество  снова  явилось  глодать  его.  Мало-помалу  он  уснул.  Ему
приснились теплые руки - они трогали его, держали и несли к свету.
 
16 
НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ 
 
   За те десять  дней,  что  он  отсутствовал,  на  землях  клана  легли
глубокие снега. Кобыла не желала брести по грудь в сугробах и, пользуясь
безразличием  всадника,  выбирала  дороги,  которые  никак  нельзя  было
назвать прямыми. Круглый дом уже показался вдали, и Райф  не  находил  в
себе никакой радости от предстоящего возвращения домой.
   Ветер раскрасил небо в белые и серые полосы. Где-то далеко на  севере
бушевала буря, рожденная в мерзлых глубинах Великой Глуши, и  на  уровне
земли тоже дул режущий ветер. Больше всего страдала кобыла - из  глаз  и
носа у нее текло, и морда  все  время  обрастала  льдом.  Райф  ежечасно
слезал, счищал его и смотрел, не обморожен ли у лошади рот.  К  себе  он
относился куда более равнодушно. За пять дней  пути  его  лисий  капюшон
весь обледенел, и каждый волосок на нем торчал, как иголка.  Щеки  Райфа
онемели в тех местах, где соприкасались с ним.
   У него начиналась снежная слепота, и зрение в последние два дня стало
расплывчатым. У других, вероятно, хватило ума  переждать  буран,  разбив
лагерь где-нибудь на подветренном склоне и закопав походные чумы в снег.
Райф досадливо сжал растрескавшиеся от ветра губы. Он не желал думать  о
других. Они вернутся - через два или три дня после него, но вернутся,  и
тогда его жизнь в клане будет кончена. Мейс Черный Град  позаботится  об
этом.
   Райф Севранс бежал с поля боя, скажет он. Новик нарушил свою клятву.
   Райф кулаком вдавил в грудь вороний амулет. Он  сам  сыграл  на  руку
Мейсу! Но если бы можно было  повернуть  время  вспять  и  вернуться  на
Дорогу Бладдов, Райф скорее всего проделал бы то же самое.  Просто  ужас
перед убиением женщин и детей, который он испытал тогда,  за  пять  дней
немного притупился.
   Направив для разнообразия кобылу туда, куда хотел он, Райф отогнал от
себя сомнения. Прошлого не воротишь - сколько  ни  сожалей  о  том,  что
сделал, толку все равно не будет.
   На пути через выгон его внимание привлекла струйка  голубого  дыма  с
ближней стороны круглого дома. Он потер свои больные глаза, от  чего  им
стало только хуже. Когда жжение немного прошло, он  определил,  что  дым
поднимается от синеватой каменной кровли молельни. Обеспокоившись,  Райф
пустил кобылу чуть быстрее. В молельне не было ни очага, ни  дымохода  -
только отверстие для выхода лампового чада. Но по  количеству  дыма  над
крышей можно было подумать, что там развели костер.
   В остальном круглый дом  казался  таким  же,  как  всегда.  Работники
Длинноголового расчистили двор от снега, и мальчишки катались с горок по
его сторонам. Увидев Райфа, они  остановились.  Берри  Лайс,  красноухий
малый с головой, как репка,  младший  брат  Бенрона,  отряхнул  тулуп  и
припустил Райфу навстречу. Ему не терпелось узнать, чем  окончился  бой,
сколько бладдийцев вышиб Бенрон из  седла  своим  молотом  и  хорошо  ли
выдержали битву его новые латы. Но одного взгляда Райфа было достаточно,
чтобы он умолк. Поняв, что Райф не расположен говорить с мелюзгой, Берри
залился краской под стать ушам и на миг стал очень похож на брата.  Райф
отвернулся, пристыженный. Он не знал даже, жив Бенрон или погиб.
   Берри помчался в круглый дом, спеша объявить первым, что хотя бы один
из дружины вернулся живым.
   Райф соскочил с лошади и отвел ее в конюшню. Ему было тошно.  Что  он
скажет людям? Как объяснит свой поступок мужчинам и женщинам клана?
   Красивая рыженькая Хейли Таннер выбежала из конюшни, чтобы принять  у
него лошадь, и зарделась, когда их руки встретились под поводьями. Райф,
как многие юноши клана, часами грезил о бледной,  с  легкими  веснушками
коже Хейли и ее похожем на клубничку ротике. До сегодняшнего дня она  не
обращала на Райфа никакого внимания, не говоря уже о том, чтобы взять  у
него коня. Теперь она стояла перед ним и воркующим  голосом  спрашивала,
что дать кобыле - сена или овса. Райф угрюмо улыбнулся в  ответ.  Теперь
он новик - в этом вся разница.  Раньше  он  был  просто  мальчишкой,  не
имевшим даже собственного лука и недостойным ее  взгляда.  Райф  дал  ей
указания и ушел.
   Не глядя на кучку детей и женщин, собравшихся у  главного  входа,  он
нырнул в боковую дверь. Прежде чем предпринять  что-то,  он  должен  был
посетить молельню - один.
   Среди  собравшихся  стояла,  сложив  руки,  Анвин  Птаха.  Райф   уже
приготовился получить нахлобучку,  но  домоправительница,  должно  быть,
разглядела что-то в его лице и  потому  не  сказала  ни  слова.  Идя  по
каменному  коридору  к  молельне,  он  слышал,  как  она  велит  кому-то
подогреть бочонок пива и поджарить хлеб. У Райфа, несмотря  ни  на  что,
потекли слюнки. У него в котомке было вяленое мясо, но он не помнил,  ел
хоть раз на пути домой или нет.
   Дверь в молельню  была  открыта,  и  навстречу  Райфу  хлынул  дым  с
хлопьями сажи. Помедлив немного, Райф плотно прикрыл за собой дверь.
   Внутри было темно и дымно, точно в коптильне. В  глазах  защипало,  и
поначалу Райф не увидел ничего,  кроме  массивных  очертаний  священного
камня. Мало-помалу, привыкнув к темноте, он разобрал, что  стоит  у  его
подножия. Гранит блестел от графитового масла,  и  молочные  минеральные
вкрапления в его впадинах походили на осколки костей. Райфу  показалось,
что камень стал темнее прежнего - возможно, из-за дыма.
   В западном углу горел маленький  костер,  политый  свиной  кровью  во
избежание слишком яркого пламени. Расширенное  дымовое  отверстие  прямо
над ним бы