новилось грустно.
   Из-за двери послышались шарканье шагов и покашливание.
   - Госпожа, прошу вас, уйдите, - донесся до Ангелины слабый голос.
   Пораженная, Ангелина распахнула дверь и  нос  к  носу  столкнулась  с
Эдериусом. От его  вида  она  на  минуту  лишилась  дара  речи.  Эдериус
выглядел ужасно, просто ужасно. Глаза налились кровью, лицо блестело  от
пота.
   - Эдериус, дорогой, - охнула Ангелина. Она не сказала,  но  подумала,
что узорщик напоминает отца в худшие минуты болезни.
   - Уходите, госпожа, -  проговорил  Эдериус,  избегая  ее  взгляда.  -
Король  запретил  мне  видеться  с  вами...  -  Приступ  кашля  заглушил
окончание фразы.
   О кашле Ангелина знала абсолютно все.  Перед  началом  приступа  отца
всегда мучил кашель. Все в замке Хольмак -  грумы,  горничные,  лакеи  и
бедные родственники - жили в  вечном  страхе  услышать  кашель  Хозяина.
Кашель предвещал болезнь, а  болезнь  означала  смерть.  Стоило  папочке
зайтись в кашле, Ангелина молнией летела на кухню и готовила ему  чай  с
миндальным молоком и медом. Слуги и врачи делали то же самое, но папочка
капризно отказывался пить их снадобья.
   "Так и быть, я выпью немножко меда из чашечки Ангелины, - говорил он,
- и ничего больше".
   Сердце Ангелины преисполнялось гордости. Она и только она знала,  что
нужно отцу.
   Не  обращая  ни  малейшего  внимания  на  протесты  писца,   Ангелина
решительно вошла в мастерскую. Эдериус болен,  кто-то  должен  быть  при
нем. Отлично, она возьмет это на себя.
   - Мне дела нет до запретов Изгарда, - заявила Ангелина, понимая,  что
кривит душой, но все равно получая удовольствие от собственной смелости.
- Он не можем помешать мне делать то, что я считаю  нужным.  -  С  этими
словами она взяла Эдериуса за руку и повела назад, к столу.
   В скриптории, на вкус Ангелины,  было  прохладно  и  потолки  слишком
высокие. Под такими сводами вполне могли поселиться летучие мыши.  Здесь
все время гуляли сквозняки, а в огромные окна залетали противные  ночные
бабочки и тучи пыли. Зато Ангелине очень нравились крохотные  аккуратные
горшочки, выстроившиеся в ряд по краям стола  Эдериуса.  А  разноцветные
порошки в них были просто замечательные, правда, некоторые, самые яркие,
странно пахли. Она по опыту знала, что если слишком долго  вдыхать  этот
запах, может заболеть голова.
   Ангелина бережно усадила Эдериуса на стул. Писец еле двигался. Старик
совсем  задеревенел  от  холода  и  неудобной  позы  и,  как  показалось
Ангелине, сильно нервничал. Хотя  он  смирился  с  вторжением  королевы,
реагировал он на ее внимание  как-то  чудно  и  несколько  раз  коснулся
запястья и пальцев Ангелины, точно проверяя, не призрак ли перед ним.
   - А теперь, - сказала она, похлопывая старика по здоровому  плечу,  -
ты посиди отдохни, а я сбегаю принесу нам чаю.
   Эдериус покачал головой:
   - Не надо, госпожа, пожалуйста, не надо. Со мной все будет в порядке.
Я просто немножко устал сегодня. - Ангелина заметила, как  писец  накрыл
лежавший перед ним необычайно яркий  узор  другим  листом  пергамента  с
неоконченным рисунком.
   - Ты, право, перерабатываешь с этими  своими  узорами,  -  недовольно
проговорила она, подражая строгому тону Герты. - Изгард  чересчур  много
взвалил на тебя. - Она протянула руку и  попыталась  вытащить  картинку,
которую Эдериус так заботливо спрятал.
   - Нет!  -  Эдериус  шлепнул  ладонью  по  столу.  Ангелина  испуганно
отшатнулась.
   Эдериус и сам смутился и поспешил извиниться:
   - Прошу простить меня, госпожа. Я не хотел вас обидеть.  Просто  этот
узор нельзя никому показывать. Я... я стыжусь его.
   Ангелина не знала, как ей поступить. С одной стороны, теперь  она  не
пожалела бы полкоролевства, лишь бы увидеть этот рисунок. С другой же  -
Эдериус, похоже,  действительно  расстроился.  Но  тут  Ангелину  отвлек
кашель писца. Бог с ним, с узором, сейчас не до того, сейчас она  должна
выказать все свое искусство опытной сиделки. Бежать на кухню за медом  и
миндальным молоком некогда - в любой момент может вернуться  Изгард,  но
подать-то Эдериусу стакан воды и похлопать его по спине, пока не пройдет
приступ, у нее времени хватит.
   Ангелина думать забыла о рисунке.  Новая,  более  увлекательная  игра
захватила ее. Войдя в роль заботливой нянюшки, она огляделась в  поисках
графина с водой и обнаружила его на другом  столе,  у  стены  за  спиной
Эдериуса. Пошарив взглядом, она углядела и несколько симпатичных чашечек
и, выбрав наугад первую попавшуюся,  до  краев  наполнила  ее  чистейшей
водичкой.
   Эдериус сидел, тяжело опираясь на стол. Он больше не кашлял,  но  был
красен, как помидор.
   - Вот. - Ангелина протянула ему чашку с водой.  -  Возьми,  сейчас  я
только попробую, не слишком ли она холодная. - Ну совсем  как  настоящая
сестра милосердия! Очень довольная  собой,  Ангелина  поднесла  чашку  к
губам.
   - Нет!!!
   Ангелина застыла на месте, в недоумении переводя взгляд  с  чашки  на
лицо Эдериуса.
   - Нельзя пить из этой чашки, - сказал писец, подходя к ней. -  Думать
забудьте, что можно пить  из  какой-нибудь  посуды  в  этой  мастерской.
Зарубите это себе на носу. - Он вырвал у нее чашку. - В этих  плошках  я
смешиваю краски, некоторые из них очень ядовиты. Одной капли достаточно,
чтобы убить человека. Понятно?
   Ангелина кивнула, сама не зная, понятно ей  или  нет.  Она  никак  не
могла прийти в себя. Эдериус никогда  раньше  не  говорил  с  ней  таким
тоном. А она ведь только хотела сделать все по правилам,  как  настоящая
сиделка.
   Жалкое растерянное выражение на личике Ангелины тронуло Эдериуса.  Он
смягчился, поставил чашку на стол и протянул к ней руку -  но  коснуться
королевы все же не осмелился.
   - Умоляю простить меня, госпожа. Я так перепугался, когда увидел, что
вы собираетесь пить из этой посудины. Испугался, что против воли причиню
вам непоправимый вред. Некоторые  из  моих  красок  -  сильнодействующие
ядовитые вещества. Мне следовало раньше объяснить вам это.
   - Ах, яд... - протянула Ангелина. Наконец-то она поняла. О  ядах  она
была наслышана: отец и ее брат, Борс, тоже опасались их, а  Изгард,  тот
вообще не прикасался ни  к  еде,  ни  к  питью,  пока  их  не  попробуют
несколько человек. Иногда он и ее заставлял пробовать.
   - Да, госпожа, - тихо повторил Эдериус, -  в  скриптории  надо  вести
себя очень, очень осторожно. Конечно, не все здесь опасно.  Растительные
краски, которыми вы рисовали вчера  -  шафранная  желтая  и  хрозофорная
пурпурная, - безвредны.
   Эдериус с  трудом  сдерживал  кашель,  и  Ангелина  снова  прониклась
жалостью. Он просто хотел уберечь ее,  вот  и  все.  Так  бы  и  папочка
поступил на его месте.
   - А красная краска?
   - Да, кермесовая красная  тоже  безвредна,  хотя  изготавливается  из
насекомых, а не из растений.
   Ангелина подумала, что, наверное, очень неприятно  делать  краску  из
насекомых, но говорить это вслух не стала.
   - А какие же из них ядовиты?  -  спросила  она  и,  подойдя  поближе,
положила руку на здоровое плечо Эдериуса и усадила его на стул.
   - Та ярко-белая краска, вон там на полке. -  Он  указал  на  один  из
горшочков. - Белая - это мышьяк, а алая, рядом с  ней,  содержит  ртуть.
Обе смертельно опасны.
   - Но разве ты не можешь использовать другие красные и белые цвета?  -
спросила  Ангелина,  начиная  осторожно  массировать  сломанную  ключицу
старика. - Зачем ты вообще рисуешь такими противными красками?
   - Состав красителей должен соответствовать целям  работы,  -  ответил
Эдериус и внезапно вновь стал мрачнее тучи.  Он  сбросил  с  плеча  руку
королевы и отвернулся к окну. - Ступайте, госпожа. Вас  хватятся,  будут
волноваться.
   Ангелина хотела было возразить, но осеклась - Эдериус говорил правду.
Герта небось обыскалась ее, а Изгард уже мог вернуться с  перевала.  Она
неохотно кивнула:
   - Я попрошу Герту принести тебе меда и чая с миндальным молоком.
   - Ты славная девочка, Ангелина. - Эдериус впервые назвал ее по имени.
- Мне жаль, что я накричал на тебя. Но  я  не  переживу,  если  с  тобой
что-нибудь случится.
   У Ангелины защипало глаза. Однажды папочка  сказал  ей  почти  то  же
самое - он тогда запретил ей скакать на чересчур норовистой лошади.
   "У этой кобылы строптивый  характер,  -  сказал  он.  -  А  вдруг  ты
ускачешь  слишком  далеко  и  она  понесет?  Что  я  буду  делать,  если
что-нибудь случится с моей любимой дочуркой?"
   Ангелине стало совсем грустно. Она наклонилась  и  чмокнула  писца  в
морщинистую щеку. Кожа  у  него  была  мягкая  и  сухая.  Она  напомнила
Ангелине мамины шелковые  платья,  что  лежали  в  большом  сундуке.  Их
старались уберечь от моли и от солнца, но за двадцать лет они все  равно
выцвели и безнадежно состарились.
   Она выпрямилась - и тут ночной ветерок приподнял лист с  неоконченным
рисунком и на секунду  приоткрыл  спрятанный  Эдериусом  узор.  Ангелина
увидела его - только краем глаза, но от этого  зрелища  у  нее  по  телу
побежали мурашки, а во рту пересохло.
   Это   было   нечто   невообразимое,   нечто   чудовищное.    Ужасное,
противоестественное, невозможное...
   А потом ветер утих и  страницы  легли  на  стол  в  прежнем  порядке.
Ангелине  уже  не  верилось,  что  она  вообще  что-то  видела.   Просто
бессмысленное нагромождение цветных пятен и запутанных линий.
   - Вы хорошо себя чувствуете, госпожа? - спросил Эдериус. Он ничего не
заметил.
   - Да, да, хорошо. Я, пожалуй, пойду.
   Ангелина устремилась к двери. Она дрожала всем телом, сама не понимая
отчего. Ее комнатка,  Герта  со  шпильками  и  виляющая  хвостом  глупая
собачонка, весь привычный, пусть скучноватый порой мирок вдруг показался
юной королеве желанным убежищем. Перепрыгивая через две  ступеньки,  она
помчалась вниз, к себе.
 
*** 
 
   - Для отбелки кожи я обычно использую мел, - говорил  Эмит,  указывая
на тарелку с белым веществом, - другие  предпочитают  золу  или  хлебный
мякиш. Иногда, если кожу не  отмочили  как  следует,  я  обрабатываю  ее
пемзой, чтобы удалить остатки  жира.  -  Эмит  набрал  в  горсть  белого
порошка, высыпал  его  на  кусок  кожи  и  принялся  втирать  с  помощью
небольшой деревянной плашки. - Прежде чем приняться за рисование, мастер
Дэверик требовал, чтобы я прошелся по пергаменту еще разок -  вот  эдак,
тогда волоски становятся дыбом и лучше впитывают чернила.
   Тесса кивнула, изо всех сил пытаясь запомнить каждое слово Эмита.
   Они сидели за большим столом в  кухне  матушки  Эмита.  Сама  же  она
вместе со своим стулом уже совершила  полный  круг  обращения  и  теперь
снова была повернута лицом к очагу. Голова старушки свесилась на  грудь,
она сладко посапывала и смешно  причмокивала  губами.  Но,  если  верить
Эмиту, матушка не спала.  Просто  отдыхала.  Котелки  с  тушеным  мясом,
крепким бульоном, аппетитно пахнущим соусом висели  над  огнем.  С  утра
Тесса уже успела два раза плотно  покушать,  но  была  отнюдь  не  прочь
повторить. Матушка Эмита готовила просто  волшебно.  Впрочем,  на  самом
деле стряпал  все  кушанья  сам  Эмит,  но  матушка  осуществляла  общее
руководство: указывала, сколько добавить специй, что снять с  огня,  что
обварить кипятком - и все это не сходя со стула.
   Эмит рассказал Тессе, что при жизни Дэверика он обязательно два дня в
неделю гостил в городе у матушки. Мастер сам настоял на этом. На пять же
дней, которые сын проводил в Фэйле, старушка нанимала в  помощницы  одну
местную девушку.
   Один раз матушка Эмита все же поднялась со стула. К тому  времени  на
улице уже  совсем  стемнело,  ставни  были  закрыты  и  ночные  мотыльки
кружились  вокруг  пламени  свечи.  Поэтому  Тесса   предположила,   что
старушка, как игрушки в детских фантазиях, гуляет  по  дому,  когда  все
остальные уже спят.
   Тессе нравились и Эмит, и его матушка. Они  оба  были  такие  добрые,
хоть и чудноватые немножко, и искренне хотели услужить ей.  Не  успевала
она пожаловаться на холод, Эмит уже мчался за одеялом. Если у нее урчало
в животе, матушка немедленно велела сыну принести гостье хлеба с маслом.
Если ей казалось,  что  лампа  горит  слишком  тускло  и  при  рисовании
приходится  напрягать  глаза,  Эмит  притаскивал  столько  жировок,  что
хватило бы на целую церковь. А стоило ей поднять руку и потрогать  шишку
на голове, он уже спешил к ней с мазями и настоями из трав.
   До  сих  пор  никто  не  относился  к  ней  с   таким   вниманием   и
предупредительностью. Впрочем, Тесса довольно  быстро  приспособилась  к
новой обстановке. Так здорово было сидеть здесь, в теплой уютной  кухне,
совсем непохожей на стерильную, безрадостную  кухню  в  ее  квартире,  -
просто сидеть, слушать и учиться.
   Внове для Тессы была и возможность сосредоточиться, вникать в детали,
не боясь возобновления звона в ушах. Наконец-то она могла позволить себе
полностью погрузиться в то, что  делала.  До  сих  пор  она  знала  лишь
случайные, ни к чему не  ведущие  вспышки  любопытства:  она  слышала  о
чем-то, возникал интерес, потом она сталкивалась с трудным вопросом -  и
бросала начатое. На службе она говорила примерно то, что хотела сказать,
но теми словами, которые другим хотелось слышать. Выполнять такую работу
она смогла бы и во сне. Но разве не такие пути выбирала она  всю  жизнь?
Не надо обязательств, не надо подробностей, не надо думать.
 
*** 
 
   Продажей товаров по телефону Тесса занялась, когда оставила  колледж.
И причиной этого, как и всех важных перемен в ее жизни, был звон в ушах.
Первый год в Нью-Мексико  прошел  сносно.  Она  посещала  положенные  по
программе лекции и семинары, завела несколько близких подруг  и  корпела
над курсовой работой. Со второго  года  начались  неприятности.  Главным
предметом была история искусств, а вскоре  после  летних  каникул  Тесса
поняла, что не способна внимательно слушать лектора. Даже незначительный
шум отвлекал ее - гудение кондиционера, рев мотора на автостоянке внизу,
покашливание соседа.  Отношения  с  товаркой  по  комнате,  Нилой,  тоже
испортились напрочь. Тесса больше не могла выносить ее бесконечный  треп
по телефону и привычку врубать  музыку  по  вечерам.  Все  вместе  стало
серьезно мешать работе. Непрочитанные книги пачками  пылились  в  углах.
Стоило Тессе сосредоточиться на чем-то, в висках начинала биться кровь -
словно кто-то там, внутри, силился вырваться наружу.
   Звон в ушах повторялся все чаще. Ногти на руках Тессы  были  обкусаны
до мяса. Она жила в постоянном ожидании следующего приступа.
   Тесса начала пропускать занятия.  Вскоре  она  могла  заставить  себя
посещать только  курсы  профессора  Ярбэка  по  Византийской  империи  и
Коптскому искусству Египта. Только ради узоров  она  вылезала  утром  из
постели, натягивала одежду и чистила зубы.  Архитекторы  тех  времен  не
скупились на фантастические,  замысловатые  украшения  каменных  колонн,
ворот и арок.
   Тесса часами просиживала в библиотеке, копируя,  выискивая  и  изучая
узоры. И когда профессор Ярбэк разорялся о  "натурализме  в  изображении
человеческих фигур" или "о важности понимания религиозной  иконографии",
Тесса в мечтах  уносилась  к  милым  ее  сердцу  манускриптам,  рука  ее
машинально чертила в блокноте последний из виденных узоров.
   Все они казались ей исполнены значения. Идя от сложного  к  простому,
она шаг за шагом проникала в тайну конструкции узоров, постепенно доходя
до простейших, основополагающих линий.
   Гроза разразилась на последней лекции профессора Ярбэка  -  "Коптские
влияния в искусстве Британских островов". Такого кошмарного приступа  до
тех пор у нее не было. Профессор Ярбэк показывал слайды в обычной  своей
неторопливой манере - египетские рукописи, фрески, каменные колонны -  и
наконец подробно остановился на одном старинном Евангелии.
   - Посмотрите, как в этой миниатюре  художник  воспроизводит  коптские
образцы...
   Больше из речи профессора Ярбэка Тесса  не  слышала  ни  слова.  Все,
кроме узора на слайде, поблекло, отошло на задний план.  Никогда  раньше
ей не  случалось  видеть  столь  тщательно  проработанного  изображения.
Странные длиннохвостые птицы, их когти, клювы, похожие на  чешую  перья,
были словно живые. А сверху, над этими  птицами  с  загадочными  пустыми
глазами, страницу  украшал  самостоятельный,  геометрически  безупречный
узор, с множеством завитушек, переплетений, головокружительных  спиралей
и узлов.
   У Тессы заболела голова.
   Над буйством линий господствовала властная рука творца. Только она не
давала  причудливым  птицам  своевольно  нарушить  идеально  выдержанную
симметрию страницы.
   А потом она услышала и звон в ушах  -  совсем  тихий  сначала,  точно
кто-то тихонько скреб ногтем по барабанной перепонке.  В  висках  начала
пульсировать кровь.
   Слайд был центром комнаты. Он окрашивал в свои цвета лица шестидесяти
студентов. В аудитории пахло застарелым потом, лаком,  дезодорантом.  Но
Тесса уже ощущала только покалывание в ушах. И еще какой-то новый аромат
- немножко похожий на запах краски, но более приятный.
   Звон усиливался, превращаясь в оглушительный рев.
   Тесса не могла оторвать глаз от слайда. Ей безумно хотелось разгадать
эту колдовскую композицию из извилистых линий и форм. Она заметила,  что
у одной из птиц наверху слева оперение не такое, как у других, не похоже
на рыбью чешую.
   Профессор Ярбэк с указкой в руках продолжал говорить,  расхаживая  по
аудитории. Менять слайд он явно не торопился.
   В голове у Тессы гудело. Узор  двоился,  расплывался,  тусклые  глаза
птиц смотрели прямо на нее, перья топорщились, загнутые  клювы  и  когти
пришли в движение.
   Карандаш Тессы упал на пол. Голова профессора Ярбэка оказалась  точно
в центре слайда, и птичья  перья  исказили  черты  его  лица,  превратив
почтенного лектора в сказочное чудовище.
   Почти не соображая,  что  делает,  Тесса  прижала  пальцы  к  вискам,
пытаясь остановить этот ужасный рев. Теперь он  стал  просто  невыносим.
Через мозг словно протягивали стальную проволоку. Узор и  боль,  боль  и
узор - больше на свете не осталось ничего.
   Книги Тессы соскользнули с парты ей на колени.  Она  едва  сознавала,
что рядом  сидят,  смотрят,  дышат  другие  люди  с  глазами  темными  и
стеклянными, как глаза птиц. Они были не нужны ей. Они только мешали  ей
добраться до истоков, до сути этого волшебного рисунка.
   А потом раздался пронзительный крик, похожий на  крик  чайки.  И  мир
Тессы распался на сотни черных осколков.
   Она очнулась через несколько минут в университетском медпункте.  Звон
в ушах продолжался, но стал значительно тише, напоминал шум машин где-то
далеко на шоссе. С такой болью уже можно было  жить  дальше.  Медсестра,
полная пуэрториканка в накрахмаленном белом халате и туфлях  с  высокими
каблуками, сказала, что  Тесса  потеряла  сознание  прямо  за  столом  в
аудитории. Она дала ей две  таблетки  успокаивающего,  воды  с  содой  и
настоятельно рекомендовала Тессе немедленно обратиться к врачу.
   Тесса приняла таблетки, выпила соду и отправилась прямо в  общежитие.
Неделю она не выходила из комнаты. Звон в  ушах  опять  стал  постепенно
усиливаться. Каждый раз,  когда  она  пыталась  приняться  за  работу  -
почитать учебник или даже просто просмотреть журнал, - в висках начинали
стучать зловещие молоточки. Каждую ночь она видела во  сне  аудиторию  и
тот слайд и каждое утро просыпалась вся разбитая и мокрая от пота.
   Через пять дней Тесса поняла, что сам по себе звон в ушах не пройдет.
Ей не будет покоя, пока она не уедет из Нью-Мексико.  И  она  смирилась,
приняла это как данность.
   На следующий день она погрузила в машину  спальный  мешок,  кое-какую
одежду, несколько книг, консервы, атлас автомобильных дорог и выехала из
штата по восемнадцатому шоссе. В тот момент  она  была  твердо  намерена
вернуться. Я еду на пару-тройку недель, уверяла она себя.  Но  вернуться
ей не пришлось.
   Вообще-то  она  с