й  области.
Это свойство объединяло всех, кому суждено было возложить на себя Венец.
   Ни один полноценный человек не смог бы носить Корону с шипами.
   Изгард сделал глоток  вина.  Для  него  это  была  просто  тепловатая
жидкость. Он мог наслаждаться лишь ее запахом, но не вкусом.
   Любое блюдо было для Изгарда лишь неким  веществом.  Мягкое,  жидкое,
маслянистое, жесткое - вот и все, что ощущал его гладкий  язык,  похожий
на язык ящерицы. Он не получал удовольствия от еды. Принятие  пищи  было
физической потребностью,  отправлением  организма,  как  мочеиспускание,
стрижка  ногтей  или  смазывание  чересчур  сухой  кожи  кремом.  Изгард
принимал пищу только потому, что без еды человек умирает.
   В детстве Изгард и в самом деле чуть не погиб. Он наотрез отказывался
от  всего,  что  ему  предлагали.  Идиоты  повара,  в  надежде   сломить
сопротивление мальчишки, готовили для него отборную дичь. Между тем  для
человека, не ощущающего вкуса,  хуже  мяса  ничего  не  придумаешь.  Оно
жесткое и волокнистое,  его  жуешь,  жуешь  -  и  никакой  отдачи,  одно
разочарование.  Четырехлетний  Изгард   просто   выплевывал   его.   Это
продолжалось восемь дней, и врачи после бесчисленных попыток запихнуть в
него хоть кусочек пришли в полное отчаяние. "Да что  тебе  не  нравится,
мальчуган? - вопрошали они. - Ты только  попробуй,  мясо  такое  сочное,
вкусное, объеденье!" - "Я не понимаю, о  чем  вы  говорите",  -  отвечал
Изгард,  и  в  конце  концов  они  заподозрили  истину.  Было  проведено
несколько опытов. В ребенка вливали самые отвратительные из имеющихся  в
природе снадобий - йод, касторку, крепкий уксус - и изучали его реакции.
   И, придя к выводу, что маленький Изгард в  самом  деле  не  чувствует
вкуса пищи, доктора солидно покачали головами,  как  будто  подтвердился
давно поставленный ими диагноз, и удалились, перешептываясь между  собой
о том, что этому дитяти, видно,  суждено  возложить  на  себя  Корону  с
шипами.
   У Изгарда был необходимый для этого изъян.
   И с тех пор, куда бы ни пошел Изгард, почтительный шепот сопутствовал
ему в любом уголке Вейзаха: "Вот идет Изгард, сын Эбора. Говорят, он  не
ощущает вкуса пищи и напитков -  только  вкус  крови".  В  любом  другом
городе западного континента такие  слова  были  бы  оскорблением.  Но  в
Вейзахе они звучали как хвала.
   Изгард проглотил вино. Больше ему не хотелось, он поставил  бокал  на
стол и шагнул к двери. У него еще масса дел. Давешняя стычка с Эдериусом
не давала королю покоя. Он грубо  обошелся  с  писцом.  А  старик  много
значил для него. Очень много. Кроме  Эдериуса,  никому  в  Гэризоне,  ни
одной живой душе он не мог доверить  Венец.  И  все  же  при  каждой  их
встрече Изгард терял самообладание и набрасывался на писца с бранью.
   Оплошность необходимо загладить. С этой мыслью Изгард распахнул дверь
скриптория. Две фигуры у стола  застыли  на  месте  при  его  появлении.
Эдериус вольготно откинулся на спинку  стула,  перо  и  ножик  без  дела
валялись на лежавшей перед ним  странице.  Ангелина  стояла  у  него  за
спиной, положив  ручку  с  аккуратно  накрашенными  ноготками  на  плечо
старика. Позади парочки на постаменте лежала Корона  с  шипами,  золотой
венец, игрой прихотливых теней окрашенный в кроваво-красный цвет.
   Эдериус и Ангелина поспешно отскочили друг от друга и  уставились  на
короля расширенными от ужаса глазами.
   - Изгард, - промурлыкала Ангелина обычным  своим  голоском  маленькой
балованной девочки, - у бедняжки Эдериуса разболелось плечо. Он  слишком
много работал, у него начались судороги, а этот перелом...
   - Ш-ш-ш, - шикнул на нее Изгард.
   Ангелина осеклась на полуслове. Ее правая ручка  беспомощно  повисла.
Левой  же  рукой  она  попыталась  украдкой  стащить  со   стола   кусок
пергамента.
   В мгновение ока Изгард оказался рядом с женой и грубо схватил  ее  за
запястье:
   - Дай мне это.
   Личико Ангелины жалобно сморщилось. Синие глаза наполнились слезами.
   - Но это моя картинка. Я не хочу показывать ее.
   В  припадке  ярости  Изгард  наотмашь  ударил  ее.  Голова   Ангелины
мотнулась назад, она отпрянула, нелепо взмахнула  руками  и  рухнула  на
каменный пол. Эдериус испуганно охнул. Изгард снова занес  кулак,  но  в
последний момент сдержался  и  не  ударил.  Вместо  этого  он  нагнулся,
выхватил у Ангелины спорный листок и скомкал  его  в  руке.  Лишь  через
несколько минут ему удалось справиться со  вспышкой  гнева.  Ангелина  и
Эдериус не осмеливались пошевелиться.
   Постепенно в голове у Изгарда прояснилось. Кровь отхлынула  от  лица.
Он разжал кулак и расправил обрывок пергамента.  На  нем  был  намалеван
песик с разноцветными  лапками  и  золотистыми  мордочкой  и  хвостиком.
Обычная детская раскраска.
   - Сир, - тихо проговорил Эдериус, - я нарисовал эту  картинку,  чтобы
немного развлечь ее величество.
   Изгард рассеянно кивнул, опустился на колени перед женой  и  протянул
ей руку.
   - Ну же, любимая, - Изгард старался  говорить  как  можно  нежнее,  -
давай я помогу тебе подняться.
   В уголке рта Ангелины выступила капля крови. Все еще  лежа  на  полу,
она метнула вопрошающий испуганный взгляд на Эдериуса.
   Изгард отер кровь ладонью. Он лишь слегка коснулся  губ  жены,  но  в
груди шевельнулось какое-то странное чувство.  Ангелина  дрожала  как  в
лихорадке, тоненькие пальчики машинально перебирали  ткань  платья.  Что
заставило его ударить это хрупкое создание? Она просто хотела подбодрить
Эдериуса, вот и все. Изгард смущенно убрал руку.
   - А теперь ступай, Ангелина, - выпрямляясь во весь рост, велел он.  -
Мне нужно переговорить с писцом с глазу на глаз.
   Ангелина  уже  достаточно  знала  своего  мужа  и  повелителя,  умела
различать  оттенки  и  модуляции  его  голоса  и  понимала,  когда  надо
беспрекословно повиноваться. Она поднялась, оправила платье и  вышла  из
комнаты, притихшая, как ребенок после родительской взбучки.
   Только теперь Изгард взглянул  на  Эдериуса.  Левое  плечо  писца  от
неумело накрученных под туникой бинтов стало похоже на бесформенный ком.
Изгарду захотелось потрогать, погладить больное место.
   - Я не желаю видеть тебя наедине с моей женой. Никогда,  -  отчеканил
он вместо того. - Ясно?
   - Но, сир, королева мне как дочь. Мне бы и в голову не пришло...
   Изгард стукнул кулаком по  столу.  Страницы  рукописи  рассыпались  в
беспорядке, звякнула чернильница.  Кувшин  опрокинулся,  и  вода  залила
последний рисунок Эдериуса.
   - Я ясно выразился?
   Эдериус сокрушенно повесил  голову.  Вода  со  стола  капала  ему  на
колени.
   - Вполне ясно, сир.
   - Ну и хорошо. - Изгард успокоился, но чувствовал себя  опустошенным.
Теперь, когда вспышка гнева прошла, он понимал, что в поведении Ангелины
и писца не было ничего неподобающего. Ангелине,  конечно  же,  случалось
любоваться узорами Эдериуса, и она решила по-своему воспользоваться  его
талантами. Старик, чтобы  позабавить  королеву,  с  готовностью  отложил
работу. А Ангелина была благодарна любому, кто уделял ее величеству хоть
немножко внимания. Здесь, в крепости Серн, она жила в полной изоляции. А
теперь, после смерти отца и брата, она осталась не только без друзей, но
и без семьи.
   Вечная девочка, Ангелина обожала своего драгоценного  братца-пропойцу
и свиноподобного папочку. Изгард до сих пор помнил  их  первую  встречу.
Она стояла перед отцом на коленях и терла его сведенные судорогой  руки,
чтобы восстановить кровообращение. Образец дочерней преданности. Изгарду
нужно было поговорить о делах с отцом, но он  глаз  не  мог  отвести  от
дочери. То была совершенная Гэризонская  красавица,  белокожая,  с  чуть
печальным и свеженьким личиком. А когда Ангелина заговорила, он открыл в
ней еще одно очарование - у нее был нежный, чуть запинающийся и картавый
выговор.
   Изгард помотал головой, отгоняя непрошеные воспоминания.  Ангелина  -
дура. С каждым днем она значит для него  все  меньше  и  меньше.  Сейчас
вообще ничто, кроме войны и Короны, не имеет значения.
   Взгляд Изгарда остановился на Короне. В свете  ламп  Венец  с  шипами
сиял  во  всем  своем  великолепии.  На  раскаленной  добела  наковальне
платину, железо,  латунь  соединили  с  расплавленным  золотом.  Сначала
выковывали простую прямоугольную плашку, потом охлажденный металл мяли и
крутили так и сяк, на  тысячи  ладов.  Затем  растянули  его  в  толстую
длинную-предлинную нить и придали форму венца.  Получившийся  сплав  был
абсолютно уникален. Его цвет и фактура менялись каждую минуту. И хотя  в
свое время его тщательно исследовали и определили как золото  девяностой
пробы, он был тяжелее стали.
   Корона  с  шипами  жила  собственной  жизнью,  почти  не  завися   от
окружающей обстановки. Она точно светилась внутренним светом. На  каждой
из  золотых  нитей  был  выгравирован  особый  узор.   Недавно   Эдериус
попробовал воспроизводить эти рисунки. Именно таким способом он придавал
гонцам сверхчеловеческие свойства.
   - Смею рассчитывать, этот случай с Ангелиной  останется  между  нами.
Надеюсь, нынче ночью твои наброски принесли нам успех? - Изгард коснулся
тонких,  посеребренных  сединой  волос  Эдериуса.   Он   любил   трогать
что-нибудь во время разговора.
   Эдериус с трудом подавил желание уклониться от королевской ласки.
   - Боюсь огорчить вас, сир, но лорд Райвис опять ускользнул от нас.
   Изгард разочарованно поцокал  языком.  Эдериус  зря  так  боится.  Он
пригладил непослушный вихор на виске писца.
   - Что стряслось на сей раз?
   По щеке Эдериуса сбежала струйка пота.
   - Точно не знаю. Там было шесть гонцов - двое ждали в доме и  по  два
человека на каждом конце  моста.  В  соответствии  с  вашими  указаниями
никакие действия не предпринимались, пока Райвис не  попытался  зайти  в
дом. - Эдериус оправился и заговорил уверенней:
   - Насколько я могу судить, лорд Райвис расправился с  караулившими  в
доме гонцами, а потом прыгнул в реку и скрылся.
   - А остальные гонцы? - Изгард кончиком пальца провел по скуле  писца.
- Они что же, не прыгнули в реку вслед за ним?
   Эдериус поспешно кивнул:
   - Конечно, прыгнули, сир. Двое из них нырнули следом, но в темноте не
удалось разглядеть, поплыли  они  вниз  по  течению  или  направились  к
западному или восточному берегу.
   - Они? - переспросил Изгард. Пальцы его пробежали по бровям  Эдериуса
и теперь игриво поглаживали переносицу.
   - Лорд Райвис был с дамой.
   - С дамой! - Изгард точно выплюнул это слово. Он оставил  Эдериуса  и
повернулся к Короне. У писца вырвался вздох облегчения  -  тихий,  почти
неуловимый звук. Но Изгард расслышал его. От рождения лишенный одного из
пяти чувств, он немало усилий приложил,  чтобы  в  совершенстве  развить
остальные четыре и заполнить пробел. Слух у него был как у летучей мыши,
как у всех живущих во тьме пасынков природы.
   Он провел рукой по переплетающимся нитям Венца.
   - Ни одна женщина, избравшая своим спутником Райвиса  Буранского,  не
смеет называть себя дамой. Она скорей всего шлюха; возможно -  обманутая
дуреха, не исключено, что просто безвольная жертва, которую он  насильно
втянул в свои дела. - Изгард знал, куда приведут его эти рассуждения,  и
потому решил сменить тему. - Райвис из Бурано должен  умереть.  Я  пошлю
новых гонцов в Бей'Зелл, а ты позаботишься о том, чтобы они сделали свою
работу быстро и хорошо. - Изгард слегка надавил  на  золотые  шипы.  Но,
видимо, не рассчитал, и они вонзились в ладонь. Он прикрыл глаза от боли
и  наслаждения.  Боль  была  чиста,  безупречна  и   пронзительна,   как
гэризонская  молитва.  Такие  страдания  придают  силы.   Мысли   короля
мгновенно вернулись к тому, что было важнее всего: к предстоящей  войне,
к победе.
   Он поднял упавший кувшин, поставил на место. Забрызганный водой  узор
был безнадежно испорчен. Разноцветные  чернила  слились  в  одно  мокрое
пятно кроваво-красного оттенка.
   Рука Изгарда коснулась поврежденного плеча Эдериуса легко и  бережно,
как полчаса назад касалась нежная ручка Ангелины.
   - Иди, мой друг, тебе надо поспать. У тебя была долгая, трудная ночь.
Настало время отдохнуть. На рассвете  ты  мне  понадобишься.  Ты  должен
приняться за узор до начала наступления.
   Писец похлопал Изгарда по руке:
   - Да, сир, вы правы. Мне надо передохнуть.
   Изгард помог Эдериусу  подняться  со  стула  и  проводил  его  нежной
улыбкой. Он любил своего старого писца.
 
9 
 
   Чернильное пятно цвета киновари  расплылось  по  пергаменту.  Чернила
содержали ртуть, но она  не  была  и  вполовину  так  опасна,  как  этот
безобидный на  вид  рисунок.  Потом  на  странице  появилась  золотистая
спиралька, она извивалась  точно  змейка,  оставляя  за  собой  капельки
красного яда. Недоставало еще белого цвета, цвета смерти,  но  его  надо
оставить напоследок.
   Так, теперь прожилки пурпурного и медного оттенков. Киноварно-красные
линии  были  артериями  узора,  медные  -  его  венами.  А   аметистовые
вкрапления - как варикозные расширения на венах. Мазки мышьяково-желтого
цвета густо ложились на пергамент, напоминая сочащийся из раны  гной.  В
верхнем левом углу страницы линии становились более толстыми и  частыми.
А по желто-пурпурно-медно-красному  фону  продолжала  виться  золотистая
спираль. Чернила этого оттенка изготавливались из золотого порошка, меда
и яичного белка. Золотая змея рассекала остальные фигуры на рисунке, как
опытный убийца перерезает горло жертвы.
   Узорщик на себе чувствовал смертельные удары. Они болью отдавались  в
висках,  в  сердце,  в  медленно  заживающей  ключице.  Глаза  его  были
воспалены, туника промокла от пота, руку сводило судорогой,  но  пальцы,
державшие перо, не дрогнули ни разу.
   Рука писца должна быть тверже руки убийцы.
   Старик не посмел улыбнуться -  чтобы  не  тратить  силы  зря.  Но  он
позволил своей горечи излиться на пергамент  -  там-то  она  не  пропала
даром.
   А кто же он, как не убийца? Убийца с дерзким пером, наметанным глазом
и знанием всевозможных ядовитых веществ. Вот оно, его оружие, все здесь,
под рукой, - кисть, пергамент, чернила, краски.  Его  отделяет  от  цели
более ста лиг, и жертвы, там, на западе, даже не подозревают о  нависшей
над ними опасности. Они видят лишь группу легковооруженных людей, группу
слишком небольшую, чтобы казаться угрожающей. "Смотрите, - говорят  они,
- враги почти безоружны, ничего страшного, пусть подойдут  поближе.  Они
не причинят нам вреда".
   Эдериус видел глазами этих людей,  которых  сам  же  он  превратил  в
чудовищ, сердце его билось в унисон с их сердцами, чувства их  были  его
чувствами. Но хотя именно он вселил в них непреодолимое желание убивать,
от собственных своих созданий писцу становилось жутко. Они вдыхали запах
своих жертв, и ноздри их раздувались, как у  голодного  зверя  при  виде
мяса. И рот Эдериуса наполнялся слюной, как и их рты, и он ничего не мог
с этим поделать.
   Эдериус оторвался от рисунка и взглянул на Корону с шипами,  стоявшую
перед ним на постаменте. И за то мгновение,  что  каллиграф  смотрел  на
нее,  лабиринт  переплетающихся  золотых  нитей  точно  отпечатался   на
сетчатке его глаза. И, вернувшись к работе,  он  увидел  свой  узор  уже
иначе,  не  так,  как  раньше,  а  сквозь  этот  отпечаток.  Два  образа
наложились друг на друга, как две части одной  головоломки,  и  внезапно
Эдериус с неопровержимой уверенностью понял, что он должен делать.
   Кисть как бы  срослась  с  кистью  его  руки,  а  краски  хлынули  на
пергамент, как кровь из раны. Никогда еще он не смешивал  яркие,  сочные
цвета с такой смелостью. Мазки были  стремительны  и  дерзки,  исполнены
дьявольского небрежного изящества и одновременно точны,  как  арбалетные
болты снайпера, летящие прямо в цель.
   Гонцы тоже достигли своей цели - рейзской деревни  рядом  с  городком
Чэлс. Лезвия кинжалов, висящих на их поясах,  потеплели  в  предвкушении
добычи, зубы были оскалены, чувства обострены, а хищные  глаза  пожирали
все живое вокруг. И чем ближе продвигался к завершению рисунок Эдериуса,
тем сильнее посланцы Изгарда ощущали свою общность. До того, как узорщик
взглянул на Венец с шипами, они существовали  отдельно  друг  от  друга,
теперь же стали единым целым.
   А чародей Эдериус - с ясным умом, твердой рукой  и  метким  глазом  -
дирижировал этим маленьким оркестром. Алые чернила  заливали  пергамент,
люди короля набрасывались на жителей деревни. Писец слышал вопли  жертв,
видел, с каким ужасом разбегались они от свирепых монстров.
   "Как же так, их же всего несколько человек..." - донесся до  Эдериуса
шепот одного  юнца.  А  в  следующую  секунду  золотая  змея  перерезала
темно-пурпурную  вену,  и  человек  этот  навсегда  перестал   говорить,
мыслить, действовать.
   Удары кисти предшествовали ударам ножа, а витки  спирали  становились
действиями разыгрывавшейся на западе драмы. Дух Короны с шипами веял над
узором Эдериуса. Корона была его музой - музой, жаждущей крови.
   Девять человек было послано в ту деревню. Девять  гонцов,  отобранных
Изгардом  за  искусное  владение  оружием   и   смекалку.   И   каким-то
непостижимым образом воля сидящего  за  письменным  столом  рисовальщика
объединила эти девять частей, девять личностей в одну.
   Но Эдериус добивался большего. Он мог бы  вести  двадцать,  тридцать,
сто человек. Роту, батальон, целую армию! Он знал и умел все, что  знали
и умели они, их сила была его силой, а слабость их была погребена на дне
чернильницы.
   Линия за линией, дуга за  дугой  кружева  узора  заполняли  страницу.
Изначальный рисунок, над которым он с  таким  усердием  и  тщательностью
трудился  раньше,  был  забыт.  Эдериус  махнул  рукой   на   требования
симметрии, зеркального отображения, повторения  форм.  Ничто  больше  не
имело значения - кроме воспроизведения того, что  он  увидел  в  Короне.
Рейзские крестьяне, один за другим, в предсмертных конвульсиях  валились
в придорожную грязь, и сквозь потоки заливавшей пергамент крови начинали
просматриваться   контуры   нового   узора.    Прекрасного,    сложного,
совершенного, бросавшего вызов рассудку,  заставлявшего  быстрее  биться
сердце и доводившего до предела возбуждение творца.
   Резня близилась к концу. Когда в живых не осталось ни одного мужчины,
гонцы принялись за женщин и детей. Трещали переломанные хребты, ломались
под ударами кулаков челюсти, кишки вываливались из вспоротых животов. Но
крики ужаса и  мольбы  о  пощаде  были  лишь  топливом,  материалом  для
великого подвига писца. Он питался их страхом.  Наконец  все  люди  были
перебиты, и ярость гонцов обратилась на животных. Они искромсали в куски
собак, кур, свиней, телят - все, что жило и двигалось.
   Девять человек было послано в  ту  деревню.  Девять  легковооруженных
солдат. И меньше чем за  час  они  расправились  с  населением  деревни,
численность которого в десятки раз превосходила их отряд.
   Итак, больше убивать было некого, в армию отправили посланца с вестью
о том, что путь свободен. Эдериус чувствовал, что силы  его  на  исходе.
Перепачканной золотыми и красными чернилами рукой  он  сделал  последний
росчерк, символизирующий конец битвы. Он чуть было  не  упустил  гонцов.
Ему с трудом удавалось сдерживать свое ликование. Он создал  потрясающий
узор. Корона с шипами полна тайн, и сегодня она на мгновение  приоткрыла
ему одну из них.
   У Эдериуса слипались глаза. Кисть выпала у него из рук  и  со  стуком
упала на пол. Но узорщик уже ничего не слышал.
 
*** 
 
   Он  очнулся,  поморгал,   рука   потянулась   к   листу   пергамента.
Инстинктивное движение любого узорщика:  скорее  проверить  -  высох  ли
рисунок? Сколько же  я  проспал?  Рисунок  был  липким  и  почти  сухим.
Полтора, а может, и два часа.
   Эдериус протер уставшие  старые  глаза,  размял  сведенную  судорогой
правую руку, потер сломанную ключицу и лишь потом взглянул на свой узор.
   Острая боль пронзила сердц