отография  ее матери, которой  он бесконечно
гордился:  мать  была  в вечернем платье, с  тем  слащавым  выражением лица,
которое было Шейле так хорошо знакомо. Ребенком она  никак  не могла понять,
зачем это папе  понадобилось  влюбиться, а уж если  мужчинам  иначе  нельзя,
почему он  не  выбрал  другую девушку  - смуглую, таинственную, умную,  а не
такую обыкновенную особу, которая сердилась без всякой на то причины и круто
выговаривала каждому, кто опаздывал к обеду.
     Офицерская свадьба, мама с победоносной улыбкой -  это  выражение на ее
лице  было  Шейле  также хорошо  знакомо: оно появлялось  всякий  раз, когда
миссис Манни добивалась своего, что  ей  почти  всегда  удавалось, - и отец,
тоже  улыбающийся,  но  совсем другой  -  не  с  победоносной,  а просто  со
счастливой улыбкой. Подружки  невесты  в допотопных,  полнивших их платьях -
мама, надо думать, специально выбрала таких, какие не могли ее затмить, -  и
дружка жениха, папин приятель Ник, тоже офицер, но далеко не такой красивый,
как  папа.  На одном из  ранних групповых снимков  на корабле  Ник  выглядел
лучше, а здесь казался надутым и словно чем-то недовольным.
     Медовый месяц, первый дом,  и вот - она. Детские фотографии  - часть ее
жизни: на коленях  у отца,  на  закорках, и еще, еще - все  о ее  детстве  и
юности, вплоть до недавнего Рождества. Этот альбом  и мой некролог, подумала
Шейла,  это  наша общая книга,  и кончается она моей фотографией, которую он
сделал: я стою в снегу,  и его, которую сделала я: он  улыбается мне  сквозь
стекло из окна кабинета.
     Еще мгновение, и она  опять зарыдает, оплакивая себя, а плакать надо не
о себе  - о нем. Как же все это было, когда, почувствовав, что ей скучно, он
отстранил  от  себя  альбом?  О  чем они  говорили? Об  увлечениях.  Он  еще
попрекнул ее, что она ленива и мало двигается.
     - Я  двигаюсь достаточно на сцене, - возразила  она, - изображая других
людей.
     -  Это  не  то,  -  сказал  он.  -  Иногда  надо  удаляться  от  людей,
воображаемых и живых. Знаешь что?  Когда я встану и ко мне вернутся силы, мы
поедем  в Ирландию, все  трое,  с удочками. Твоей  мамочке это будет  ох как
полезно, а я столько лет уже не рыбачил.
     В Ирландию? С удочками? В ней поднялось эгоистическое чувство,  чувство
тревоги.  Поездка  в Ирландию  помешает  ее карьере в Театральной лиге. Нет,
надо отговорить его, вышутить само намерение.
     - Мамочке каждая  минута будет там как нож острый, - сказала Шейла. Она
предпочла бы поехать на юг Франции и  остановиться  у  тети Беллы  (у Беллы,
маминой сестры, была собственная вилла на Кап д'Эль).
     - Пожалуй, - усмехнулся он. - Только мне для выздоровления нужно совсем
другое. Ты не забыла, что я наполовину ирландец? Твой дед родом из Антрима.
     - Нет,  не  забыла, -  сказала  она.  -  Но  дедушка уже давно  умер  и
похоронен на кладбище в Суффолке. Так что о  твоей ирландской крови мы лучше
не будем. У тебя в Ирландии никого нет - даже знакомых.
     Он не сразу нашелся с ответом, но, подумав, сказал:
     - Там Ник, бедняга.
     Бедняга Ник... бедняга Манки Уайт... бедняга Панч...  На мгновение  все
они перемешались у нее в голове - его друзья и собаки, которых она  в  глаза
не видела.
     - Ник? Тот, что был у тебя шафером на свадьбе? - усмехнулась она. - Мне
почему- то казалось, что он умер.
     - Для общества,  -  отрезал  он.  - Ник  чуть  не  разбился  насмерть в
автомобильной катастрофе и глаз потерял. С тех пор живет отшельником.
     - Жаль его. Поэтому он и перестал поздравлять тебя на Рождество?
     - Отчасти. Бедняга Ник! Храбрец, каких  мало, но с большим сдвигом. То,
что называется "на  грани". Я  не  решился рекомендовать его на  повышение и
боюсь, он мне этого не простил.
     - Ничего удивительного. Я  бы тоже  не простила,  если бы мой ближайший
друг так со мной поступил.
     - Дружеские отношения и служебные - вещи разные.  Каждое само по  себе.
Для меня  долг всегда  был  на  первом месте. Тебе этого  не  понять: ты  из
другого  поколения.  Я  поступил  правильно  и  убежден  в  этом,  но  тогда
чувствовал  себя отнюдь не  наилучшим образом. От удара по самолюбию человек
легко озлобляется. И мне мучительно думать, что я несу ответственность за те
дела, в которых Ник, возможно, замешан.
     - Что ты имеешь в виду? - спросила она.
     - Неважно,  - ответил он. - К тебе это  не  имеет  отношения. Во всяком
случае, все это уже давно в  прошлом, было и быльем поросло. Но  иногда  мне
хотелось бы...
     - Что, папочка?
     - Пожать старине Нику руку и пожелать добрых дней.
     Они еще немного полистали альбом, и вскоре она зевнула, медленно обведя
взглядом комнату, и он, почувствовав, что ей скучно,  уверил ее, будто хочет
вздремнуть.  Нет, человек  не умирает от  разрыва сердца  только оттого, что
дочери стало с ним скучно... Ну а  если  ему приснилось что-то страшное и  в
этом сне он увидел ее? Если ему приснилось, будто он вновь на своем корабле,
потопленном  в ту войну,  вместе с  Манки  Уайтом и  Ником и всеми теми, кто
тогда барахтался в воде, а среди них она? Во сне все перемешивается - это же
всем известная истина. А все это время  тромб  сгущался, словно лишняя капля
масла в часовом механизме, готовая в любое время остановить стрелки, и  часы
перестают тикать. В дверь постучали.
     - Да, - отозвалась Шейла.
     Вошла сиделка.  Во всеоружии своих профессиональных познаний, хотя  и в
домашнем халате.
     - Я просто хотела взглянуть, как вы, - сказала она. - Увидела у вас под
дверью свет.
     - Спасибо. Со мною все в порядке.
     -  Ваша  мамочка  крепко  спит.  Я  дала  ей успокоительного.  Она  так
разнервничалась:  завтра  суббота и поместить объявление о смерти  в "Таймс"
или "Телеграф" до понедельника почти невозможно. Но ваша мамочка - молодец.
     Скрытый упрек, что Шейла не взяла возню  с газетами на себя? Неужели на
них не хватило бы завтрашнего дня? Но спросила она о другом:
     - Может ли страшный сон вызвать смерть?
     - Не поняла, о чем вы?
     - Может быть, отцу привиделся кошмар и от потрясения он умер?
     Сиделка подошла к постели, поправила перину.
     - Но я же сказала вам, и оба доктора подтвердили - это случилось бы так
или иначе. Право, незачем без конца бередить себя такими мыслями. Разрешите,
я вам тоже дам успокоительного.
     - Не нужно мне успокоительного.
     -  Знаете, милочка, уж простите, но вы ведете  себя, как ребенок. Горе,
естественно, но так убиваться  по усопшему - последнее, что  ваш батюшка мог
бы пожелать. Для него все уже кончено. Он почивает с миром.
     - Вам-то откуда известно, что с миром? - взорвалась Шейла. - А вдруг он
в эту самую  минуту астральным телом кружит возле нас и в бешенстве от того,
что  пришлось  расстаться  с  жизнью,  говорит  мне:  "Эта  чертова  сиделка
обкормила меня пилюлями".
     Фу, подумала она, я вовсе так не считаю:  люди слишком  ранимы, слишком
обнажены. Выбитая из своей обычной профессиональной невозмутимости, чувствуя
себя в домашнем  халате не на  высоте  и  разом упав в  собственных  глазах,
бедняжка пролепетала дрожащим голосом:
     -  Как  можно  быть  такой жестокой. Вы  прекрасно знаете  -  я  ничего
подобного не сделала!
     Шейла мгновенно спрыгнула с кровати, обняла сиделку за плечи.
     - Простите меня, - взмолилась она. - Конечно, знаю. Отец был вами очень
доволен. Вы превосходно за ним ухаживали. Я совсем другое хотела  сказать. -
Она остановилась,  мысленно  подыскивая хоть какое-то объяснение. - Я хотела
сказать, что нам ничего не известно о том,  что происходит с человеком после
смерти. Может,  все,  кто умер за день, ждут своей очереди  у  ворот Святого
Петра,  а может,  толпятся  в  каком-нибудь ужасном чистилище  вроде ночного
клуба - и праведники,  и грешники, осужденные гореть в аду, - а может, парят
в тумане,  пока  он  не рассеется и все  кругом  прояснится. Хорошо, я приму
таблетку, и вы тоже, и утром обе  встанем  со свежей головой. И  пожалуйста,
забудьте, что я вам наговорила.
     Беда, конечно, в том, подумала Шейла, приняв  таблетки и вновь улегшись
в  постель,  что слова наносят раны, а раны оставляют рубцы. Бедняжка теперь
уже никогда не сможет дать больному пилюлю, не терзаясь сомнением, то ли она
делает.  Отца  же мучил  вопрос,  так ли  он  поступил,  когда  обошел  Ника
повышением, и не нанес ли он его  самолюбию смертельный удар. Тяжко умирать,
имея что-то  на  совести. Вот если бы  знать  заранее, чтобы  успеть послать
всем, кому,  возможно,  причинил  какой-то вред,  телеграмму  в  два  слова:
"Прости меня", и тем самым зло было бы уже исправлено,  заглажено. Не зря же
в старину люди собирались у постели  умирающего  - вовсе не ради того, чтобы
их  не  забыли  в завещании,  а  ради  взаимного  прощения, ради  искупления
взаимных обид, исправления дурного на хорошее. Словом, ради любви.
     Шейла  действовала  по  наитию. Иначе  не  умела. Такая  уж  у нее была
натура,  а  родственникам и друзьям  приходилось  принимать  ее такой, какая
есть. Только когда часть пути на север от Дублина осталась позади, ее наспех
затеянное путешествие во  взятой  напрокат машине  стало  обретать  реальную
цель.  Она  приехала сюда с миссией  -  исполнить  священный  долг. Ей  было
вверено послание от  того,  кого уже поглотила могила. Совершенно секретное.
Никто  ничего   не  должен  был  о  нем  знать,  потому  что,  доверься  она
кому-нибудь, несомненно,  посыпались бы вопросы и контрдоводы. Поэтому после
похорон она ни словом не обмолвилась о своих планах. Миссис Манни, как Шейла
и предполагала, решила податься к тете Белле на Кап д'Эль.
     - Я  чувствую, мне  необходимо уехать, -  сказала  она  дочери. - Тебе,
пожалуй, это  непонятно,  но  папина болезнь  выжала из меня  все соки. Я на
добрых фунтов семь похудела. У меня одно желание - закрыв  глаза,  лежать на
залитой солнцем  террасе  у  Беллы  и  стараться забыть весь ужас  последних
недель.
     Это выглядело как реклама душистого мыла. Зачем отказывать себе в  неге
и  наслаждении?  Обнаженная  женщина в  ванной по горло в  душистой пене. По
правде  сказать, мамочка уже оправилась от  первого шока и  выглядела лучше;
Шейла  не  сомневалась,  что  залитая  солнцем  терраса  вскоре   заполнится
смешанным  обществом  из  приятелей тети  Беллы  -  разными  знаменитостями,
художественными натурами,  осаждающими  старые  дома, -  теми,  кого ее отец
называл "сбродом", но мамочке эта публика нравилась.
     - А ты как?  Может, поедешь со  мной, -  предложила  она;  правда,  без
большого энтузиазма, но все же предложила.
     Шейла покачала головой:
     -  На следующей неделе начнутся репетиции. Пожалуй, я  возьму  напрокат
машину  и,  прежде чем вернуться  в Лондон, проедусь куда-нибудь  одна. Куда
глаза глядят.
     - А ты не хочешь прихватить кого-нибудь с собой?
     - Нет-нет.  Сейчас любой спутник будет действовать мне  на  нервы.  Мне
лучше побыть одной.
     Никаких иных разговоров, кроме чисто житейских, между  ними не было. Ни
мать, ни дочь не  сказали друг другу: "Как  же ты будешь теперь? Неужели все
для меня, для  тебя уже кончилось? Что ждет нас в будущем?" Вместо этого они
обсуждали, стоит ли поселить в доме садовника с женой, встречи с адвокатами,
когда  миссис  Манни  вернется  с  Кап  д'Эль,  письма,  которые  предстояло
отправить, и тому подобное и такое прочее. Спокойные и деловитые, они сидели
бок о бок и, словно две секретарши, просматривали почту и отвечали на письма
с соболезнованиями. Ты берешь на себя от А  до К, я - от Л до Я. И на каждое
следовал  ответ  примерно в одних  и тех  же выражениях: "Глубоко тронуты...
Ваше участие помогает нам..." Совсем как ежегодное заполнение рождественских
открыток в декабре, только слова другие.
     Просматривая  хранившуюся   у   отца   старую   адресную  книгу,  Шейла
натолкнулась  на  фамилию Барри.  Капитан 3-го  ранга Николас Барри, О.О.С.,
королевский флот  (в отставке); адрес: Беллифейн, Лох-Торра, Эйре.  Как имя,
так и адрес были перечеркнуты, что  означало - умер. Шейла  бросила  быстрый
взгляд на мать.
     - Странно, почему никак не  отозвался папин старинный приятель, капитан
Барри, - сказала она как бы между прочим. - Он ведь жив, не так ли?
     - Кто? - словно не расслышав, переспросила миссис Манни. - А, ты имеешь
в виду Ника? Не слыхала, чтобы он умер. Правда, несколько лет назад он попал
в ужасную аварию. Впрочем, они с  отцом уже давно не поддерживали отношений.
Он много лет нам не писал.
     - Интересно почему?
     - Вот уж не знаю. Переругались, наверно, а из-за чего, понятия не имею.
Какое  трогательное  письмо прислал  адмирал Арбетнот. Ты  прочла?  Мы  были
вместе в Александрии.
     - Да, прочла. А  что  он собой представлял?  Не адмирал, разумеется,  -
Ник?
     Миссис Манни откинулась на спинку стула, размышляя, что ответить.
     - Честно говоря,  он так и остался для меня загадкой, -  сказала она. -
Мог быть со  всеми в ладу и душой общества, в особенности в компании, а  мог
вдруг ощериться на всех и зло прохаживаться на чужой  счет.  Он был какой-то
бесноватый. Помню, приехал погостить у нас вскоре после того, как мы с твоим
папочкой поженились - Ник, ты  же  знаешь, был шафером у нас на свадьбе, - и
вдруг  словно взбесился:  взял и перевернул в  гостиной всю мебель. Выкинуть
такое коленце! Я была просто вне себя.
     - А папа?
     - Не помню. Кажется,  не придал этому значения. Они же знали друг друга
как свои пять пальцев, служили на одном корабле, а раньше, еще  мальчишками,
были вместе в  Дартмуте. Ник потом уволился с флота и вернулся в Ирландию, и
они с отцом окончательно разошлись. У  меня тогда создалось впечатление, что
Ника  просто  выгнали,  но  спрашивать мне  не хотелось.  Ты же знаешь, отец
моментально замыкался в себе, стоило коснуться его служебных дел.
     - Знаю...
     Несколько  дней  спустя,  проводив  мать  в  аэропорт,  Шейла  занялась
приготовлениями к  отъезду  в  Дублин. В ночь  перед отплытием она, разбирая
бумаги отца, наткнулась на листок, на котором значился ряд дат и имя Ника со
знаком вопроса, но ни единого слова в  объяснение, с чем эти даты связаны, 5
июня 1951 г.,  25  июня  1953 г., 12 июня 1954 г.,  17 октября  1954 г.,  24
апреля 1955  г.,  13  августа  1955 г. Список не  имел  никакого отношения к
хранившимся  в  папке бумагам и  попал туда,  скорее всего, случайно.  Шейла
переписала  даты  на  отдельный  листок  и,  положив  в  конверт,  сунула  в
путеводитель.
     Так  или иначе,  но она прибыла  сюда и собиралась...  что, собственно?
Извиниться от имени  покойного отца перед отставным капитаном 3-го ранга  за
то, что его обошли вниманием? Перед человеком, который в юности вел себя как
бесноватый? Был душой общества, особенно в компаниях? Образ,  складывавшийся
в  воображении,  не  выглядел  привлекательным: она  мысленно  рисовала себе
этакого  отставничка-  озорничка средних лет с лающим, как  у гиены, смехом,
любителя  ставить  мины- сюрпризы  над  каждой дверью.  Уж не  пытался ли он
сыграть подобную штуку с  первым лордом Адмиралтейства, за что и получил под
зад. Автомобильная катастрофа превратила  забияку  в отшельника и злого шута
былых  времен  (правда,  по  словам  отца, он человек отчаянной храбрости  -
бросился, например,  в  покрытую нефтяными  разводами воду  спасать  тонущих
моряков),  который  сидел,  кусая   ногти,   в  каком-   нибудь  обветшавшем
георгианском особняке или похожем  на  пародию замке, пил ирландское виски и
вздыхал по тем временам, когда выкидывал над товарищами свои фортели.
     Однако  в благоухании октябрьского дня в семидесяти милях  от  Дублина,
где пошли места зеленее,  пышнее, хотя  и  реже  населенные,  а по  западную
сторону  дороги в просветах все чаще блестела вода  и то и дело  открывались
мириады  водоемов и  озер с  узкими  полосками земли между ними, перспектива
позвонить  в  колокольчик  у   дверей  георгианского  особняка  сама   собой
рассеялась. Здесь  не встречалось высоких  стен,  опоясывавших  великолепные
владения;  по  обе стороны  дороги  тянулись  только мокрые  поля,  за  ними
виднелось  переливающееся  серебро  озер,  добраться  до  которых  не  было,
конечно, никакой возможности.
     В официальном справочнике о Беллифейне говорилось кратко: "Находится  к
западу  от  озера  Лох-Торра с  многочисленными водоемами  в  окрестностях".
Гостиница   "Килморский   герб"  располагала   шестью  номерами,  однако   о
современных  удобствах  не упоминалось. В самом худшем случае, решила Шейла,
она позвонит Нику по телефону - мол, дочь его  старинного приятеля оказалась
в  затруднительном  положении, не  мог бы  он указать приличную гостиницу по
соседству, а  утром она  нанесет  ему  визит.  Дворецкий,  из  числа  старых
преданных слуг,  тотчас  ответит: "Капитан будет счастлив,  если мисс примет
его гостеприимство  в замке Беллифейн". Под лай ирландских волкодавов хозяин
замка собственной персоной, опираясь на трость, будет ждать ее на пороге...
     На  подъеме  показалась  колокольня,  а  потом  взору  предстал  и  сам
Беллифейн  -  сельская  улица, убегавшая в  гору между двумя рядами  угрюмых
домишек и лавок, над дверьми которых красовались дощечки  с намалеванными на
них именами  владельцев  - все больше Дрисколы и Мерфи. "Килморский герб" не
мешало  бы  побелить,  но  цветочные ящики на окнах, где  ноготки  доблестно
одолевали вторую пору цветения, свидетельствовали, что кто-то в доме обладал
вкусом к краскам.
     Шейла  поставила свой мини-"остин" у гостиницы  и обозрела окрестности.
Дверь  в  "Килморский  герб"  стояла  распахнутой.  В   передней,  служившей
одновременно  гостиной,  было   голо  и  чистенько.  И  нигде  ни  души.  Но
колокольчик на конторке  слева от  входа лежал  там  явно не без цели. Шейла
встряхнула  его,  и,  когда  из  внутреннего  помещения вышел,  прихрамывая,
грустный мужчина в  очках,  ее вдруг охватила  холодная жуть - не сам ли это
Ник, впавший в ничтожество и нужду?
     - Добрый день, - поздоровалась она. - Нельзя ли попросить чаю?
     - Почему  нельзя, - сказал он. -  Вам  только чаю или еще что-нибудь  к
чаю?
     - Пожалуй, и что-нибудь  к чаю,  - обрадовалась  Шейла  и, мысленно уже
видя перед собой  тарелку с горячими овсяными оладьями и розетку  с вишневым
вареньем,  улыбнулась ослепительной улыбкой, какую  обычно  приберегала  для
дежурного у актерского входа.
     - Будет готово минут через десять, - заявил он. - Столовая направо, три
ступеньки вниз. Вы издалека?
     - Из Дублина, - ответила Шейла.
     - Приятная поездка. Я сам всего неделю  как оттуда. У моей жены, миссис
Догерти, там родня. А самой ее сейчас нет - прихворнула.
     Уж не  следует ли ей извиниться за причиняемое  беспокойство,  подумала
Шейла, но он уже исчез, чтобы распорядиться насчет чаю, и Шейла спустилась в
столовую. Шесть  столиков  стояли накрытыми, но создавалось впечатление, что
за ними уже давно никто не ел. Стенные часы гулко тикали, нарушая тишину. Не
успела  Шейла  сесть, как откуда-то  из задней половины дома возникла тяжело
дышавшая служанка с подносом в руках, на  котором возвышался пузатый чайник,
но  вместо  предвкушаемых  Шейлой  оладий  и  розетки  с  вишневым  вареньем
оказалась  сковородка с глазуньей на два  яйца, три ломтика жирного бекона и
целая горка жареного картофеля. Чай с чем-нибудь... Придется  все это съесть
- нельзя же обижать  мистера Догерти! Служанка тут же скрылась, зато черная,
с белыми  подпалинами  кошка, объявившаяся вместе  с чаем, выгнув  спинку  и
самозабвенно мурлыкая, терлась у  ног. Шейла  скормила ей  украдкой бекон  и
половину глазуньи,  а за  остальное принялась сама. Чай,  горячий и крепкий,
исходил  паром,  и,  глотая  его,  она ощущала,  как  тепло  разливалось  по
внутренностям. Откуда-то вновь возникла служанка.
     -  Чай - как  вы  любите? -  осведомилась она.  -  Если вы  не наелись,
яичницу можно