правы, - сказала маркиза. - Я и сама не желаю их видеть.
     -  В таком  случае, -  продолжала  мадемуазель Поль,  - двадцать  тысяч
франков - это слишком ничтожная плата за столь приятный отдых.
     Маркиза снова  заглянула  в сумочку. Там  были  две банкноты  по тысяче
франков и несколько сотенных.
     - Вот все, что у меня есть, - сказала она. - Пожалуйста, возьмите.
     Мадемуазель Поль снова высморкалась.
     - Я  считаю, что и меня и вас гораздо больше  устроит, если мы придем к
более долгосрочному  соглашению, - сказала  она. - Теперь, когда  мой бедный
брат меня покинул, будущее для меня  так  неверно,  так  неопределенно. Мне,
может  быть, даже не  захочется  жить  здесь,  где все  наполнено печальными
воспоминаниями. Я все задаю  себе  вопрос, как,  каким образом встретил свою
смерть  мой несчастный брат.  Накануне того дня, как ему исчезнуть, он ходил
на этот папоротниковый мыс и вернулся ужасно расстроенным. Я видела, что его
что-то огорчило,  но  не  спросила,  в чем  дело. Быть  может,  он собирался
кого-то встретить,  подружку, например, а она  не пришла.  На следующий день
брат снова туда отправился и больше уже не вернулся. Дали знать в полицию, а
потом, через  три дня, нашли его тело. Я ничего не сказала в  полиции о том,
что можно предполагать самоубийство, они считают, что это несчастный случай,
и  я с ними согласилась. Но  у моего брата было такое чувствительное сердце,
Госпожа Маркиза. В расстройстве он  был  способен сотворить все  что угодно.
Если мне станет слишком грустно от всех этих мыслей, то, возможно, захочется
пойти  в  полицию.  Быть  может,  я  даже  выскажу  предположение,  что  мой
несчастный брат покончил с  собой из-за несчастной  любви. А то и разрешу им
поискать в его вещах - вдруг найдутся какие фотографии.
     В полной панике маркиза услышала за дверью шаги мужа.
     - Вы идете, дорогая? - позвал он, распахивая дверь и входя в комнату. -
Вещи уже все погружены, и дети капризничают, им хочется поскорее ехать.
     Он поздоровался с мадемуазель Поль, та в ответ сделала книксен.
     - Я вам дам свой адрес, - говорила маркиза, - и в Париже, и в  деревне.
-  Маркиза  лихорадочно шарила в  сумочке  в  поисках  визитной  карточки. -
Надеюсь, через неделю-другую вы дадите о себе знать.
     -  Возможно, что и раньше, Госпожа Маркиза, - сказала мадемуазель Поль.
- Если я уеду отсюда и окажусь в ваших краях, я непременно  засвидетельствую
мое нижайшее почтение вам и вашим  деткам и английской мисс, их гувернантке.
У меня есть друзья, которые живут неподалеку  от вас. И в Париже у меня есть
тоже друзья. Мне всегда хотелось побывать в Париже.
     Маркиза обернулась к мужу с сияющей, страшной улыбкой.
     - Я тут говорила мадемуазель Поль, что, если ей что-нибудь понадобится,
пусть она сразу же обращается ко мне.
     -  Разумеется,  - подтвердил  ее муж.  -  Я искренне  сожалею  о  вашем
несчастье. Хозяин отеля все мне рассказал.
     Мадемуазель Поль снова присела, переводя взгляд с маркиза на его жену.
     - Мой брат  - это  все,  что у  меня было в  жизни, Господин  Маркиз, -
сказала она.  - Госпожа  Маркиза знает,  что он для меня значил.  Мне  очень
приятно сознавать, что я могу написать ей письмецо, она мне ответит, и тогда
я  не  буду чувствовать себя такой одинокой  и покинутой. Жизнь порою  очень
неласкова  к  человеку,  когда  он  один  на  свете.  Могу  я  пожелать  вам
счастливого  пути, Госпожа Маркиза, и  приятных  воспоминаний о том, как  вы
здесь отдыхали? А главное, чтобы у вас не было никаких сожалений.
     Мадемуазель Поль снова сделала книксен и, хромая, вышла из комнаты.
     - Как она безобразна, бедняжка, - сказал маркиз. - Насколько я понял со
слов хозяина, брат ее тоже был калека.
     - Да...
     Маркиза защелкнула  сумочку. Взяла перчатки. Протянула  руку за темными
очками.
     - Любопытная  вещь, - говорил маркиз, пока они шли по коридору. - Такое
часто  передается  по наследству.  -  Он  остановился, на  минуту  замолчал,
нажимая кнопку, чтобы вызвать лифт. - У меня есть один старинный друг, Ришар
дю Буле,  вы никогда с ним не  встречались? Он был  калека, такой же, каким,
по-видимому, был и этот несчастный  фотограф, однако,  несмотря  на это, его
полюбила прелестная молодая девушка, абсолютно нормальная, и они поженились.
У них родился сын, и у него оказалась такая же изуродованная ступня, как и у
отца. Дурная кровь, никуда от этого не денешься.
     Они вошли в кабину лифта, и дверца за ними захлопнулась.
     - Вы  уверены,  что не хотите изменить свое решение  и  остаться  здесь
пообедать? Вы бледны, а путь нам предстоит неблизкий.
     - Нет-нет, лучше поедем.
     В  холле  собрались служащие  отеля, чтобы  попрощаться с  маркизой,  -
хозяин, портье, консьерж, метрдотель.
     - Приезжайте еще,  Госпожа  Маркиза,  здесь вам  всегда будут рады. Так
было приятно вам служить. Без вас отель много потеряет.
     - До свидания... до свидания.
     Маркиза  села в  машину рядом с мужем. Они выехали с территории отеля и
свернули на шоссе. Мыс, горячий  песок пляжа,  море  -  все  это  оставалось
позади.  А  перед  ней лежала длинная прямая  дорога к дому, где  она  будет
наконец в безопасности, где ее ждет покой. Покой?..



    Дафна Дю Морье.
    На грани

     Перевод М. Шерешевской.
     OCR: Игорь Корнеев
     Примечание: В тексте использованы форматирующие операторы LaTeX'а:
     \textit{...} - курсив
     \footnote{...} - сноска

     Он спал минут  десять. Наверняка  не больше. Чтобы развлечь отца, Шейла
принесла из кабинета альбом со старыми фотографиями, и они вместе перебирали
их и смеялись. Казалось, ему стало гораздо лучше. Сиделка решила, что ничего
не  случится,  если она покинет пост  и выйдет  пройтись  до  обеда, оставив
больного  на попечение дочери, а  миссис Манни села в машину  и  отправилась
сделать прическу. Доктор заверил их,  что  кризис уже позади и  теперь нужны
только тишина, покой и чтобы никаких волнений.
     Шейла стояла у окна и смотрела в  сад. Она,  разумеется, не уедет, пока
отец в ней нуждается, - нельзя же  его  оставить, раз  состояние его все еще
внушает сомнение, нет, это не  в ее правилах. Правда, в Театральной лиге  ей
предлагают   главные  роли  в  шекспировских  комедиях,  намеченных   там  к
постановке, и если она откажется, такой шанс, возможно, уже не представится.
Розалинда...  Порция... Виола. Особенно  Виола -  голубая мечта!  Страждущее
сердце, таящееся под покровом обмана, мистификация, разжигающая аппетит.
     Шейла  невольно  улыбнулась, заправила волосы за  уши, откинула голову,
подбоченилась,  вживаясь  в  образ  Цезарио,  и  вдруг  услышала,  что  отец
зашевелился  на постели, и увидела,  как он  пытается  сесть.  Он пристально
смотрел на нее, словно не веря своим глазам, лицо его выражало ужас.
     - Нет! Нет! - крикнул он. - О Джинни!.. О Бог мой!
     Она бросилась к нему:
     - Что тебе, милый? Что с тобой?
     Но он сделал отстраняющий жест, качая головой, и  рухнул на подушки,  и
она поняла: он умер.
     Выбежав  из комнаты, она  стала  звать  сиделку.  Но  тут же вспомнила:
сиделка пошла пройтись. Гуляет, возможно, где-нибудь в поле, да мало ли где.
Шейла бросилась вниз -  найти мать. Но  в доме  было  пусто,  а двери гаража
стояли настежь: мать, верно, куда-то уехала на машине. Почему  вдруг? Зачем?
Она и  словом не  обмолвилась,  что  куда-то собирается.  Шейла  метнулась к
телефону в холле, трясущимися руками набрала номер врача, но, когда раздался
звук соединения,  ей  ответил не  сам доктор,  а  голос магнитофонной ленты,
безличный, автоматический:
     - Говорит доктор  Дрей. До пяти часов я не  смогу  вас  принять. Но ваш
вызов будет зарегистрирован. Пожалуйста, ваши данные...
     Затем  раздался  щелчок,  какой  слышится,   когда  уточняешь  время  и
механический голос сообщает: "С третьим  сигналом будет  два часа  сорок две
минуты двадцать секунд".
     Шейла  повесила трубку и стала  лихорадочно искать  в телефонной  книге
номер  ассистента  доктора Дрея - молодого  врача,  только-только  начавшего
практиковать, - она даже не знала его в лицо. Но на этот раз трубка ответила
человеческим голосом -  говорила женщина. Где-то в отдалении плакал ребенок,
бубнило радио, и Шейла слышала, как женщина нетерпеливо цыкнула на ребенка.
     - Это  Шейла Манни из Большого  Марсдена,  вилла Уайтгейт.  Пожалуйста,
попросите доктора приехать к нам немедленно. Кажется, мой отец умер. Сиделка
вышла, я одна. А доктора Дрея нет дома.
     Голос у нее прервался,  но  ответ женщины  - мгновенный, сочувственный:
"Сейчас же разыщу мужа" - не требовал дальнейших объяснений. Да  Шейла и  не
могла говорить. В слепом тумане она повернулась к телефону спиной и побежала
назад  -  в спальню.  Отец лежал в  той же позе, в  какой она его  оставила,
выражение ужаса застыло у него на лице. Она подошла к постели, опустилась на
колени, поцеловала холодеющую руку, и слезы потекли у нее по щекам.
     - Почему? - спрашивала она себя. - Что случилось? Что я такое сделала?
     Когда он закричал, назвав ее ласкательным именем Джинни, дело было явно
не в том, что он проснулся от внезапной  боли. Нет, видимо, совсем не в том.
Он крикнул так, будто обвинял ее в чем-то, будто она сделала  нечто ужасное,
немыслимое, чему нельзя даже поверить.
     - Нет! нет!.. О Джинни... О Бог мой!
     А когда она ринулась  к нему, попытался не допустить к себе и мгновенно
умер.
     Что  же я такого сделала,  думала она. Нет, это невыносимо, невыносимо.
Она  встала,  почти ничего  не  видя  от слез,  подошла к открытому окну,  и
оттуда,  через плечо, взглянула на кровать. Что-то изменилось.  Отец  уже не
смотрел  на  нее  в  упор. Он  лежал спокойно.  Ушел в небытие.  Что  бы  ни
случилось, случилось Тогда, в прошлом, в ином временном  измерении, а теперь
наступило  Сейчас,   настоящее,  частица  будущего,  которому  он   уже   не
принадлежал.  Это настоящее, это  будущее  уже ничего  для него не значили -
пустота, словно чистые страницы  в лежащем у его постели альбоме. Даже если,
подумалось ей, он прочитал ее мысли, как это не  раз бывало, в них ничего не
могло его задеть.  Он  знал,  как  мне хочется играть эти роли в постановках
лиги, сам поощрял меня  и радовался. К тому же  я вовсе  не собиралась вдруг
сорваться  и бросить его.  Откуда же  это  выражение ужаса, этот  оторопелый
взгляд? Откуда? Откуда?
     Она поглядела в окно.  Осенние листья, словно ковром устлавшие лужайки,
вдруг,  поднятые порывом ветра,  взметнулись вверх,  разлетелись птичками во
все   стороны,   покружились   в   хороводе   и   вновь,    рассыпавшись   и
перекувыркнувшись,  упали  на  землю.  Совсем недавно  они,  крепко и  тесно
спаянные  с породившим их деревом, все  лето  напролет  сияли густой зеленой
кроной, а теперь лежали пожухлые, безжизненные. Дерево отторгало их от себя,
и  они становились добычей любого бездельного ветра, дувшего над садом. Даже
их переливающееся золото было всего лишь отраженным солнечным светом и гасло
вместе  с  закатом, а в  тени они  и вовсе  выглядели ветошью  - сморщенные,
поникшие, сухие.
     Внизу по гравию прошелестела машина; Шейла вышла из комнаты на лестницу
и  остановилась  наверху.  Нет, это приехал не  доктор, это вернулась миссис
Манни. Она как  раз  входила  через парадную дверь в холл, стягивая  на ходу
перчатки. Волосы, уложенные высокой прической, блестели от лака.
     Не ощущая  на себе взгляда дочери, она задержалась у зеркала, поправила
выбившуюся прядь. Достала из сумочки помаду и провела по губам. В отдалении,
со стороны кухни, скрипнула дверь.
     - Это вы, сестра? - спросила  миссис Манни, поворачивая на звук голову.
- Как насчет чаю? Пожалуй, можно накрыть для всех наверху.
     И,  снова  обернувшись  к  зеркалу,  откинула  голову,  сняла  бумажной
салфеточкой излишки помады с губ.
     Из  кухни показалась сиделка.  Без форменного  платья  -  в  спортивной
куртке,  взятой у  Шейлы для  прогулки, -  она  выглядела  непривычно,  да и
волосы, всегда тщательно уложенные, были растрепаны.
     - Какой изумительный день! -  заверещала она. - Я совершила целый поход
по полям. Дул такой приятный ветерок. В полях не осталось ни одной паутинки.
Да, выпьем чаю. Непременно чаю. Ну как там мой больной?
     Они живут в прошлом, подумала Шейла, во временном отрезке, которого уже
нет. Сиделке вряд ли  полезут  в горло овсяные оладьи с маслом, которые она,
нагуляв  аппетит, заранее смакует, а на  маму из  зеркала, когда  она глянет
туда  чуть   спустя,  будет  смотреть   постаревшее,  осунувшееся  лицо  под
взгроможденной  башней  прически.  И  словно  обрушившееся  на  Шейлу   горе
обострило  ее  способность  заглядывать вперед,  она  уже  видела  сиделку у
постели очередного больного, капризного хроника, полной противоположности ее
отцу, любившему розыгрыши  и шутку, а свою мать, как подобает при трауре,  в
черном  и белом (только  черное, мама,  конечно, сочтет слишком мрачным)  за
письмами в ответ на соболезнования - в первую очередь тем, кто поважнее.
     И тут обе заметили ее над лестницей, наверху.
     - Он умер, - сказала Шейла.
     Запрокинутые лица, уставившиеся на  нее глаза  с выражением  "этого  не
может  быть", - то же выражение, какое  она прочла  на лице отца, только без
ужаса,  без  обвинения, и,  когда сиделка, опомнившаяся первой,  взбежала по
лестнице и промчалась  мимо, Шейла увидела, как лицо ее матери, ухоженное  и
все  еще  миловидное, словно  развалилось,  распалось,  точно  гуттаперчевая
маска.
     Тебе не  в чем себя винить. Ничего такого ты сделать не могла. Это было
неизбежно; раньше или позже... Но почему все-таки раньше, а не позже, думала
Шейла, потому что, когда умирает отец, остается столько невысказанного. Ведь
знай я, что в  этот последний час, когда мы сидели вдвоем, смеясь и болтая о
всякой  ерунде,  к  его  сердцу, словно  готовая взорваться  бомба с часовым
механизмом, подбирается  тромб, я вела бы себя совсем иначе - прижалась бы к
нему, обняла, поблагодарила бы, по крайней мере, за девятнадцать лет любви и
счастья. А так - перескакивала  с  фотографии  на  фотографию, потешаясь над
устаревшими модами, позевывая украдкой, а он, почувствовав,  что мне скучно,
уронил альбом и пробормотал:
     - Не хлопочи вокруг меня, доченька, я немного подремлю.
     Все  мы,  оказавшись  лицом к  лицу со смертью, чувствуем одно и то же,
сказала  ей  сестра:  могли  бы  сделать  больше,  да  не  сделали. Вначале,
практиканткой, я  просто места  себе  не находила.  А  родственникам в таких
случаях еще хуже. Вы пережили огромное потрясение, но надо взять себя в руки
ради вашей мамочки... Ради моей мамочки? Мамочка не  имела бы ничего против,
если бы я тут же куда-нибудь испарилась, чуть было не ответила Шейла. Потому
что  тогда все внимание, все сочувствие досталось бы ей одной и все говорили
бы, как хорошо она  держится, а так,  пока я в доме, сочувствие будут делить
на  двоих.  Даже  доктор  Дрей, когда  он  наконец  прибыл  вслед  за  своим
ассистентом,  потрепал  по плечу  меня,  минуя мамочку, и  сказал: "Он очень
гордился  вами, деточка, и  всегда мне это говорил". Да, смерть,  решила про
себя  Шейла, заставляет людей говорить друг  другу  добрые  слова,  какие  в
другое время  и  не  подумали  бы  сказать... "Разрешите,  я  сбегаю  за вас
наверх..." "Позвольте, я подойду к  телефону..." "Поставить чайник?.." Поток
взаимных  любезностей - ни  дать ни взять  китайские мандарины, отвешивающие
друг другу поклоны. И тут же попытка оправдаться в том, что тебя не было  на
месте, когда произошел взрыв.
     Сиделка (ассистенту доктора Дрея):
     -  Разве я  пошла бы пройтись, если бы не была  твердо уверена, что  он
прекрасно себя чувствует.  К  тому же  я думала,  что и миссис  Манни и мисс
Манни обе дома. Я как раз дала ему таблетки...
     И так далее и тому подобное.
     Словно свидетельница,  вызванная  в суд, подумала  Шейла. Но и  все  мы
так...
     Миссис Манни (тоже ассистенту доктора Дрея):
     -  У  меня  совершенно  вылетело  из  памяти,  что  сиделка  собирается
пройтись. Все ведь на  мне  - обо всем подумай, распорядись, и я решила дать
себе передышку -  съездить  ненадолго  к парикмахеру. Мужу, казалось,  стало
намного лучше,  он был уже  совсем  самим  собой. Да если бы я хоть  на  миг
подумала... Меня ничто не выманило бы из дому, тем паче из его спальни.
     - Разве в этом дело? - вмешалась Шейла. -  Мы  никогда не думаем, никто
не  думает. Ни ты не подумала,  ни сиделка, ни доктор Дрей, ни я  сама. Но я
единственная видела, как это произошло, и  мне никогда в жизни уже не забыть
выражения его лица.
     Она  бросилась по  коридору  к себе в  комнату,  рыдая  навзрыд, как не
рыдала уже  много  лет  - с  тех пор, когда  почтовый  фургон врезался  в ее
первый, оставленный в проезде  автомобиль и превратил  прелестную  игрушку в
груду  искореженного  металла.  Пусть   это  послужит   им   уроком.  Отучит
упражняться в  благовоспитанности, утверждаться  в  благородстве перед лицом
смерти, делать  вид, будто  смерть лишь благое  избавление и  все  только  к
лучшему. Ведь ни одного из них нисколько не удручает, даже  не задевает, что
человек ушел навсегда. Но ведь \textit{навсегда}...
     Позже  вечером, когда  все уже легли, - смерть  всех, кроме  покойного,
чрезвычайно  утомила! -  Шейла прокралась в спальню отца,  отыскала  альбом,
тактично убранный сиделкой на столик в углу, и отнесла к себе. Раньше она не
придавала  значения  собранным  в  нем   фотографиям,  привычным,  как  кипа
рождественских открыток, пылящихся в ящике письменного  стола, но теперь они
стали для нее своеобразным некрологом, ожившей кадрами на экране памяти.
     Младенец,  весь в  оборочках,  с разинутым  ртом, на  подстилке,  рядом
родители,  играющие  в крокет. Дядя, убитый  в  Первую  мировую войну. Снова
отец, уже не младенец на подстилке, а в бриджах  и с крикетной  битой, не по
росту  длинной. Виллы дедушек и бабушек, которых давно нет на свете. Дети на
пляже.  Пикники  на вересковых полянах. Потом  Дартмут,  фотографии  военных
кораблей.  Групповые  снимки   стоящих  в  ряд  мальчиков,  юношей,  мужчин.
Маленькой, она  очень гордилась, что может сразу найти его: "Вот ты где; вот
это  -  ты"  -  самый  низенький  мальчик в конце  шеренги,  но на следующей
фотографии - повыше, во втором ряду, а потом - высокий и - откуда только что
взялось!  - красивый, совсем уже  не мальчик, и она быстро листала страницы,
потому что их заполняли фотографии  с одними  видами  - Мальта, Александрия,
Портсмут, Гринвич. Собаки, которых он завел,  а она в глаза не  видела. "Вот
это старина Панч..." (Панч, любовно рассказывал он, всегда чуял,  когда  его
судно  должно  вернуться  в порт, и сидел, ожидая  наверху у  окна.) Морские
офицеры на осликах... Они же, играющие  в  теннис... состязающиеся в беге, -
довоенные снимки, невольно  вызывавшие  в  памяти строку: "Судьбы  своей  не
зная, ее  резвятся жертвы", потому что со следующей страницы все было ужасно
печально: корабль, который он так любил, взлетел на воздух, а многие молодые
лица, улыбавшиеся с фотографий, погибли.  "Бедняга Манки Уайт. Останься он в
живых,  был  бы  сейчас адмиралом". Она пыталась представить себе белозубого
Манки  Уайта  с фотографии адмиралом -  лысым,  тучным  -  и где-то в  самой
глубине души радовалась,  что он умер, хотя отец и сокрушался - какая потеря
для  флота!  Еще офицеры, еще корабли.  Великий день,  когда сам Маунтбаттен
посетил корабль,  командиром  которого  был отец, встретивший его у борта со
всем экипажем.  Внутренний  двор  в  Букингемском дворце.  Отец,  позирующий
фотографу из газеты и с гордостью демонстрирующий свои медали.
     - Ну  вот, мы скоро дойдем и до тебя,  - произносил отец, переворачивая
страницу, после которой  появлялась весьма помпезная - в полный рост  и вряд
ли предназначавшаяся  отцу  -  ф