олке, поглядывая время от времени на брата, который так внезапно ее
покинул, и ожидая, что он придет наконец к ней на помощь.
     И   маркиза   сжалилась  над  ним,  насладившись  досыта.   Упоительное
возбуждение, которое поднялось в ней  при входе в магазин, улеглось,  тайная
жажда была наконец утолена, и она успокоилась.
     -  Я как-нибудь извещу вас, -  сказала она месье  Полю,  - и вы придете
пораньше утром  и  поработаете, поснимаете детей.  А  пока  позвольте с вами
расплатиться. Сколько я вам должна? Мисс Клей, позаботьтесь, пожалуйста.
     И она вышла, дав девочкам знак следовать за собой и даже не сказав  ему
"до свидания".
     К  обеду  она  не  переодевалась.   Спустилась  в  ресторан  в  том  же
очаровательном  платье, и ей казалось, что  на  террасе, где обедающих  было
больше, чем обычно, из-за того, что в этот день было много экскурсантов, все
говорили и  говорили только о ней, о ее красоте,  о том,  как  она прелестно
выглядит, сидя за  своим столиком  в уголке  террасы. Ma\^{\i}tre d'h\^otel,
официанты, даже сам  хозяин то и дело подходили к ней,  угодливо кланяясь, и
она слышала, как из уст в уста передается ее имя.
     Все окружающее, казалось, способствовало ее триумфу: толпа людей, запах
еды,  вина и сигарет, аромат ярких тропических цветов в кадках, палящие лучи
летнего солнца, плеск морской волны. Когда она наконец  встала из-за стола и
отправилась наверх  в сопровождении  своих детей,  она  испытывала  счастье,
которое, как ей казалось, должна испытывать примадонна после бури оваций.
     Девочки вместе с гувернанткой пошли в свою комнату отдыхать, а маркиза,
быстро  скинув  платье и туфли, оделась попроще, на цыпочках  спустилась  по
лестнице, вышла  из отеля, пробежала по горячему песку  и  вмиг оказалась на
тропинке, ведущей к заросшему папоротником мысу.
     Он уже ждал ее, как она и предполагала, однако  ни он, ни она ни словом
не обмолвились ни  о ее утреннем визите в магазин, ни о том, что привело  ее
сегодня в эти края. Они сразу направились на вчерашнюю полянку у обрыва, оба
одновременно  опустились  на  траву,  и  маркиза  начала  болтать, остроумно
высмеивая  курортную  толпу,  жалуясь на  то,  какой  шум  и суета царили  в
ресторане от этого обилия людей, как все это было утомительно и беспокойно и
как  чудесно  было  сбежать  от  всех  и  сидеть  здесь,  над  самым  морем,
наслаждаясь свежим, чистым воздухом.
     Он  робко кивал  в знак  согласия и  слушал, как  она  говорит  об этих
пустых, незначительных предметах с таким  видом, как если бы все красноречие
мира  изливалось  из ее  уст,  а  потом,  так же  как  и  накануне, попросил
разрешения сделать несколько снимков, и она согласилась, а потом  откинулась
на траву и закрыла глаза.
     В этот жаркий, томительный день маркиза утратила ощущение времени.  Как
и вчера, вокруг нее вились в папоротнике стрекозы, жаркие лучи солнца падали
на ее тело, и, наслаждаясь  всем, что с ней происходило, она в то  же  время
испытывала своеобразное удовлетворение - в том,  что она делала,  не было  и
тени эмоций. Чувства и мысли не принимали в происходящем никакого участия. С
тем же успехом она могла бы сидеть в удобном кресле в косметическом салоне в
Париже, где искусные руки разглаживали первые предательские морщины на  лице
или мыли ей волосы, хотя надо признать, что  такого наслаждения те процедуры
не давали, вызывая лишь ощущение ленивого довольства.
     Снова он ушел, не  сказав  ни единого  слова, тактично  и  ненавязчиво,
чтобы  она  могла привести  себя  в  порядок,  никого не стесняясь. И снова,
рассчитав, что он уже скрылся из виду, она поднялась и не  спеша направилась
в сторону отеля.
     С погодой  ей  везло, дни  по-прежнему  стояли безоблачные. Каждый день
после обеда,  когда дети шли  наверх отдыхать, маркиза отправлялась гулять и
возвращалась  около  половины  пятого, как  раз  к чаю.  Мисс Клей,  которая
поначалу ахала по поводу ее неутомимости, смирилась с тем, что  эти прогулки
вошли в распорядок  дня. Если маркизе  нравится гулять  в самую жару, это ее
личное дело; похоже, этот ежедневный моцион действительно идет ей на пользу.
По крайней мере, она стала по-человечески относиться к ней, гувернантке,  да
и детей меньше дергает.
     Постоянные головные  боли и мигрени были  забыты, и  маркиза, казалось,
действительно получает большое удовольствие от этого простенького курортного
городка, в обществе гувернантки и двух маленьких девочек.
     Прошло  две  недели,  и  маркиза  стала замечать, что первые восторги и
упоение ее романа  начинают  терять свою  прелесть.  Не  то чтобы месье Поль
разочаровал ее  в  каком-либо смысле,  просто для  нее самой этот ежедневный
ритуал становился привычным делом. Так же как оспа в первый раз  прививается
очень активно и дает разительный эффект, который при многократном повторении
заметно  снижается, так и здесь  маркиза поняла,  что, если она  по-прежнему
хочет получать удовольствие,  она  уже не может смотреть на фотографа как на
манекен, человека,  лишенного какой бы то ни было индивидуальности,  или как
на  coiffeur,   который   причесывает  ей  волосы.   Теперь  для  достижения
желательного  эффекта ей  непременно  нужно  было ранить его самолюбие.  Она
стала  отпускать критические замечания  по поводу его  наружности  - зачем у
него такие длинные  волосы,  почему так  плохо  одевается.  Доставалось даже
деловым  качествам  -  он,  оказывается,  не  способен сделать свой  магазин
доходным, недаром фотографии печатаются на такой дрянной бумаге.
     Высказывая подобные замечания,  она всматривалась в  его лицо и видела,
как в его огромных глазах вспыхивает  боль и тревога, замечала, как бледнеет
лицо, как его  охватывает  уныние при мысли о том, насколько  он  ниже ее во
всех отношениях,  как  он ее недостоин. Только  после этого в ней разгорался
прежний огонь.
     Она   стала   намеренно   сокращать   часы   свиданий.   Приходила   на
папоротниковую  поляну  с  опозданием,  и  он  дожидался  ее  все с  тем  же
выражением  тревоги  на  лице, и,  если в  ней  к  тому времени не возникало
желание, готовность к  тому, что должно было произойти, она  проделывала всю
привычную процедуру  быстро и неохотно, а  затем отправляла  его  в обратный
путь  и мысленно  видела,  как он  бредет, хромая, в свою  лавку,  усталый и
расстроенный.
     Она  по-прежнему  разрешала себя фотографировать.  Это было непременной
частью ритуала,  и  она  видела,  что он вкладывает в свое дело много труда,
стремится  в каждой фотографии  достигнуть совершенства, и  она обращала это
себе на пользу, заставляя его приходить по утрам в отель, где он снимал ее в
парке,  и она, прелестно  одетая, принимала различные  позы, то  одна,  то с
детьми,  под  восхищенными  взорами  мисс  Клей и  других обитателей  отеля,
которые смотрели на нее с террасы или из окон своих номеров.
     Контраст между  этими утренними сеансами,  когда он, наемный  служащий,
бегал, хромая, взад  и вперед, выполняя ее приказания, переставлял штатив то
так, то эдак,  и неожиданной интимностью дневных  свиданий в папоротнике под
палящими  лучами  солнца  был  для  нее  единственным  стимулом  продолжения
свиданий в течение третьей недели.
     И  наконец  наступил  день, когда  погода переменилась,  с  моря  подул
холодный ветер,  и маркиза  не пошла,  как  обычно, на свидание, а  осталась
сидеть на  балконе,  читая роман.  Это  нарушение  привычного распорядка она
восприняла с явным облегчением.
     На следующий день погода исправилась, и она снова решила пойти на  мыс,
и  в  первый  раз  с  тех  пор,  как они  встретились  в  темном  прохладном
подвальчике  под  магазином,  он стал  ее  упрекать,  причем  голос  его  от
пережитого волнения и беспокойства звучал достаточно резко.
     - Я ждал вас вчера весь день, - сказал он. - Что случилось?
     Она посмотрела на него с крайним удивлением.
     -  Погода  была скверная, - ответила она. - Мне  приятнее было посидеть
дома и почитать книжку на балконе.
     - Я боялся,  что вы заболели,  - продолжал он, - я чуть было не пошел в
отель, чтобы  справиться о вашем здоровье. Я так волновался, что всю ночь не
сомкнул глаз.
     Он  пошел  следом  за  ней  в  их  укромное  местечко  в  папоротниках,
встревоженный  и  огорченный, и, хотя его  расстроенный  вид  оказал на  нее
возбуждающее действие, ее  рассмешило, что он до такой  степени забылся, что
позволяет себе критиковать ее поступки. Как если бы ее coiffeur в Париже или
ее массажистка посмели бы рассердиться,  когда она опаздывала к назначенному
времени.
     - Если вы воображаете, что я считаю себя обязанной являться сюда каждый
день, -  сказала она, - вы  серьезно  ошибаетесь. У  меня вполне  достаточно
других дел.
     Он  немедленно извинился, был так несчастен, униженно  просил  простить
его.
     - Вы просто не  понимаете, что это для  меня значит, - говорил он.  - С
тех  пор,  как  я  вас увидел, жизнь  моя  совершенно  переменилась.  Я живу
исключительно ради этих встреч.
     Эта его  покорность доставила ей удовольствие, подстегнув ее  интерес к
происходящему; к  тому  же,  когда он лежал рядом  с ней,  она почувствовала
жалость к этому несчастному, который  так самозабвенно ей предан, зависит от
нее,  как  ребенок.  Она  гладила  его  волосы,  испытывая  при  этом  чисто
материнское сострадание.  Бедняжка,  тащился вчера ради нее в такую  даль, а
потом  сидел  здесь  на  холодном  ветру, такой  печальный и  одинокий.  Она
мысленно  описывала все это в письме,  которое отошлет  завтра своей подруге
Элизе. "Я очень опасаюсь, что разбила сердце моего Поля. Он слишком серьезно
относится   к   этой   affaire   de    vacance\footnote{Курортная   интрижка
\textit{(франц.)}.}. Но что же мне делать? Ведь рано или поздно  такие  вещи
надо  кончать. Не могу  же  я ради  него изменить  всю свою жизнь?  В  конце
концов, он мужчина, как-нибудь он это  переживет". Элиза вообразит себе, как
этот  американец,  красавец  и  баловень  судьбы,  печально садится  в  свою
роскошную машину и едет куда глаза глядят, с отчаянием в душе.
     В тот день, после дневного сеанса, фотограф не ушел от нее, как обычно.
Он сидел  на траве,  устремив взор на огромную скалу,  выступающую  далеко в
море.
     - Я  принял  решение  относительно того, что  делать дальше, - спокойно
сказал он.
     Маркиза почувствовала,  что назревают драматические события. Неужели он
собирается покончить с собой? Как это ужасно! Но он, конечно, подождет, пока
она отсюда уедет и вернется домой. Ей совсем необязательно об этом знать.
     - Расскажите мне, - ласково попросила она.
     - Моя сестра  возьмет на  себя заботу о магазине, - говорил он. - Я все
передам ей,  она вполне  справится.  А  я последую за  вами,  куда  бы вы ни
поехали, - в Париже или в вашем  имении я всегда буду возле вас; когда бы вы
ни захотели меня видеть, я всегда буду рядом.
     Маркиза похолодела, сердце у нее остановилось.
     - Это невозможно, -  сказала  она. - Вы не можете этого сделать. На что
вы будете жить?
     -  Я человек  не гордый, -  сказал  он. - Я  думаю, что вы  по  доброте
душевной уделите мне какую-нибудь малость. Мне много не надо. Я только знаю,
что жить без вас не могу,  и, значит, единственное, что мне  остается, - это
следовать за  вами везде и повсюду. Я найду себе  комнатку в Париже недалеко
от вашего дома,  и  в  деревне тоже. Так  или иначе, мы  найдем  возможность
бывать  вместе. Если любовь  так  сильна, как  наша,  трудностей для  нее не
существует.
     Он говорил с обычным своим смирением, однако в его словах чувствовалась
неожиданная  сила,  и она поняла,  что для него  это не  игра, не спектакль,
столь  неуместный в  данный момент, что говорит  он совершенно  серьезно. Он
ведь действительно бросит  свой магазин, поедет за  ней в Париж, а потом и в
имение, когда она туда отправится.
     - Вы с  ума  сошли, -  в бешенстве проговорила  она,  садясь на траве и
нисколько не заботясь о том, как она выглядит и в порядке ли у нее волосы. -
Как только я отсюда уеду, я уже не буду свободна. Я никак и никогда не смогу
с вами встречаться,  это было бы слишком  опасно  - все может открыться.  Вы
отдаете себе  отчет, какое я  занимаю положение?  И что со мною будет,  если
узнают?
     Он  утвердительно кивнул  головой.  Лицо его  было печально, но в то же
время хранило решительное выражение.
     - Я  все  это  обдумал,  -  отозвался он.  -  Но вы же знаете,  я очень
осмотрителен.  Вам  никогда  не  придется  тревожиться  на  этот  счет.  Мне
подумалось, что,  может быть, я мог бы  получить какое-нибудь место в  вашем
доме,  скажем лакея. То, что пострадает мое достоинство,  не играет для меня
никакой  роли. Я  человек не гордый. А  наша жизнь  могла бы  при  этом идти
примерно  так же, как сейчас. Господин  маркиз,  ваш супруг,  верно, человек
занятой, днем часто  отсутствует,  а дети гуляют со  своей  англичанкой. Как
видите, все очень просто, надо только решиться.
     Маркиза  была настолько  потрясена,  что не  могла  вымолвить ни слова.
Нельзя  себе  представить  ничего  более  ужасного,   более  губительного  и
позорного, чем его пребывание в доме в качестве лакея.  Не говоря  уже о его
хромоте - ее бросало  в  дрожь, когда она представила себе,  как он ковыляет
вокруг   стола   в   их   громадной   salle   a   m\`anger\footnote{Столовая
\textit{(франц.)}.}, какие муки она будет испытывать при мысли о том, что он
находится здесь,  в доме,  что он ждет, когда  она поднимется после обеда  к
себе в  комнату,  а потом робкий стук в дверь, приглушенный шепот. Как низко
нужно пасть, чтобы терпеть это существо - другого слова и не придумаешь  - у
себя в доме, знать, что он все время чего-то ждет, на что-то надеется.
     - Боюсь, что ваши предложения абсолютно  неприемлемы, -  твердо сказала
она. - И не только ваше пребывание в доме в качестве слуги, но и  то, что мы
вообще сможем встречаться  после моего  возвращения домой. Здравый смысл вам
должен это подсказать. Наши встречи были... были приятны, однако  срок моего
пребывания  здесь  подходит к концу. Через  несколько дней за мной  и детьми
приедет мой муж, он отвезет нас домой, и все будет кончено.
     Маркиза  встала, как  бы подчеркивая окончательность принятого решения,
отряхнула смятое платье, пригладила волосы, попудрила нос и,  протянув  руку
за сумочкой, стала искать там бумажник.
     Она достала несколько купюр по десять тысяч франков.
     - Это  для  вашего магазина, - сказала она. -  Может быть, нужно что-то
отремонтировать,  усовершенствовать.  И  купите  что-нибудь вашей  сестре. А
главное, помните, я всегда буду вспоминать о вас с нежностью.
     Взглянув на него, она с ужасом увидела, что он бледен как полотно. Губы
его судорожно двигались, он поднялся на ноги.
     - Нет-нет, - говорил он. - Я  никогда их не возьму. Это дурно, жестоко,
как вы могли об этом подумать?
     Он  вдруг  заплакал, закрыв лицо руками, все  тело  его  содрогалось от
рыданий.
     Маркиза стояла и смотрела на него в полной беспомощности. Она не знала,
уйти  ли  ей  или  остаться.  Он  так  отчаянно  рыдал,  что  она  опасалась
истерического припадка и  не  знала, к чему это может привести. Ей было жаль
его,  безумно  жаль, но еще  больше она  жалела себя, ибо сейчас, когда  они
расставались, он предстал перед  ней в таком смешном, нелепом виде. Мужчина,
который  не может совладать  со  своими  чувствами,  всегда  жалок. Даже эта
поляна среди папоротников,  которая прежде казалась такой уютной и ласковой,
приобрела  какой-то  грязный,  постыдный  вид.  Там  валялась  его  рубашка,
зацепившись  за стебли папоротника,  - можно  было  подумать, что это прачка
разложила  на солнце  старое  белье для  просушки;  рядом лежали  галстук  и
дешевая  фетровая шляпа. Для полноты  картины не хватало только апельсиновых
корок и серебряных оберток от шоколада.
     -  Прекратите немедленно,  -  сказала  она  вдруг,  придя  в  ярость. -
Возьмите себя в руки, ради Бога.
     Рыдания прекратились. Он отнял руки от залитого  слезами лица и смотрел
на нее, весь дрожа, глазами, полными муки.
     - Я в  вас ошибся, - сказал он. - Теперь я  знаю, кто вы такая на самом
деле. Вы дурная женщина, вы губите ни в чем не повинных людей, таких, как я.
Я все расскажу вашему мужу.
     Маркиза ничего не сказала. Он просто сошел с ума, он не в себе...
     - Да-да,  - продолжал фотограф, все  еще всхлипывая.  -  Именно это я и
сделаю. Как только  ваш  муж  приедет  за вами, я все  ему  расскажу. Покажу
фотографии, которые были сделаны здесь, на этой поляне. У него не  останется
никаких сомнений в том, что вы ему неверны, что вы испорченная женщина. И он
мне поверит.  Не может не поверить. Неважно,  что он  после этого сделает со
мной.  Невозможно страдать больше, чем я  страдаю сейчас. А вот  ваша жизнь,
она будет кончена, это я вам обещаю. Узнает ваш муж, узнает английская мисс,
хозяин отеля - я всем расскажу, как вы здесь проводили время.
     Он   потянулся  за  своей   курткой,  накинул   на   плечо  ремешок  от
фотоаппарата,  и  маркизу охватила паника.  Сердце заколотилось, перехватило
горло. Он ведь и в самом деле выполнит свои угрозы, будет торчать в отеле, в
холле, возле конторки портье, дожидаясь, когда приедет Эдуард.
     -  Послушайте меня, - начала она, -  мы  с  вами что-нибудь  придумаем,
может быть, удастся что-то устроить.
     Но  он не обращал на нее никакого внимания.  Его бледное лицо  выражало
решимость. Он нагнулся, чтобы подобрать  свою палку, которая лежала  у  края
скалы,  и   в  этот  момент  в  самой  глубине  ее  души  возникло  ужасное,
непреодолимое желание,  оно захлестнуло  все  ее  существо, из  него родился
импульс, с которым она уже не могла совладать. Она подалась вперед, вытянула
руки и подтолкнула это склоненное неустойчивое тело. Фотограф не проронил ни
звука. Рухнул вниз и исчез.
     Маркиза бессильно опустилась на колени. Она не  шевелилась.  Она ждала.
Чувствовала, что  пот заливает ей лицо, стекает по  шее, струится  по  всему
телу. Ладони тоже  были мокрые.  Она  ждала, стоя на коленях на  поляне,  и,
наконец, немного остынув, достала платок и вытерла мокрый лоб, лицо и руки.
     Потом  ей  вдруг стало  холодно,  она  начала  дрожать.  Она  встала  и
почувствовала,   что  ноги  держат,  не  подгибаются,   как  она  опасалась.
Огляделась вокруг поверх папоротника - никого не было видно. Как обычно, она
была одна на всем мысу. Минут  через пять она заставила  себя подойти к краю
обрыва и  заглянуть вниз.  Было  время прилива. Море  спокойно  плескалось у
основания утеса. Оно вскипало, заливало прибрежные камни, потом  отступало и
вновь  кидалось  на утес.  На  скале тела  не  было видно,  да  это  было  и
невозможно, скала уходила в море почти отвесно. Не было видно  его и в воде.
Если  бы он всплыл, на гладкой поверхности спокойного моря это сразу было бы
заметно. Упав в воду, он, очевидно, сразу же пошел ко дну.
     Маркиза  отвернулась   и  стала  собирать  свои  вещи.  Она  попыталась
расправить  примятый папоротник,  чтобы  скрыть следы  их  посещений, однако
тайником пользовались слишком долго, и вернуть  ему  прежний девственный вид
было невозможно. Впрочем, может быть, это и не имеет значения. Может, сочтут
это вполне естественным - люди часто приходят сюда на мыс посидеть на покое.
     Вдруг у  нее задрожали  колени,  и  ей пришлось  сесть  на  землю.  Она
подождала несколько минут, потом взглянула на часы. Она  понимала, что важно
запомнить  время,  это  могло пригодиться. Самое  начало четвертого. Если ее
спросят, она сможет сказать: "Да, я  была на  мысе в половине четвертого, но
ничего не слышала". То, что она скажет, будет правдой. Лгать ей не придется.
Она скажет правду.
     Она вспомнила, что сегодня,  слава Богу,  не  забыла положить в сумочку
зеркальце.  Достала  его и со страхом взглянула на свое лицо, белое как мел,