ебо стало светлеть.
     - Тебе надо идти сейчас, - сказал он.
     Я  подошел к нему и с  тревогой  увидел, что  его кожа стала холодной и
липкой. Ему было намного хуже, и он ослаб.
     - Передай Анне, - попросил он, - что если люди из долины придут, и она,
и те, другие, будут в опасности. Я в этом уверен.
     - Я напишу это, - ответил я.
     - Она знает, как я ее люблю. Я каждый раз писал ей об этом. Но скажи ей
еще раз.  Подожди  в  лощине  два, три  часа,  может,  даже дольше. А  потом
возвращайся  к стене. Ты найдешь там ответ на  плоском камне. Он обязательно
будет.
     Я дотронулся до его  холодной руки и  вышел на  пронизывающий  утренний
воздух. Я огляделся и понял, что с самого  начала мне  не повезло.  Все небо
было затянуто облаками. Они не только скрывали путь из долины, по которому я
вчера поднимался, но  были  и здесь, в замершей деревне, они окутывали мглой
крыши  лачуг  и  тропинку,  извивающуюся  сквозь кустарник и  исчезающую  на
склоне.
     Я  чувствовал их  мягкое беззвучное прикосновение  на  лице, когда  они
проплывали мимо, не растворяясь и не пропадая. Влага  впитывалась  в волосы,
была на руках, я ощущал ее вкус во рту. Я оглядывался в полутьме, гадая, что
же  мне  делать.  Древний  инстинкт  самосохранения  подсказывал,  что  надо
вернуться. Это я  твердо знал по прошлому горному  опыту. Но  и оставаться в
деревне с Виктором, видеть его кроткие безнадежные глаза было выше моих сил.
Он умирал. Мы оба это знали. И у меня в нагрудном кармане было его последнее
письмо жене.
     Я  повернул  к  югу.  Облака  по-прежнему  проплывали мимо,  медленно и
неумолимо, вниз с вершины Монте Верита. Я начал подъем.
x x x
     Виктор сказал, что я доберусь до вершины за два часа. Даже меньше, если
бы светило солнце. У меня был  план - грубый набросок  местности, который он
мне сделал.
     В первый же час восхождения я понял свою ошибку. Солнца я уже  не ждал.
Облака  проносились  вниз, оставляя на лице  холодную и липкую изморось. Они
совершенно скрыли извивающееся  старое русло, по которому я  взбирался минут
пять  и по которому сверху уже устремились  ручейки, размягчая землю и делая
неустойчивыми камни.
     Местность изменилась. Теперь я  не встречал  ни корней, ни кустарника и
чувствовал,  что  иду по  голому  камню. Наступил  полдень. Я проиграл. Хуже
того, я  понял, что заблудился. Я повернул назад и  не нашел русла. Я набрел
на другое, но оно  вело на северо-восток, и по нему уже несся  сверху поток.
Одно неверное движение, и  течение  смоет меня, разобьет  мне руки, когда  я
буду цепляться за камни.
     Ликование  вчерашнего  дня  ушло.  Я  больше  не  был  в  плену  горной
лихорадки, вместо нее появилось знакомое чувство страха. И в прошлом я много
раз сталкивался с облаками. Ничто, как они, не делает человека в горах таким
беспомощным,  если только он не знает каждого дюйма дороги. Но раньше  я был
молод, тренирован, в хорошей форме. Теперь же я был просто городским жителем
средних лет, который очутился один в незнакомых горах. И я испугался.
     Я сел под защитой валуна, подальше от бегущих облаков, съел свой обед -
остатки бутербродов,  приготовленных еще в гостинице в долине, и стал ждать.
Потом  я  поднялся  и  начал притоптывать,  чтобы  согреться. Воздух  был не
пронизывающим, но холодным и влажным, как всегда в облаках.
     У меня оставалась одна  надежда,  что  с  наступлением  темноты,  когда
похолодает,  облака  поднимутся.  Я  вспомнил,  что  сегодня  полнолуние.  К
счастью, в такие ночи небо обычно проясняется. Я ждал  похолодания, и воздух
заметно  становился все более  морозным.  Посмотрев на юг,  откуда весь день
ползли облака,  я уже мог различать предметы  футов на десять вперед.  Внизу
мгла была плотной,  как и  прежде, и делала спуск  невозможным. Я  продолжал
ждать. На юге стало видно футов на двенадцать, потом на пятнадцать, потом на
двадцать.  Облака  уже  не  были  облаками,  осталась  дымка,  прозрачная  и
исчезающая. Внезапно на горе  все стало  различимым, пока еще не вершина, но
большой выступ, поворачивающий на юг, а над ним - первый кусочек неба.
     Я снова посмотрел на часы. Было без  четверти шесть. Ночь опускалась на
Монте Вериту.
     Снова налетело облако, скрыло клочок неба, пронеслось,  и я увидел небо
опять. Я  вылез из укрытия,  где провел целый день. Мне нужно было принимать
решение: карабкаться вверх или спускаться. Путь наверх  был мне ясен - прямо
перед собой я различал  выступ  горы, о котором  говорил Виктор. Я заметил и
гребень, бегущий на юг, по  которому должен был подниматься двенадцать часов
назад. Часа через два-  три выйдет  луна, и  будет достаточно светло,  чтобы
добраться  до скалы  Монте  Вериты. Я  посмотрел на восток,  куда нужно было
спускаться. Там все было скрыто  стеной  облаков. Пока они не рассеются, мне
придется так же  беспомощно, как и днем, искать дорогу, видя перед собой  не
дальше трех футов. Я решил продолжать путь и идти с посланием на вершину.
     Теперь,  когда облака  остались внизу, настроение  у меня  поднялось. Я
сверился с картой Виктора и направился к южному  выступу. Хотелось есть, и я
многое бы отдал  за давешние  бутерброды. Но у меня  завалялся лишь  хлебный
катышек и была пачка сигарет. Сигареты  не спасали от ветра,  но, по крайней
мере, притупляли голод.
     Теперь я ясно  видел  двойную вершину, застывшую на  фоне неба. И снова
возбуждение охватило меня, потому что я знал, что как только обогну выступ и
выйду на южный склон, я достигну цели.
     Я продолжал  подъем  и заметил, что  гребень горы  сужается, становится
круче и  отвеснее  по мере того, как открывается южный склон.  На  востоке я
увидел краешек лунного диска, пробивающийся  сквозь дымку. Вид луны пробудил
во мне чувство одиночества, как если бы я брел по кромке земли и вокруг меня
расстилалась вселенная.  Я был  первым  на этой пустой планете, уносящейся в
непроглядную тьму пространства.
     Когда восходит луна, карабкающийся в горы человек начинает ощущать свое
ничтожество. Я уже не осознавал себя как личность. Моя оболочка, в которой я
обитал, бесчувственно  двигалась  к вершине,  куда притягивала  ее неведомая
сила,  порожденная, казалось,  самой  луной. Мною управляли,  как приливом и
отливом, и я не был в состоянии ослушаться, так  же, как  и не мог перестать
дышать. Это была не горная лихорадка, это была магия гор. Не нервная энергия
двигала меня вперед, но притяжение полной луны.
     Скалы продолжали сужаться и сомкнулись над моей  головой, образуя арку.
В лощине, по которой я  шел,  стало  так  темно,  что  пришлось нагнуться  и
продвигаться на ощупь. Наконец я вынырнул  на свет, и передо  мной предстали
серебристо-белые пики и скалы Монте Вериты.
     Первый раз в жизни я встретился с красотой в  ее  чистом виде. Я забыл,
зачем сюда пришел, забыл  свою тревогу  о Викторе  и страх перед  облаками -
все,  что  навалилось на  меня  в  тот  день. Это был поистине  конец  пути,
свершение.  Время не  имело значения, и я не  думал о нем. Я стоял, созерцая
освещенные луной скалы.
     Не помню, как долго я  оставался недвижим, не могу и  припомнить, когда
на башне и стенах начались перемены. Внезапно  там появились фигуры, которых
не  было раньше. Они стояли одна за другой  на стене, вырисовываясь на  фоне
неба, и могли быть каменными изваяниями, высеченными из самой скалы - такими
неподвижными они казались.
     Было слишком  далеко, чтобы разглядеть их лица. Одна стояла поодаль, на
верху  башни,  и была  запеленута  в  саван  с  головы  до  пят.  Мне  вдруг
вспомнились  рассказы  о  друидах,  о  кровопролитии  и  жертвах.  Эти  люди
поклонялись  Луне, а сегодня было  полнолуние. Жертву  сбросят в пропасть, и
мне придется стать невольным свидетелем этого.
     В жизни своей  я  часто испытывал страх, но  никогда  не ощущал  такого
ужаса.  Он охватил меня  всего, я опустился  на  колени в тени лощины, чтобы
меня не  заметили в свете лунной дорожки. Я различал, как фигуры  на  стенах
воздели над головой руки, услышал бормотание, сначала едва различимое, потом
переходящее в пение, все более нарастающее и глубокое. Звуки  отражались  от
скалы и уходили вверх. Они повернули  лица к Луне. Жертвоприношения не было,
не было кровопролития, была их славящая песнь.
     Я прятался в тени и чувствовал  себя непосвященным, даже  пристыженным,
как человек, случайно  попавший в храм чуждой  веры. Пение лилось  неземное,
пугающее и непереносимо прекрасное.  Я  зажал  голову руками,  закрыл глаза,
согнулся так, что лоб коснулся земли.
     Постепенно  величественный гимн  начал  стихать, превратился  в  шепот,
вздох  и   наконец  замер.  На  Монте  Вериту  вновь  опустилась  тишина.  Я
по-прежнему  сидел, обхватив  голову руками,  и  не смел шевельнуться.  Я не
стеснялся  своего страха  -  я  был потерян  между мирами:  мой  мир  унесся
куда-то, но я не вступил и в их. Теперь я  мечтал, чтобы меня снова спрятали
облака в свои священные покровы.
     Я все  еще  стоял  на коленях. Затем, таясь  и пригибаясь, взглянул  на
скалу  - на стенах и башне никого не было. Они исчезли. Черное рваное облако
накрыло луну.
     Я поднялся,  но не двинулся с места, вглядываясь в стены  и не  замечая
никакого движения. Луны не было, и я подумал, уж не страх ли, не воображение
сотворили для  меня  эти  фигуры  и песни.  Луна выглянула снова, и тогда  я
решился и нащупал в кармане письмо. Я не знал, о чем написал Виктор, но  вот
что писал я:
     "Дорогая Анна!
     Провидение привело меня в деревню на Монте Верите, где я нашел Виктора.
Он  безнадежно  болен,  думаю - умирает.  Если  хотите передать  ему письмо,
оставьте под стеной, и я отнесу  его. Хочу  вас предупредить.  Я думаю,  что
ваша община в опасности. Люди в долине напуганы и рассержены из-за того, что
их женщины уходили к вам. Кажется, они собираются сюда, чтобы отомстить.
     На прощанье  хочу вам сказать,  что Виктор  всегда вас любил  и думал о
вас".
     Я подписался в низу страницы и  направился к  стене. Подойдя поближе, я
различил узкие  окна,  о которых  много  лет назад рассказывал  Виктор.  Мне
пришла мысль, что за каждым из них могут укрываться глаза, следящие за мной,
подстерегающие меня фигуры. Я остановился и положил письмо на землю у стены.
Когда я  это проделывал, часть стены передо мной качнулась и растворилась, в
образовавшемся  проеме мелькнули  руки,  сжали меня,  опрокинули  на  землю,
схватили за горло. Перед тем, как потерять сознание, я услышал  мальчишеский
смех.
x x x
     Проснулся я внезапно, как  от толчка, и  возвращаясь  в  реальность  из
глубины  сна,  почувствовал, что только что  был  не  один. Кто-то  стоял на
коленях рядом со мной и вглядывался в мое лицо.
     Я сел  и  огляделся, чувствуя  онемение во  всем  теле.  Я  понял,  что
нахожусь в келье  футов десяти  длиной, куда  тусклый свет  проникал  сквозь
узкую щель в каменной стене. Часы показывали без  пятнадцати пять. Я  пробыл
без сознания,  должно быть,  немногим более четырех часов,  и этот  неверный
свет предвещал восход.
     Первое,  что я, проснувшись, почувствовал, была злость. Меня обманули -
люди  из деревни  солгали  и мне, и Виктору.  Грубые руки,  которые схватили
меня, смех,  конечно же, принадлежали самим деревенским  жителям.  Хозяин  с
сыном обогнали меня по дороге  и  поджидали здесь.  Они  обманывали  Виктора
годами, а теперь решили обмануть и меня.  Но только Бог знает зачем, ведь не
из-за воровства же? Кроме одежды у нас нечего красть.
     Келья, куда меня бросили,  выглядела  совершенно голой, необитаемой. Не
на чем было даже лежать. Но, странно, они  не связали меня. В келье не  было
двери, вход оказался  свободным:  длинная  щель  вроде  окна, сквозь которую
можно было протиснуться.
     Я сидел и ждал, когда совсем рассветет и когда мои руки и ноги окрепнут
после сна. Предосторожность подсказывала мне, что это необходимо: в сумерках
я мог споткнуться и упасть, заблудиться в лабиринте коридоров и лестниц.
     Рассветало,  и моя злость становилась сильнее, росло и отчаяние. Больше
всего  мне хотелось добраться  до хозяина  и его  сына, припугнуть их,  даже
подраться. На этот раз меня  так просто не свалить на землю. Но что если они
ушли отсюда и бросили  меня одного? Ведь я  могу не  найти выхода. Если так,
значит  это  ловушка,  в  которую они заманивают  чужестранцев  и  женщин из
долины. Так, наверное, поступали и тот старик, и его отец, и  отец  его отца
многие-многие годы.  Но что  же  делать?  Заманив сюда, они оставляют жертву
умирать от голода? Если бы я продолжал размышлять об этом, тревога наверняка
бы переросла в панику. Но я  постарался успокоиться, нащупал в кармане пачку
сигарет,  закурил.  Первые затяжки вернули мне  самообладание, хладнокровие;
запах и вкус дыма напомнили о знакомом мире.
     Потом  я заметил фрески.  С  наступлением рассвета  они стали отчетливо
видны. Фрески покрывали стены и потолок. Это не были каракули необразованных
крестьян или благочестивые работы глубоко верящего  иконописца. В  них  была
жизнь и сила,  свет и насыщенность. Не знаю, что  они обозначали, но во всех
угадывалась  тема  поклонения Луне. Один  стоял,  другие  коленопреклоненные
фигуры на фресках воздевали руки  к Луне, изображенной  на потолке.  Но люди
глядели  не  на  Луну.  Глаза  молящихся,  изображенные   с   нечеловеческим
искусством, были устремлены на меня. Я курил сигарету и старался не смотреть
на фрески, но по мере того, как свет становился ярче, эти глаза  все сильнее
впивались  в меня. Так было  и тогда, когда я стоял  за стенами и чувствовал
взгляды из-за узких окон.
     Я поднялся, затоптал сигарету и понял, что не смогу здесь больше сидеть
один на один с  изображениями на стенах. Я направился к проему в стене, и  в
это время  снова услышал  смех, на  этот раз мягкий, но такой  же веселый  и
молодой. Проклятый мальчишка...
     Я нырнул в проем, ругаясь и проклиная  его. У мальчишки мог быть и нож,
но  меня  это  не  заботило.  Я  сразу  же  увидел  его. Он  поджидал  меня,
прислонившись к стене. Я видел блеск его глаз, коротко остриженные волосы. Я
хотел  ударить  его  по лицу, но он увернулся  и снова  рассмеялся. А  потом
появились  второй,  третий.  Они  бросились  на  меня, и без  всяких  усилий
повалили на землю. Один  поставил  колено мне на грудь  и схватил  руками за
горло. Он улыбался мне в лицо.
     Лежа на  полу, я  судорожно  бился, пытаясь вздохнуть,  и никак не мог.
Мальчишка ослабил  руки на горле. Все трое рассматривали меня с  насмешливой
улыбкой. Тут я понял, что ни один из них не был ни мальчишкой из деревни, ни
его отцом.  Их лица не были  похожи  на лица  людей из деревни в долине. Они
были, как на  фресках,  нарисованных  на  стене.  В их  косо  посаженных,  с
тяжелыми  веками,  глазах  не  было  сострадания. Такие я  однажды видел  на
египетской  гробнице  и на  вазе, найденной  в пепле сожженного давным-давно
города. Каждый  носил короткую тунику  до колен. Руки и ноги  были обнажены,
волосы  коротко пострижены. И во всех светилась суровая красота, дьявольское
изящество.  Я попробовал  подняться,  но тот, кто сидел на мне, снова прижал
меня к земле. И я понял, что не могу ему сопротивляться,  что им всем ничего
не  стоило сбросить меня со стены в провалы под Монте  Веритой. Это означало
конец. Вопрос  лишь  во времени. А  Виктор умрет  один в хижине  на  склоне.
Безразличие овладело мной, и я перестал сопротивляться.
     - Давай, приканчивай. Бей.
     Я  ожидал услышать снова молодой издевательский  смех. Ожидал, что меня
дико  стиснут и вышвырнут через отверстие  в стене в  темноту, в смерть. Мои
нервы были до предела натянуты,  и,  закрыв глаза, я приготовился к худшему.
Но  ничего  не  происходило.  Почувствовав легкое прикосновение к  губам,  я
открыл глаза. Он все еще улыбался. У него в руках была чашка с молоком, и он
молча  предложил  мне  пить.  Я  помотал головой. Но его  товарищи  подошли,
нагнулись надо мной, поддерживая за плечи и спину,  и  я  начал пить, глупо,
благодарно, как  ребенок. Страх прошел от их прикосновений, прошел  и  ужас,
будто сила их рук передалась мне и наполнила меня всего.
     Когда я допил,  первый  принял чашку, поставил  ее  на землю, потом  он
приблизил обе  ладони к моей груди против сердца, его пальцы слегка касались
меня. Чувство, которое я испытал, было ни с чем не сравнимо - будто небесный
покой сошел на  меня,  я обрел  силу и с  его прикосновением  ушли  заботы и
страхи,  усталость и ужас ночи. Облака и туман на горе, Виктор, умирающий на
одинокой кровати - все, что было в памяти - внезапно стало  неважным, потому
что теперь я знал, что такое сила и красота. Даже если  Виктор умрет, это не
взволнует, не  тронет  меня. Его тело - оболочка -  останется в крестьянской
хижине,  а его  сердце будет биться здесь, вместе с моим, и  его разум  тоже
поднимется к нам.
     Я сказал "к нам", потому что в узкой келье мне вдруг показалось,  что я
принят  товарищами и сам уже  стал  одним  из  них. Думая так  про  себя,  я
удивлялся всему и был безумно счастлив.  Я всегда надеялся, что смерть будет
именно такой: отрицанием  боли  и горя, источником жизни, но не той, что  от
лукавого ума.
     Мальчик,  улыбаясь, убрал руки, но ощущение силы и могущества  осталось
со мной.  Он поднялся на ноги, я тоже. Один за другим мы прошли через щель в
стене.  Здесь  не было  лабиринта  коридоров  и аркад, все кельи выходили  в
просторный, открытый двор, одна сторона которого была обращена к прекрасному
двойному пику Монте  Вериты, покрытому снегом и утопающему в розоватом свете
уходящего света.  Ступени, вырубленные  во льду, вели на  вершину.  Я  сразу
понял,  почему было так тихо в кельях и  во дворе: остальные, одетые в такие
же туники, с обнаженными руками и ногами, с поясками  из камней  и с коротко
остриженными волосами, выстроились на ступеньках.
     Мы  прошли через  двор к лестнице. Не  было слышно  ни звука:  никто не
разговаривал между собой, не обращался ко мне. Но  они  улыбались  как  и те
трое. Их улыбки не были ни вежливыми, ни нежными, какие мы встречаем в нашем
мире, а торжествующими,  как будто в  них сливались мудрость, превосходство,
страсть.  Люди,  окружавшие  меня, не  имели возраста  и  пола: нельзя  было
сказать,  мужчины  они  или женщины, но красота  их  лиц и тел  волновала  и
трогала  более всего, что я знал раньше. Внезапно я  неудержимо захотел быть
одним из них - так же одеваться,  так же любить, как должно быть, любят они,
так же смеяться, так же поклоняться и хранить молчание.
     Я  оглядел себя - свою куртку, рубашку,  бриджи, свои  толстые  носки и
горные  ботинки  -  все это  мне  вдруг  опротивело.  Моя  одежда показалась
саваном, покрывающим мертвое тело. Спешно я сдернул  с себя все и швырнул во
двор  подо  мной.  Я  остался на  солнце совершенно  нагим, не  чувствуя  ни
стеснения, ни стыда, мне было безразлично, как я выглядел со стороны. Я знал
лишь,  что жажду освободиться  от  оков того  мира, а моя  одежда, казалось,
выражала мою прежнюю сущность. Мне мешали вещи  из обычного мира, напоминая,
каким я был прежде.
     Мы поднялись по ступенькам на вершину. Перед нами раскинулся целый мир,
ясный и безоблачный: уходящие в бесконечность другие пики, меньше чем наш, а
внизу,  в  дымке,  - совсем нам  безразличные,  неподвижные зеленые долины и
сонные  городки.  Я  заметил,  что  двойная вершина Монте  Вериты  разделена
глубокой  расселиной,  узкой, но  непроходимой. С трепетом и благоговением я
понял, что глаза не охватят всей  ее  глубины. Голубые ледяные стены уходили
вниз, без  единой трещины, в  бездну, скрытую  в сердце горы.  Свет  солнца,
заливающий в полдень вершину,  не достиг бы ее дна, не  прошел бы туда и луч
полной Луны. Расселина была как чаша, зажатая ладонями пиков вершины.
     Кто-то стоял там, на самом краю бездны, одетый в белое с ног до головы.
Хотя  я  не  мог разглядеть ли