авыки  можно  обозначить; я
видел тени  ветреной ночью, перемещавшиеся более шумно, чем Нут, ибо  Нут  -
грабитель  по   договору.  Люди,  как   известно,  частенько  оказывались  в
загородных домах и посылали потом за дилером, чтобы заключить договор насчет
раритета, который они там увидели - о какой-нибудь мебели или о какой-нибудь
картине.  Это  - дурной  вкус:  те,  чья  культура  более  высока, неизменно
посылают за Нутом через ночь или две после визита. Он уходит с гобеленом; Вы
едва  заметите, что  грани  были  обрезаны.  И часто,  когда я  вижу  чей-то
огромный новый дом, полный старой мебели  и портретов  разных эпох, я говорю
сам себе:  "Эти разлагающиеся  кресла, эти портреты предков в полный рост  и
резное  красное дерево добыты несравненным  Нутом".  Можно  возразить против
использования слова "несравненный", которое  в делах воровства применяется к
первейшему  и  единственному в своем  роде  Слиту, и  об  этом мне прекрасно
известно. Но Слит - классик, он жил давно и  ничего не знал  о нынешнем духе
конкуренции;  кроме  того,  сама удивительная история его гибели,  возможно,
придала Слиту  очарование, несколько  преувеличивающее в  наших  глазах  его
бесспорные достоинства.
     Не подумайте,  что я друг  Нута;  напротив, мои  убеждения находятся  в
полном согласии с теорией Собственности; и ему не нужны мои слова, поскольку
его положение почти  уникально в деле, которое остается среди тех  немногих,
что не требуют рекламы.
     В то время, когда моя история начинается,  Нут жил в просторном доме на
Белгрейв-сквер: неким  невообразимым способом он подружился  с домохозяйкой.
Место  подходило  Нуту,  и,  всякий  раз, когда  прибывал  посетитель, чтобы
осмотреть дом перед  покупкой, хозяйка обыкновенно  расхваливала здание теми
самыми словами, которые предложил Нут. "Если бы не водостоки", говорила она,
"это был бы самый прекрасный дом в Лондоне", и когда визитеры реагировали на
это замечание и спрашивали  о водостоках, она отвечала, что водостоки  также
были  хороши, но  не столь  хороши,  как  дом.  Они  не видели  Нута,  когда
проходили по комнатам, но Нут был там.
     Сюда однажды  весенним утром в  опрятном черном платье пришла  старуха,
шляпа которой была  окаймлена красным, и спросила м-ра  Нута; и с ней явился
ее большой и неуклюжий сын. Госпожа Эггинс, домовладелица, оглядела улицу, а
затем  впустила их и  оставила  подождать в гостиной  среди мебели,  укрытой
простынями.  Они  ждали довольно долго, и  затем  разнесся запах  трубочного
табака, и явился Нут, стоявший очень близко к ним.
     "Боже",  сказал старуха,  шляпа  которой  была  окаймлена красным,  "Вы
заставили меня..." А затем она увидела в  его глазах, что  не так  следовало
разговаривать с м-ром Нутом.
     Наконец Нут заговорил, и очень нервно старуха объяснила, что ее сын был
подающий  надежды парень, и был уже в деле, но хотел бы усовершенствоваться,
и она хочет, чтобы м-р Нут научил его искусству выживать.
     Прежде  всего Нут  пожелал  увидеть рекомендацию, и когда  ему показали
одну  от  ювелира, с  которым Нут,  случалось,  бывал  "в  одной  лодке",  в
результате  он согласился взять  юного Тонкера  (это  была фамилия подающего
надежды парня)  и сделать его своим учеником.  И старуха, шляпа которой была
окаймлена красным,  вернулась в  небольшой  домик в  деревне, и каждый вечер
говорила своему старику, "Тонкер,  мы  должны закрыть ставни  на  ночь, ведь
Томми теперь  грабитель". Детали  ученичества подающего  надежды парня я  не
собираюсь  раскрывать;  ведь те, которые  уже  в  деле, прекрасно знают  эти
детали, а те, которые работают в другом бизнесе, интересуются  только своими
собственными  тайнами,  в то  время  как досужие люди,  которые не ведут дел
вообще,  не в состоянии будут  оценить  те  степени развития,  которых Томми
Тонкер  достигал  сначала,  когда  пересекал  пустые коридоры  с  небольшими
препятствиями в темноте,  не  издавая ни звука,  а  затем  тихо двигался  по
скрипучей лестнице, открывал двери, и наконец взбирался на стены.
     Давайте удовольствуемся  тем, что дело процветало, пока яркие отчеты об
успехах Томми Тонкера,  написанные  ученическим  почерком  Нута,  отсылались
время от времени  старухе, шляпа которой была окаймлена красным. Нут оставил
уроки  письма  очень   рано,   поскольку   он,   казалось,  имел   некоторое
предубеждение   против   подделки   документов,   и   поэтому   рассматривал
письменность как пустую трату времени.  И затем совершилась  сделка с лордом
Кастленорманом  в его  Суррейской  резиденции.  Нут  выбрал субботнюю  ночь,
поскольку  так случилось, что по субботам  в  семействе лорда  Кастленормана
соблюдался Шаббат, и к одиннадцати часам весь дом затихал. За пять  минут до
полуночи  Томми  Тонкер,  проинструктированный  м-ром  Нутом,  который  ждал
снаружи, ушел с полным карманом колец и  булавок для рубашки. Это был весьма
легкий  карман,  но  ювелиры  в Париже  не  могли заполнить его,  не посылая
специально в Африку, так что лорд Кастленорман вынужден был использовать для
своих рубашек костяные заколки.
     Никто не произнес тогда имени Нута. Некоторые  говорили,  что  он потом
потерял  голову,  но   остальным  это  кажется  болезненным  преувеличением,
поскольку его партнеры считают,  что его  проницательность  не менялась  под
давлением  обстоятельств. Поэтому я скажу, что ему пришлось спланировать то,
чего ни один грабитель не планировал прежде. Он пожелал никак не меньше, чем
ограбить  дом гнолов. И этот  самый воздержанный человек обратился к Тонкеру
за чашкой  чая.  Если  бы  Тонкер не  был  почти безумен от  гордости  после
недавнего дела, и не был бы ослеплен почтением к Нуту, он бы... - но я плачу
по пролитому молоку. Он убеждал босса с уважением: он говорил, что предпочел
бы не ходить; он сказал, что это нечестно; он позволил  себе поспорить; и  в
конце  концов однажды ветреным октябрьским утром, когда предчувствие  угрозы
повисло в воздухе, мы видим его и Нута, приближающихся к ужасному лесу.
     Нут, положив на чаши весов изумруды и  куски  обычной  скалы, установил
возможный вес тех украшений,  которые  гнолы, как считается, хранят в ровном
высоком доме,  в котором они обитают с  давних  пор.  Они решили украсть два
изумруда и унести их на плаще; но если камни  окажутся слишком  тяжелыми, то
один  придется бросить  сразу. Нут предупредил юного Тонкера о  последствиях
жадности, и объяснил, что изумруды будут стоить меньше, чем сыр, пока они не
окажутся в безопасности за пределами ужасного леса.
     Все было спланировано, и они шли теперь в тишине.
     Ни одна тропинка не вела под зловещую сень деревьев, ни тропа людей, ни
тропа  скота; даже браконьер не заманивал там эльфов в  ловушку более  сотни
лет.  Вы  не нарушили бы границу дважды  в лощинах гнолов.  И  кроме  вещей,
которые творились там, сами деревья были предупреждением: они не походили на
те здоровые растения, которые мы прививаем.
     Ближайшая  деревня была в  нескольких  милях, и все  дома  в  ней  были
обращены  задней частью  к лесу,  и  ни  одно окно  не  выходило  в  сторону
зловещего места. В  деревне не  говорили о лесе гнолов, и  в других местах о
нем ничего не было слышно.
     В  этот  лес  вступили  Нут  и  Томми  Тонкер.  Они  не  взяли  с собой
огнестрельного оружия.  Тонкер попросил пистолет, но Нут  ответил, что  звук
выстрела "привлечет к нам всех", и больше не возвращался к этому.
     Они  шли  по  лесу  весь  день, уходя все глубже и  глубже в чащу.  Они
увидели  скелет какого-то древнего браконьера,  прибитый к стволу дуба; пару
раз они  заметили,  что фэйри  удирали от них;  однажды  Тонкер наступил  на
твердую  сухую  палку, после чего  оба  лежали неподвижно в течение двадцати
минут.  И закат вспыхнул, полный знамений,  за  стволами  деревьев,  и  ночь
пришла, и они пошли вперед в слабом звездном свете, как Нут  и предсказывал,
к тому мрачному высокому дому, где гнолы жили так скрытно.
     Все  было  так  тихо  возле  этого  бесценного  дома,  что  исчезнувшая
храбрость Тонкера  вернулась, но опытному Нуту тишина показалась чрезмерной;
и все время в небе было нечто  худшее, чем предреченная гибель, так что Нут,
как  часто  случается, когда  люди  пребывают в сомнениях,  имел возможность
подумать о самом дурном. Однако он не отказался  от  дела и послал подающего
надежды  парня  с  инструментами  его ремесла  по лестнице к  старой зеленой
оконной  створке.  И  в  тот момент, когда Тонкер коснулся  засохших петель,
тишина,  хоть  и  зловещая,  но  земная,  стала  неземной, как прикосновение
вампира. И  Тонкер  слышал  свое  дыхание,  нарушающее тишину, и его  сердце
стучало  подобно безумным барабанам в  ночной атаке, и застежка одной из его
сандалий звякнула на лестнице, и листья леса были немы, и бриз ночи был тих.
И Тонкер молился, чтобы мышь или моль произвели хоть какой-нибудь шум, но ни
одно существо не вмешалось, даже Нут хранил молчание.  И прямо там, пока его
еще не разоблачили, подающий  надежды парень пришел к мысли, до  которой  он
должен  был додуматься гораздо  раньше - оставить эти колоссальные  изумруды
там, где они были, и не иметь ничего общего с простым высоким домом  гнолов,
оставить  этот зловещий лес в самый последний момент, выйти из дела и купить
домик  в деревне.  Тогда  он осторожно спустился  и позвал  Нута.  Но  гнолы
наблюдали за ним через хитроумные отверстия, которые они проделали в стволах
деревьев,  и  неземная  тишина  предоставила  полный  простор,  как  будто с
любезностью,  для  громких криков Тонкера, когда  они  поднимали его вверх -
криков, которые  все усиливались,  пока не  утратили связности.  И  куда они
забрали его,  лучше  не  спрашивать, и  что  они  с ним  сделали,  лучше  не
говорить.
     Нут наблюдал некоторое время из-за угла  дома с умеренным удивлением на
лице, потирая подбородок: уловка с отверстиями в стволах деревьев была плохо
знакома ему; затем он проворно направился прочь от ужасного леса.
     "И они поймали Нута?" спросите меня Вы, благородный читатель.
     "О,  нет,  дитя мое" (ибо это детский вопрос). "Никто никогда  не ловит
Нута".


     Как некто пришел, в соответствии с предсказанием, в город Никогда

     Ребенок,  который играл  среди террас и садов возле холмов  Суррея,  не
знал,  что  именно он должен прибыть  в Совершенный Город, не  знал,  что он
должен  увидеть   подземелья,   барбиканы   и   священные  минареты   самого
могущественного из известных городов. Я  думаю о нем  теперь как о ребенке с
маленькой красной лейкой, идущем по  саду в летний день,  сияющий над теплой
южной  страной;  его  воображение  потрясено  всеми  рассказами о  маленьких
приключениях, и все это время его ожидает подвиг, которому дивятся люди.
     Глядя в другом направлении,  в сторону от суррейских  холмов, в детские
годы он созерцал пропасть, что, стена над стеной и гора над горой, ограждает
Край Мира,  и в  бесконечных сумерках, наедине  с Луной и  Солнцем, охраняет
невообразимый  Город Никогда.  Прочесть прихотливый  узор его  улиц  и  было
суждено ребенку; пророчество  подтверждало это.  У него был волшебный повод,
казавшийся потертой старой  веревкой; старая  странствующая женщина дала ему
этот атрибут; он  мог  удержать любое животное,  порода  которого  исключала
покорность,  вроде  единорога, гиппогрифа Пегаса, дракона и виверна; но  для
львов, жирафов, верблюдов и лошадей волшебная веревка была бесполезна.
     Как часто мы видели Город  Никогда, это чудо из  чудес! Не тогда, когда
ночь царит в Мире, и мы не можем видеть ничего дальше звезд; не тогда, когда
солнце сияет над миром, ослепляя наши  глаза; но когда солнце висит в небе в
некоторые  штормовые  дни,  внезапно появляясь вечерами,  и  показываются те
блестящие утесы, которые мы почти принимаем  за облака, и сумерки нисходят с
них,  поскольку  там всегда царят сумерки; а затем на сверкающих вершинах мы
видим золотые купола,  что возносятся над гранями Мира и кажется,  танцуют с
достоинством и  спокойствием  в  нежном  вечернем  свете,  который  является
обиталищем всякого Чуда.  В этот час Город Никогда, непосещенный и  далекий,
взирает на свою сестру Землю.
     Было предсказано, что он должен прийти туда. Об этом знали прежде,  чем
были  созданы горы,  и  прежде, чем  коралловые острова появились в  море. И
таким образом  пророчество  достигло исполнения  и стало  историей,  и потом
исчезло в Забвении,  из которого  я  извлекаю  весь этот  рассказ, как будто
вытягивая  рыбу из воды. Гиппогрифы танцуют перед рассветом  в верхних слоях
атмосферы; задолго  до того, как восход  солнца вспыхнет  на наших лужайках,
они отправляются  блистать в лучах света,  который еще не достиг Мира;  пока
рассвет поднимается над истерзанными ветром холмами, и звезды чувствуют его,
склоняясь к  земле, пока солнечный  свет  не касается  вершин самых  высоких
деревьев, - тогда гиппогрифы, озаренные светом, скрежеща оперением  и сгибая
крылья,  скачут  и  резвятся,  доколе не  прибывают в  некий  преуспевающий,
богатый,  отвратительный  город. И  в тот же миг они возносятся над землей и
улетают прочь от всего этого, преследуемые ужасным дымом, пока  не достигают
снова чистого синего воздуха.
     Тот,  кто в  согласии  с  древним пророчеством  должен прибыть  в Город
Никогда,  спустился однажды  в полночь со своим  волшебным поводом к  берегу
озера, где гиппогрифы резвились на рассвете, поскольку почва там  была мягка
и они могли долго  скакать, прежде чем оказались бы в городе; и там он ждал,
укрывшись  возле их  тайных  убежищ.  И  звезды  немного потускнели  и стали
неясными; но  пока  не  было и признаков рассвета, когда далеко во тьме ночи
появились  два небольших  шафранных пятнышка, затем  четыре и пять: это были
гиппогрифы,   танцующие   и   вертящиеся   вокруг   солнца.  Другая   группа
присоединилась  к ним, их теперь стало  двенадцать; они  танцевали,  сверкая
своей  причудливой расцветкой, когда  поворачивались к  солнцу  спинами, они
спускались  медленно, широкими кругами;  на деревьях, выделявшихся внизу  на
фоне неба, чернели тонкие ветки; вот звезда исчезла в небесах, потом другая;
и рассвет приблизился подобно музыке,  подобно новой песне. Утки понеслись к
озеру от еще темных полей, вдали раздались чьи-то голоса, вод обрела цвет, и
тем не  менее гиппогрифы сияли в свете, паря в небе; но когда голуби уселись
на  карнизах и  первая  пташка подала  голос, и  маленькие лысухи все вместе
поднялись в воздух, тогда внезапно  с громом оперения гиппогрифы  спустились
вниз,  и, как только  они снизошли  со  своих астрономических  высот,  чтобы
окунуться в первые лучи солнечного света, человек, которому в давние времена
было предречено судьбой прибыть в Город Никогда, прыгнул и поймал последнего
своим волшебным поводом.  Скакун  рвался, но не мог освободиться,  поскольку
гиппогрифы  принадлежат  к древнейшей породе, и  волшебство имеет власть над
другим волшебством; так что человек натянул повод, и  скакун подскочил снова
к  высотам, с которых  прибыл, как  раненное животное возвращается домой. Но
когда  они вознеслись на те высоты, отчаянный наездник увидел по левую  руку
огромный и величественный, предназначенный ему Город Никогда, и он  созерцал
башни Лел и Лека, Нирид и Акутума, и утесы Толденарба, сверкающие в сумерках
подобно алебастровой статуе Вечера. К ним  он повернул скакуна, к Толденарбе
и  пропастям;  крылья  гиппогрифа  гремели,  когда  повод  направлял его.  О
пропастях же кто  может говорить? Их тайна нерушима.  Некоторые считают, что
они являются источниками ночи,  и что темнота нисходит из них вечерами в наш
мир; в  то время как другие  намекают, что знание  о них могло бы уничтожить
нашу цивилизацию.
     И за ним непрерывно наблюдали из пропастей глаза тех, в чьи обязанности
это  входило;  дальше и глубже летучие мыши, которые обитали там,  взлетели,
когда  увидели удивление в глазах; стражи на стенах разглядели поток летучих
мышей  и  подняли  свои  копья, как  в  военные  времена. Однако  когда  они
почувствовали,  что  та война,  за которой они наблюдали, теперь не касается
их, они опустили копья и позволили ему войти, и он пронесся с грохотом через
ведущие  к земле ворота. И так  он прибыл,  как  было  предсказано,  в Город
Никогда,  вознесенный  на  Толденарбе,  и  увидел  поздние  сумерки  на  тех
башенках, которые не ведают иного  света. Все купола были медными, но  шпили
на их вершинах были золотыми. Маленькие  ониксовые ступеньки вели туда-сюда.
Вымощены  агатами были славные  улицы  города.  Через  маленькие  квадратные
стекла из  розового кварца  жители выглядывали из своих домов. Им, поскольку
они смотрели со стороны, далекий Мир  казался счастливым. Хотя тот город был
облачен всегда  в  одну  одежду,  в  сумерки,  все  же его  красота достойна
восхищения: город  и  сумерки  были несравненны, но  лишь  друг  для  друга.
Бастионы  города были построены из камня, неизвестного в нашем мире; добытый
неизвестно где,  но названный  гномами "эбикс", этот  камень  так  отражал в
сумерках красоту города, цвет за  цветом,  что никто не смог  бы разглядеть,
где  кончаются   вечные  сумерки   и  начинается  Город  Никогда;  они  были
близнецами, самыми  лучшими детьми Чуда.  Время было там, но касалось только
куполов, которые были сделаны  из меди, остальное  оно  оставило нетронутым,
даже оно, разрушитель городов, было подкуплено неведомой мне взяткой. Однако
часто плакали  в Никогда о переменах и уходах, носили траур по катастрофам в
других мирах, и  даже  иногда  строили  храмы разрушенным  звездам,  которые
упали, пылая, вниз с Млечного пути, и все еще поклонялись им, давно  забытым
нами. Есть у них и другие храмы - кто знает, каким божествам они посвящены?
     И тот, кому единственному из  всех  людей было суждено прибыть  в Город
Никогда,  был  счастлив созерцать  это,  пока  он  несся по агатовым улицам,
свернув крылья своего гиппогрифа, видя со  всех сторон чудеса, о которых и в
Китае не ведают. Когда он приблизился к самому дальнему городскому валу, где
не обитал ни единый житель, и посмотрел  в  ту сторону, куда  не выходило ни
одно  окно  из  розового кварца, он  внезапно увидел  в  непроглядной  дали,
затмевающей горы, другой, еще больший город. Был ли тот город построен среди
сумерек или стоял на берегах некого иного мира, он  не  знал. Он увидел, что
тот город возвышается над Городом Никогда, и попытался достичь его; но этого
неизмеримого  дома неизвестных  колоссов гиппогриф  отчаянно  боялся,  и  ни
волшебный повод, ни что-либо иное не могли заставить монстра  приблизиться к
тому городу.  Наконец, из одиноких предместий Города Никогда,  где не бродил
никто из жителей, наездник повернул медленно к земле. Он знал теперь, почему
все окна были обращены туда, ибо жители сумерек пристально взирали на мир, а
не на  то, что было больше их.  Тогда на последней  ступени ведущей на землю
лестницы,   проходившей   мимо  Пропастей  и  у   подножия  блестящего  лика
Толденарбы, ниже затененной  красоты тронутого золотом Города Никогда и ниже
вечных сумерек, человек спешился  с крылатого монстра: ветер, который спал в
то  время, подпрыгнул подобно своре собак, закричал  и пронесся мимо  них. В
нижнем Мире было утро; ночь уходила прочь, а  ее плащ тянулся следом за ней,
туманы возвращались  вновь и вновь, пока она уходила, мир  был серым, но уже
блистал,  огни  удивленно  мигали в ранних окнах, вдали  по влажным, тусклым
полям тащились  на  поля коровы:  именно в этот  час  снова коснулись  полей
копыта гиппогрифа. И в тот момент, когда человек  развязал  и снял волшебный
повод,  гиппогриф  взлетел  прямо  ввысь  с  грохотом,  возвращаясь в  некое
воздушное место, где танцует его народ.
     И тот,  кто  преодолел сверкающую Толденарбу и прибыл  - один  из  всех
людей -  в Город  Никогда, обрел имя и  славу среди народов; но  только он и
обитатели того сумеречного города  хоро