зла. Тлам быстро скрючился и заполз в дверь.
     Чаша под щитом оказалась на удивление глубокой и просторной, и, как и
предполагал Мартелс, была устлана какими-то  сшитыми  вместе  шкурами,  на
некоторых из  них  еще  сохранился  мех.  Они  были  прекрасно  выдублены,
поскольку кроме очень слабого запаха человека, похожего  на  легкий  запах
свежего пота, там ничем не пахло. Кроме дневного  света,  просачивавшегося
под щит, другого освещения не было, но этого - несильного, но равномерного
- вполне хватало, помещение вовсе не казалось мрачным.
     Семеро мужчин рассаживались в круг, принимая позу, очень  похожую  на
позу лотоса в йоге. Несмотря  на  свое  звание  Старейшин,  они  выглядели
немногим старше Тлама, чего можно было ожидать у  людей,  живших  недолго,
хотя, насколько Мартелс мог судить, не так уж скверно или  дико.  Хотя  их
только что разбудили, все семеро выглядели вполне  бодро,  хотя  на  лицах
некоторых было заметно раздражение.
     Тлам вошел в центр круга и сел, так что все  Старейшины  смотрели  на
него сверху вниз, но он, казалось, находил это нормальным.
     - Что ответил Квант, вождь Тлам? - без всякой преамбулы  сказал  один
из них, - и почему такая срочность?
     - Ответа не  было,  Старейшины,  я  даже  не  задал  вопроса.  Спустя
мгновение после того, как мне было позволено отвлечь  внимание  Кванта,  я
вдруг набросился на него.
     Последовал изумленный ропот.
     - Набросился на него? - удивился спрашивавший.  -  Невероятно!  Каким
образом?
     - Я подобрал с пола музея два предмета и использовал их как дубинки.
     - Но - почему? - спросил другой.
     - Не знаю. Просто так случилось, как будто мной кто-то овладел.
     - Это не оправдание. Никем нельзя овладеть  против  его  воли.  Квант
покарал тебя?
     - Никоим образом, - сказал Тлам. - Да я, разумеется,  и  не  причинил
ему никакого вреда. Сообразив, что произошло, я тут же бросился бежать - и
он даже не пытался мне помешать.
     - Конечно, ты не причинил Кванту вреда, - сказал  второй  говоривший,
подчеркивая каждое слово. - Но вред, который ты причинил  нашему  племени,
может оказаться непоправимым. Мы не знаем, что с нами случится, если Квант
направит силы своего духа, чтобы разыскать нас!  Если  даже  он  этого  не
сделает, мы не сможем больше обратиться к нему, пока ты жив!
     - Я тоже так считаю, - согласился Тлам с удивительной безмятежностью,
но Мартелс вспомнил, насколько эти люди ориентированы на смерть. - Поэтому
я и спешил предстать перед вашим судом.
     Тлам склонил голову, и наступила тишина, которая все длилась, длилась
и длилась. Мартелс, естественно, ожидал от Старейшин какого-то обсуждения,
но не прозвучало ни единого  слова.  Может,  они  советовались  со  своими
предками? Иного объяснения не было.  Мартелс  хотел  бы  поискать  глазами
девушку, но она, по-видимому, осталась у входа, да и  какой  помощи  можно
было от нее ожидать? Это был всего лишь порыв - Мартелс  был  ориентирован
на жизнь.
     Наконец,  первый  из  старейшин  произнес   бесстрастным   монотонным
голосом:
     - Вождь Тлам,  предпочитаешь  ли  ты  клинок  или  Птицу,  казнь  или
изгнание?
     Ответ на этот чисто ритуальный вопрос  мог  быть  лишь  единственным.
Мартелс мгновенно подчинил себе сознание Тлама. Он не пытался продиктовать
другой ответ, а просто полностью парализовал центр  речи  Тлама,  как  это
неоднократно проделывал Квант с самим Мартелсом.  Он  смутно  почувствовал
потрясение Тлама, ощутившего, что им снова овладело  нечто  неизвестное  и
чужое в этот критический момент.
     Вновь последовало долгое молчание, хотя и  не  такое  долгое,  как  в
первый раз. Наконец, первый Старейшина произнес срывающимся  от  презрения
голосом:
     - Как мы могли так ошибиться, сделав _т_е_б_я_  вождем?  Наши  предки
ослабели разумом, и мы тоже. В тебе меньше мужества, чем в ребенке. Ладно,
пусть будет изгнание... и память, когда Птицы разорвут тебя на куски,  что
ты стал первым из нашего племени, кто  испугался  милосердия  клинка.  Это
наказание намного превышает тяжесть твоего преступления - но  ты  сам  его
выбрал.
     Поддавшись минутной жалости, которая могла оказаться  безрассудством,
Мартелс  быстро  освободил  Тлама,  чтобы  посмотреть,  не  обратится   ли
низложенный вождь с какой-нибудь просьбой. Но Тлам,  видимо,  был  слишком
потрясен, унижен и совершенно озадачен, чтобы сказать что-либо, даже  если
бы и хотел. Он молча пополз вверх к выходу из хижины.  Когда  он  поднимал
усеянную по краям шипами крышку люка, девушка плюнула ему в затылок.
     После этого у него даже не  осталось  достоинства,  чтобы  придержать
люк, который упал, ободрав его колючками; Тлам не обратил на это  внимания
и, похоже, даже не заметил.
     Он встал и, моргая, оглядел поляну, напряженный,  неуверенный.  Ясно,
что ситуация была беспрецедентной - ничего подобного в своей  жизни  он  и
представить не мог. В таком положении его не примет ни одно племя;  он  не
сможет долго прожить один  в  диком  лесу;  непонятно  почему,  он  выбрал
изгнание - и теперь ему некуда было идти.
     Следует ли Мартелсу взять его под контроль сейчас? С  одной  стороны,
Мартелс нуждался в его врожденных знаниях и  опыте  жизни  в  джунглях;  с
другой стороны, дай ему волю, и Тлам, с его складом  ума,  может  запросто
совершить харакири или, в лучшем случае, впасть в самоубийственную апатию.
Да, это был выбор Гобсона.
     Сам Тлам  решил  больше  не  ждать  и  не  подвергаться  оскорблениям
просыпающейся деревни. Он уныло побрел в чащу. В памяти  Мартелса  всплыли
стихи Гете о мизантропе, которые Брамс включил  в  "Рапсодию  для  альта":
"Травы встают за ним; пустыня его принимает". Но  отнюдь  не  Тлам  отверг
людей, а они его, и вина целиком лежала на Мартелсе.
     И исправить ничего было нельзя. И тогда,  в  ответ  на  громкий  крик
ужаса и отчаяния, который издал  Тлам,  Мартелс  направил  его  на  юг,  к
Терминусу... и стране Птиц.
     Наконец-то, началось настоящее путешествие.



                                    7

     По мере продвижения на юг Тлам становился все более напряженным,  что
Мартелс почувствовал по чуть возросшему мышечному  тонусу  туземца,  когда
они достигли местности, которую Тлам считал страной  Птиц.  Но  в  течение
нескольких  последующих  дней   они   не   встретили   ни   одной   Птицы;
чередовавшиеся ходьба, поиски укрытия,  сон,  добыча  пропитания  и  снова
ходьба, стали обыденностью,  которую  Мартелс  позволял  Тламу  диктовать.
Никакой сторонний наблюдатель не заметил бы  диалектического  противоречия
между притуплявшимся отчаянием  Тлама  и  растущим  нетерпением  Мартелса,
которые являлись центром их внутренней жизни.
     Затем   они   увидели   Птицу.   Это    было    маленькое    существо
серовато-коричневого цвета, до удивления похожее на воробья, но  Тлам  при
виде ее мгновенно остолбенел, как кролик при виде  удава.  Птица,  в  свою
очередь, раскачивалась вверх-вниз, цепляясь когтями за самый кончик  низко
расположенной ветви, задирала  голову  и  распускала  перья,  а  временами
принималась их чистить. Ее взгляд казался совсем  бессмысленным,  и  через
некоторое время она безразлично чирикнула, вспорхнула и исчезла в  сумраке
влажного леса, как оперенная пуля.
     Трудно было поверить, что такое создание могло представлять  какую-то
опасность,  но  вирус  рака  тоже  невелик.  После  ее  исчезновения  Тлам
несколько минут сохранял  неподвижность,  а  затем  пошел  с  еще  большей
осторожностью, беспрерывно бросая взгляды во се стороны  с  почти  птичьей
быстротой. Он не ошибся; на следующий день они увидели еще трех похожих на
воробьев Птиц, а еще на следующий день, пять. А на следующее  после  этого
утро  они,  проснувшись,  увидели  угольно-черное  существо,  похожее   на
громадную  ворону,  расположившееся  вне  досягаемости  дубинки,   которое
смотрело на них блестящими немигающими глазами, вытянув шею так,  что  она
походила на змею.
     Находись Мартелс в своем теле, он вздрогнул бы, вспомнив "Макбета"  и
Эдгара Аллана По, но хозяином, по крайней мере номинально, оставался Тлам,
который вновь застыл. По  совершенно  разным  причинам  ни  одно  из  двух
сознаний не удивилось, когда клюв  Птицы  раскрылся,  горло  сморщилось  и
задергалось, и она  произнесла  голосом,  похожим  на  скрежет  гвоздя  по
стеклу:
     - Иди домой.
     - У меня больше нет дома, - с отчаянием ответил  Тлам.  Я  изгнан  из
своего племени и всех человеческих племен.
     - Иди домой, - повторило черное как сажа существо.  -  Меня  тянет  к
твоим глазам. Король обещал их мне, если ты не уйдешь.
     Странно,  но  страх  Тлама  не  стал  сильнее;  возможно,  это   была
стандартная угроза - а может, если он не бывал здесь раньше, он и так  был
перепуган до предела. Мартелсу на память пришла строчка из "Города  жуткой
ночи" Джеймса Томпсона: "Нет надежды, нет и страха". Туземец  сказал  лишь
только:
     - Я не могу.
     - Король слышит.
     - Ну и пусть.
     - Иди домой.
     - Я не могу.
     Этот обмен словами грозил превратиться в ритуал и явно не давал новой
информации. Мартелс пробился сквозь паралич Тлама  и  заставил  его  идти,
позволив,  впрочем,  туземцу  в  значительной   степени   сохранить   свою
настороженность. Птица не последовала за ними,  даже  не  шелохнулась,  но
Мартелс каким-то образом ощущал, что ее немигающий взгляд сверлит  затылок
Тлама.
     Однако  через  некоторое  время  Мартелс  почувствовал   удивительное
сопротивление дальнейшему движению - удивительное не только потому, что он
полагал, что Тлам, как и он сам, будет рад убраться подальше от Птицы,  но
и из-за его неожиданной силы. С некоторым  интересом  он  почти  полностью
ослабил контроль; если для такого сильного сопротивления имелась  причина,
Мартелсу необходимо было ее узнать.
     Тлам, медленно пятясь, забрался в чащу и привалился спиной к большому
дереву, хорошо укрытому со всех сторон,  но  так,  что  спереди  и  сверху
оставалось свободное  пространство.  Движения  его  были  осторожнее,  чем
когда-либо, как будто он подозревал, что не вполне свободен, и ожидал, что
им вновь овладеют в любой момент. Однако, Мартелс, не вмешиваясь, дал  ему
расположиться по своему вкусу.
     Некоторое время туземец просто отдыхал; но наконец, он произнес почти
беззвучным шепотом:
     - Бессмертный Квант, или дух, посланный Квантом, услышь меня.
     Мартелс промолчал, хотя у него было глубокое  неловкое  чувство,  что
ему следует ответить, хотя бы для того, чтобы туземец продолжал  говорить.
Но очевидно, Тлам ничего иного, кроме  молчания,  и  не  ожидал.  Повторив
призыв, он продолжал:
     - Я не имею ни малейшего понятия, почему ты прогнал меня  от  себя  и
сделал так, что меня изгнали из моего племени. Еще меньше я  знаю,  почему
ты загнал меня, как жертву, глубоко в страну Птиц.  Я  не  сделал  ничего,
чтобы заслужить твою ненависть; само мое безумие в твоем храме могло  быть
вызвано только тобой, о бессмертный, поскольку мои предки явно  такого  не
одобрили бы. Скажи мне, чего ты хочешь? Что я сделал такого, за что должен
умереть? Что за судьбу ты мне уготовил? Как мне  исполнить  твои  желания?
Ответь, бессмертный Квант, ответь, ответь!
     Речь эта была не лишена достоинства, но Мартелс не мог  дать  ему  ни
ответа, ни надежды на справедливость. В свете собственных  целей  Мартелса
Тлам находился еще ближе к положению жертвенного  животного,  чем  он  сам
полагал. Ни у одного из них  не  было  будущего,  но  ничто  из  возможных
объяснений Мартелса не сделало бы это будущее светлее для Тлама.  Мартелсу
оставалось только хранить молчание.
     - Бессмертный Квант, ответь мне, ответь! Что мне  сделать,  чтобы  ты
смягчился? Скоро Птицы услышат мои мысли, и возможно  твои  -  или  твоего
создания. Тогда их Король схватит меня и будет пытать до смерти.  Что  мне
ему отвечать?  С  какой  целью  мной  овладели?  Должен  ли  я  умереть  в
неведении? Я не сделал, не сделал ничего, за что карают смертью!
     Этот крик был уже стар, когда грабили Сиракузы. Ответом было  -  _Т_ы
р_о_д_и_л_с_я_ - но давать его сейчас не стоило.  В  нем  звучало  слишком
много обреченности, чтобы продвинуть предприятие Мартелса на  шаг  вперед,
не говоря уже о том, чтобы удовлетворить Тлама; в данный момент лучше даже
не подтверждать ни единым словом небезосновательное подозрение Тлама,  что
им овладели.
     Однако, некоторые традиции не меняются. Тлам выкрикнул почти во  весь
голос положенный третий раз:
     - Бессмертный Квант или дух, посланный  Квантом,  снизойди  до  меня!
Ответь мне, твоему просителю!
     Мартелс продолжал безмолвствовать... но в глубине его сознания что-то
медленно  заворочалось,  будто  ощущение   постепенного   пробуждения   от
повторяющегося сна; а затем его  губы  шевельнулись,  грудь  поднялась,  а
сердце опустилось, когда  он  услышал,  как  сам  говорит  слишком  хорошо
знакомым голосом:
     - Я с тобой, туземец... и твой демон послан не мной.  Тем  не  менее,
выполняй его требования и не бойся Птиц. Наш час еще придет.
     Человек с тремя сознаниями поднялся и как лунатик вновь  двинулся  на
юг.



                                    8

     Мартелсу не было необходимости быть  орнитологом,  чтобы  знать,  что
полеты стай, миграции  и  инстинкты,  направляющие  птиц  к  дому,  всегда
являлись тайной. Его отец, как  многие  англичане  низшего  класса  в  его
время, гонял голубей и временами пополнял свой  бюджет  помимо  футбольных
пари, игры в дартс или монетку, тотализатора и (когда иначе не  удавалось)
Биржи Труда, еще и продажей одной из любимых птиц другому любителю.  В  то
время существовало множество причудливых теорий для  объяснения  поведения
перелетных птиц, одной из самых странных была теория, что у  этих  существ
во внутреннем ухе - или  его  полых  костях  -  имеются  железные  опилки,
позволяющие им ориентироваться непосредственно по магнитным силовым линиям
Земли.
     То что птицы  обладают  телепатическими  способностями,  естественно,
было одной из самых первых гипотез - и теперь,  в  противоречие  со  своей
первоначальной  точкой  зрения,  Мартелс  был  готов  поверить,  что  это,
действительно, самое логичное объяснение. Вынужденность такого  объяснения
не делала его лучше.
     Квант больше не говорил.  Тлам  постепенно  продвигался  на  юг,  без
дальнейших понуканий Мартелса, и, как и раньше, сам  заботясь  о  мелочах.
Отстранившись от дела, Мартелс продолжал размышлять.
     Конечно, для начала нужно отбросить все соображения  двадцатого  века
по  поводу  телепатии,  как  основанные  исключительно   на   утверждениях
отдельных людей; каждый раз, когда  какой-нибудь  Рейн  или  Соул  пытался
исследовать ее в лабораторных условиях, она растворялась  в  тумане  из-за
стремления исследователей назвать нежелательные результаты каким-то другим
именем. Непосредственное знакомство с телепатией здесь, указывало, что она
подчиняется  обратной  квадратичной  зависимости  или,  другими   словами,
ослабевает с расстоянием; и если птицы  -  даже  птицы  с  птичьим  мозгом
времен Мартелса - всегда могли ей пользоваться, она сначала, видимо,  была
всего лишь какого-то рода маяком, по которому можно было распознать схожие
сознания и схожие намерения.
     Такая способность,  естественно,  должна  была  угаснуть  у  разумных
существ в результате естественного отбора, поскольку разум выполнял те  же
функции  намного  лучше.  В  результате,  оставались  лишь  те  непонятные
рудименты - нечто вроде аппендикса в сознании - которые так упорно сбивали
с  толку  наиболее  четных  оккультистов,  начиная  с  Ньютона.  Возможно,
психология толпы являлась еще одним подобным  рудиментом;  если  так,  она
явно была направлена _п_р_о_т_и_в_ выживания и  должна  была  исчезнуть  в
результате отбора еще быстрее.  Даже  у  Птиц  этого  века  она  не  имела
перспектив на будущее - но Мартелсу предстояло иметь с ними дело сейчас.
     Другой вопрос: как Квант был связан с Тламом и  Мартелсом?  Находился
ли он в черепе  Тлама,  как  Мартелс,  или  он  по-прежнему  размещался  в
оболочке в музее, лишь протянув слабое духовное щупальце, связывающее  его
с туземцем, может быть через  посредство  Мартелса?  Мартелс  считал,  что
такое невозможно,  но  люди  Третьего  Возрождения  запросто  могли  вновь
развить телепатию в человеке, как в его время были возрождены  зубры,  тем
более, что Квант был сделан носителем гипнотической и  проецирующей  силы.
Квант упоминал какую-то всеобщую взаимность, "в которой Птицы  от  природы
сильны".  На  _к_а_к_и_х_  законах  основывается   это   явление?   Квант,
несомненно, их знал, но вывести их с нуля  невозможно,  по  крайней  мере,
такому скептику, каким был Мартелс до того, как попал в эту  эпоху,  минус
веков двадцать промежуточных обдумываний этой проблемы.
     Каковы бы ни были эти законы, они, похоже, сбивали Птиц с толку. В то
время как все более и более изнуренное тело человека, в котором  жили  три
сознания, продиралось сквозь колючки, лианы и папоротники,  Птицы  кружили
поблизости, щелкая клювами,  пикируя,  бранясь,  хлопая  крыльями,  но  не
приступая к последней смертельной атаке, которую Мартелс - и конечно, Тлам
- ожидал ежеминутно. Он чувствовал себя бычком, которого тащат по коридору
бойни, неспособным понять, что  происходит,  уверенным  лишь  в  том,  что
существа, которых он ранее считал просто причиняющими  мелкие  неудобства,
вдруг почему-то стали злыми.
     Квант не помогал, даже не  проявлял  себя,  но  слабое  самодовольное
гудение, как бы пробное вращение механизмов, где-то возле  мозжечка  Тлама
или глубже в стволе  мозга  говорил  Мартелсу,  что  Квант  все  еще  тут.
Конечно, хорошо, с одной стороны, что он не  мешал  навязанному  Мартелсом
"Дранг нах зюден"; но в то же время, Мартелс не сомневался, что  неистовая
ярость, с которой Птицы метались вокруг них, как буря из перьев,  каким-то
образом связана с присутствием Кванта. В  конце  концов,  ведь  Квант  сам
сказал, что является символом всего, что Птицы ненавидят и боятся.  Теперь
Мартелс был уверен, что один  человек,  имеющий  только  свое  собственное
сознание, был бы разорван на куски задолго до того, как увидел бы  первое,
похожее на ворона, существо; тройственное существо уцелело отчасти потому,
что Птицы ощущали  в  нем  какую-то  странность,  вызывавшую  одновременно
ненависть и желание ее узнать - но не могли этого сделать только с помощью
телепатии.
     Таким образом он, наконец, добрался до Башни на Человеческих Ногах.
     Он не знал размеров музея, в котором очнулся, очутившись в этом мире,
но какая-то утечка информации из сознания Кванта, говорила ему, что  Башня
намного  больше.  Она  была  воздвигнута  на  естественной  поляне,  такой
большой, что ее можно было назвать  лугом,  занимая  ее  почти  всю  своим
основанием и полностью покрывая тенью.
     Наибольшее впечатление, конечно, производили  поддерживающие  ее  три
колонны. Это были очень древние деревья, каждое из которых могло  бы  само
служить внушительной средневековой башней с винтовой лестницей, вырезанной
внутри дерева, наподобие виденных Мартелсом в Париже. Но они  образовывали
вершины почти равностороннего треугольника,  а  часть  их  толстых  корней
выступала над землей. Возможно, именно эти корни, в свое время,  и  навели
на мысль придать опорам форму человеческих ног и ступней, носками  наружу,
над которыми собственно Башня смотрелась,  как  чрезмерно  длинная  прямая
юбка. А возможно,  Птицы  первоначально  лишь  кольцевали  деревья,  чтобы
остановить их рост, а  содрав  кору,  случайно  обнаружили  ранее  скрытое
сходство, усиленное белизной древесины цвета слоновой кости. Сама  работа,
по-видимому, выполнялась чем-то вроде  струга,  так  как  Мартелс  заметил
длинные плоские следы - метод, хитроумно использованный, чтобы подчеркнуть
ровно