сколько  глаз
провожает их полет. Пожалуй, он был бы  не  прочь  поменяться  с  ними
местами. Точно на глянцевом снимке перед ним  возник  авиасалон,  ряды
кресел, он сам в одном из этих кресел, красивая стюардесса, которая  с
интимной улыбкой протягивает ему запотевший бокал, а он, мужественный,
загорелый, широко улыбается ей в ответ.
    Рейсовый  ушел  с  экрана.  Грозовые  тучи  медленно  отступали  к
Авиньону.  Симон  сладко  потянулся,  зевнул  да  так   и   застыл   с
полураскрытым ртом.
    Импульсы возникли внезапно, будто по экрану  хлестнула  пулеметная
очередь. Рука Симона дернулась к телефону.  Но  мозг  остудил  панику.
Догадки неслись вскачь, обгоняя друг друга. "Неисправность аппаратуры?
Ракеты? Электромагнитные возмущения?.."
    Луч плавно совершил оборот. Всплески не исчезли с экрана, а только
сместились. "Это какая же у них скорость!.." - ошалело подумал  Симон,
испытывая жгучее желание  немедленно  доложить  начальству.  Но  опыт,
давний опыт солдата,  подсказывающий,  что  если  можно,  то  лучше  с
начальством дела не иметь, удержал его и на этот раз.
    Новый оборот луча высветил всплески  куда  слабей.  Симон  перевел
дыхание, как игрок после удачного блефа. Липкими  пальцами  расстегнул
клапан кармана и извлек оттуда новую  сигарету.  Сердце  стучало,  как
поршень гоночного автомобиля.
    Минуту спустя всплески окончательно  исчезли,  "картинка"  приняла
прежний вид.
    "Духи" - электромагнитные возмущения - будь  они  трижды  неладны!
Сколько раз они сбивали операторов с  толку,  сколько  раз  из-за  них
поднималась ложная тревога!  Хорош  он  был  бы  со  своим  паническим
докладом! Нет уж: если ты сам не бережешь  свои  нервы,  то  никто  не
побережет их за тебя.


                     7.20 по московскому времени.

    С потревоженного кустарника ссыпались капли ночного дождя. Коротко
прошуршав, окропили плащ, брызнули на стекла очков.  Погребный  сумрак
подлеска, земля с палым листом смазались и помутнели.
    Не задерживая шага, Джегин сдернул очки. Мокрая завеса исчезла, но
мир не стал четче. Доставая  платок  и  локтем  отводя  ветки,  Джегин
продолжал идти туда, где неясный просвет обещал просеку.
    Объемна и насыщенна всякая минута  жизни.  Джегин  видел  размытый
мир, неуверенно щурился, ибо, когда близорукий снимает очки, он  видит
мир не так, как в очках, и не так, как без очков. Одновременно  сапог,
запнувшись, рванул травяную петлю. Одновременно за  шиворот  скатилась
капля, а голову пришлось резко наклонить, чтобы уберечь лицо. В то  же
время рука с заминкой продолжала тянуть сбившийся  в  глубине  кармана
платок,  плечо  перекосилось  и  напряглось,  чтобы  удержать   ремень
двустволки, и все это вызвало в Джегине мимолетное раздражение.
    Думал же он о том, куда  запропастился  его  напарник.  И  о  том,
почему холодит пальцы левой ноги -  уж  не  прохудился  ли  сапог?  По
какой-то ассоциации мелькнула мысль о жене, которая не одобряла  охоту
или, верней, то, что она понимала под этим словом.  А  грибной  запах,
когда Джегин наклонился, вызвал беглое сожаление об упущенных маслятах
и белых. И над  всем  брало  верх  азартное  ожидание  охоты,  чувство
свободы  от  обременительных  забот  повседневности.  Но  еще   глубже
скрывалась  едкая  тоска   стареющего   человека,   который   замечает
медленный, из года в год, упадок сил, желаний, надежд и в  душе  готов
на шальной поступок, лишь бы тот вернул ощущение молодости. Такой была
последняя минута жизни Павла Игнатовича Джегина.


                     8.50 по московскому времени.

    В высокие окна Центральной диспетчерской  ЕЭС  смотрело  набрякшее
влагой небо. Дождь, не переставая,  лил  дождь,  косые  струи  били  в
стекла и светящийся огнями просторный зал с  огромной,  во  всю  стену
схемой энергохозяйства страны, пультом посередине казался  похожим  на
рубку исполинского, рассекающего океанское ненастье лайнера.
    Загадочные для постороннего, как клинопись, значки на  схеме  были
знакомы дежурному диспетчеру не хуже, чем таблица умножения  школьному
учителю арифметики. А нужный переключатель на пульте он  мог  найти  с
завязанными глазами, спросонья, в бреду, когда угодно и мгновенно.  Но
он не делал никаких резких движений. Наоборот, час за часом, смена  за
сменой он сидел в кресле, иногда  обменивался  по  телефону  короткими
фразами  с  людьми  на  другом  конце   провода,   только   по   делу,
исключительно по делу,  и  снова  сидел.  Сидел,  выполнял  положенную
работу скучновато, внешне спокойно - и ждал  того,  что,  быть  может,
никогда не случится, во всяком случае, не  должно  случиться.  Чем  бы
диспетчер  ни  занимался,  он  помнил  о  возможности  непредвиденного
события, и это было частью его служебного долга  -  помнить.  А  также
ждать - всегда, постоянно, с готовностью пожарного,  который  отвечает
не за дом, не за квартал, даже не за город, а за все хозяйство сразу.
    Каждое слово диспетчера записывалось на магнитофон.
    Сидя здесь, он, как в волшебном зеркале, видел то, чего  никто  не
видел. Бессонными глазами он следил за движением утра. С Тихого океана
катился рассвет, и миллионы сибиряков, оглушенные звоном  будильников,
вставали, потягивались, включали лампочки, кофеварки, электробритвы. И
все это отражалось здесь - едва уловимым шевелением стрелок, микронным
сдвигом на графике. Оживали  лифты,  спешили  пригородные  электрички,
ускорялся пульс городского транспорта, распахивались заводские ворота,
и тотчас электростанции принимали на себя возросшую нагрузку,  ручейки
энергии поворачивали на восток,  энергосистема,  как  люди,  разминала
мускулы.
    А рассвет тем временем переваливал за Урал, и в Европе повторялось
то же самое.
    Час "пик" для системы  наступал  позже,  когда  работала  уже  вся
страна. И то, как она работала - ритмично или нет, - тоже  было  видно
диспетчеру. Вечером же, не глядя в телевизор, он  мог  точно  сказать,
интересными или скучными были вечерние передачи. Более  того,  он  был
обязан предвидеть, какими они  окажутся,  чтобы  лучше  сманеврировать
мощностями, потоками, агрегатами. Всем служащим был памятен переполох,
когда весенним днем 1961 года, в разгар работы, и без того высокий пик
потребления внезапно и, казалось бы, беспричинно пошел  вверх.  Ибо  в
космос  поднялся  первый  человек,  и  повсюду  моментально  оказались
включенными все радиоприемники и телевизоры. Что стало бы в этот миг с
системой, если бы нагрузка исчерпала резерв?
    Диспетчер встал еще в сумерках,  среди  сотен  таких  же  служащих
долго трясся в автобусе, потом в метро. Дождь  пропитал  пальто  сырым
запахом, резко бил в лицо, играл  зонтиком,  бросал  под  ноги  жухлые
листья, и, еще подходя к зданию, диспетчер думал о коклюше у  ребенка,
о том, что после работы предстоит профсоюзное собрание, о том, что  не
худо  бы  починить  складной  зонтик,  механизм  которого  то  и  дело
отказывает в самый неподходящий момент, и о том, как еще  месяц  назад
славно грело солнце в Крыму. Теперь ни этих забот, ни этих  мыслей  не
было и в помине; он привычно отрешился от  них  еще  на  пороге  зала.
Вместе с напарником он отвечал  за  исправность  шедевра  технического
гения - грандиозную, изумительно сложную систему, которая пульсировала
миллионами незримых и послушных молний, перемещая  их  с  одного  края
земли на другой.
    Сегодня  все  было  спокойно,  как  обычно,   как   надо.   Кривая
потребления соответствовала расчетной,  волжские  гидроэлектростанции,
как утром положено, слали энергию на восток,  водохранилища  благодаря
дождям были переполнены, что облегчало любой непредусмотренный маневр.
    Раскинувшаяся на треть Евразии система жила нормальной жизнью.


                    11.15 по московскому времени.

    Сержант милиции молча  курил.  Врач  разминал  затекшую  поясницу.
Единственный  свидетель  того,  что  было,  -  коротенький  человек  в
ватнике, зачем-то мял шапку, с тоской заглядывая  в  лицо  сержанта  и
суетливо топтался на месте. В листьях мокро шуршал ветер. Глухо гудели
уходящие вдаль провода высоковольтки.
    Труп был прикрыт плащом. Из-под плаща высовывалась рука, в пальцах
которой до сих пор были зажаты очки. Поодаль лежала двустволка.
    Все,  что  положено,  было  сделано.  Осмотрено  место,   допрошен
свидетель, определена причина смерти. Однако все  трое  могли  сказать
кое-что сверх того, что уже было сказано, но не решались сказать.
    Врача мучили сомнения. Все  указывало,  что  смерть  наступила  от
поражения током, но была одна непонятная деталь: на левой стороне лица
погибшего отпечаталось нечто вроде елочки. Подобные  "оттиски"  иногда
возникают на теле при ударе молнии. Но, насколько врач помнил, цвет их
никогда не был зеленым. Уверенность врача не была полной, поскольку он
никогда не сталкивался с таким видом смерти,  а  литература  по  этому
вопросу...  Ну,  это  был  слишком  специальный  вопрос,  далекий   от
повседневных забот поселкового врача.
    В  остальном  картина  была  ясной.  Так  стоило  ли  говорить   о
сомнениях, запутывать тех, кто полагался на его знания?
    Для сержанта  картина  тоже  была  ясной,  однако  и  его  терзали
сомнения. Только они были куда более вескими,  чем  у  врача.  Осмотр,
показания свидетеля позволяли  точно  восстановить  картину.  Погибший
миновал кустарник, который отделял его от просеки, и  сразу,  с  ходу,
даже не успев надеть очки, выпалил. Его  приятель,  который  отстал  в
этот момент метров на сто, слышал выстрел, а затем крик:  "Бо-о-льно!"
Когда он подбежал к Джегину, все было уже кончено.
    Ладно, промазал. От этого не умирают. Что же  произошло  мгновение
спустя? Молнии из этих низких, волглых облаков быть не могло.  А  если
бы  даже  она  ударила,  то  свидетель-то  не  глухой...  Нет,  молния
исключена.  Тогда  утечка  из  высоковольтки?  Допустим.   Почему   же
свидетеля, который минуту спустя оказался на том  же  месте,  даже  не
тряхнуло? Не могла же молния ни с того ни с сего полыхнуть с проводов!
Да и погибший стоял не под проводами,  а  далеко  в  стороне.  Что  же
прикажете писать?
    "Интлиенция ржавых гвоздей!" - витиевато и непонятно выругался про
себя сержант. Надо же было отвести душу!
    А свидетель, чувства которого были потрясены до основания, замирал
от страха. Он не сказал о том, что  видел  в  момент,  когда  раздался
крик. Его бы сочли сумасшедшим! Кто же поверит, что  он  видел...  или
ему показалось, что  он  видит...  как  в  просвете  ветвей  мелькнула
распластанная  в  воздухе...  черная  шаль!  Черная   и   одновременно
прозрачная. Такого  просто  не  бывает,  очевидно,  ему  померещилось.
Прилив крови к голове, испуг от крика... Да, да...
    - Подхватывай, - скомандовал сержант.
    Они взяли труп Джегина и понесли.  Они  несли  его  бережно,  хотя
теперь это не имело никакого значения.


                    1.20 по калифорнийскому времени
                         12.20 по московскому.

    Самолет РВ-91, выполняя задание,  пересек  береговую  линию  штата
Калифорния. Позади осталась темная  гладь  океана.  Огоньки  поселков,
отчетливо видимые сквозь толщу ночного воздуха, плыли  теперь,  сменяя
друг друга.
    РВ-91  был  битком  набит  электронной  аппаратурой,  куда   более
дорогостоящей, чем содержимое иного банковского сейфа. С ней  работали
два оператора. Один из них - Джон Воравка - был фаталистом и настолько
верил в предопределенность будущего, что никакое событие не могло  его
удивить или вывести из равновесия. Маленький  худой  Вальтер  Тухшерер
был человеком другого склада. Сейчас он думал о  том,  как  славно  он
выспится на базе и как славно потом  проведет  время  -  в  баре,  где
грохочет музыка, где тебя поминутно хлопают по плечу  знакомые  и  где
после доброй порции выпивки сизый воздух становится опаловым,  а  лица
девушек прекрасными.
    От мечтаний его оторвал сигнал с  правого  борта,  который  вскоре
переместился на нос, пересек курс  самолета  и  стал  пеленговаться  с
левого борта. Вальтер Тухшерер привычно определил  параметры  сигнала:
частота 2995  мегагерц,  длительность  импульса  -  две  микросекунды,
частота качания луча антенны на источник  -  четыре  цикла  в  минуту,
поляризация поля вертикальная.
    - Наземный локатор, а?
    - Похоже, - отозвался Воравка.
    - Чертовски быстро изменился пеленг на источник, ты не находишь?
    - Что есть, то есть.
    - Барахлит он,  что  ли?  У  этих  гражданских  встречается  такое
старье, ой, ой!
    - Бывает.
    - Или это спецлокатор.
    - Тоже возможно.
    Оба умолкли, ибо тема была  исчерпана.  Они  и  заговорили  только
потому, что уж больно усыпляюще гудели моторы.
    Минуту спустя сигнал исчез, а еще через минуту оба и думать о  нем
забыли. Самолет мерно продолжал пожирать пространство.
    Командиру корабля Уолту Дикки не надо было бороться  со  сном.  Он
принадлежал к той редкой  породе  людей,  которую  психологи  называют
"совами". Ночью такие люди  не  испытывают  потребность  в  сне,  чего
нельзя сказать о дневных часах. Уолт, вероятно, поразился  бы,  узнав,
что это качество наследственное, что род его прямиком идет  от  ночных
сторожей  обезьяньего  стада.  Ему  это   свойство   доставляло   одни
неприятности,  так  как  наша   цивилизация,   в   сущности,   дневная
цивилизация, и к "совам" она немилостива. Все же Уолт  стал  тем,  кем
хотел  быть  -  летчиком.  Частые  ночные  полеты,   которые   он,   к
удовольствию  товарищей,  с  готовностью  брал  на   себя,   оказались
нечаянным подарком судьбы.
    Полетным заданием был предусмотрен разворот  на  восток  в  районе
городов Карсон-Сити и Рино, после чего предстояла работа по подавлению
помехами наземной локационной станции. До этого  момента  у  командира
корабля, равно как и у второго пилота, никаких особых дел не было.
    Непохожесть Уолта делала его восприимчивым к  посторонним  мыслям.
Иногда, вот как сейчас, он остро чувствовал свое одиночество. Звук его
самолета вкрадывается в ночной сон  тысяч  людей  там,  внизу.  Он  их
никогда не увидит, как и они его. Взаимно они  друг  для  друга  вроде
символов. Он может  только  догадываться,  как  они  живут,  работают,
любят, развлекаются, глотают наркотики или шепчут нежные слова. Он сам
по себе, они сами по себе, меж ними расстояние, как между  звездами  в
небе. Что же в таком случае значит  великое  и  прекрасное  понятие  -
страна? Благодатная, огромная, еще недавно, казалось, богом избранная,
а сегодня неуверенная в себе,  в  своих  идеалах,  путях  и  целях?  К
худшему  это  или  к  лучшему,  что  страна  потеряла  веру   в   свою
непогрешимость?
    Уолт подумал об Экзюпери, книги которого знал наизусть. Часто Уолт
задавал себе вопрос, почему он не видит мир так же  глубоко  и  полно,
как видел его этот парень? Оба они летчики. Оба мыслящие люди. И перед
глазами у них одно  и  то  же.  Впрочем,  нет!  Самолеты  даже  нельзя
сравнить. А земля двух разных  времен?  Интересно,  что  открылось  бы
Экзюпери с двенадцати тысяч метров и на реактивной скорости?
    Вглядываясь во мрак, Уолт пробовал это представить. Но  ничего  не
было в покровах ночи, кроме звезд в вышине и огоньков внизу.
    "Всю землю обволакивала сеть манящих огней; каждый  дом,  обратись
лицом к бескрайней ночи, зажигал свою звезду".
    Так писал Экзюпери. Еще он, мигая  бортовыми  огнями,  слал  людям
внизу привет. Кому сейчас в голову придет такое?
    Уолту вдруг страстно захотелось сделать это.
    "Сеть манящих огней..." Сеть ли? Скорей россыпи.  Золотые  россыпи
Калифорнии, самой богатой, технизированной, динамичной земли Америки.
    И все же не россыпи. В них есть скрытая геометрия. Точки  фонарей,
пунктиры, полуокружности; сложная, рыхлая, светоносная,  вытянутая  по
оси главных улиц структура. В предместьях больших городов  -  это  уже
скопления,  сияющие  сростки  структур.   Точно   колонии   искрящихся
организмов. Они переливаются в мерцающем воздухе,  пульсируют,  живут,
колышутся, как морские ночесветки.
    Даже не так.  Полузабытый  рисунок  в  учебнике.  Нервная  клетка.
Аксон, кажется? Та же вытянутая по осям, неправильная структура, те же
прихотливые сростки, только нет  этого  бегучего,  искристого  сияния.
Лучистый срез нервного соузлия - вот что такое город сверху...
    А ведь этого нет у Экзюпери, внезапно сообразил Уолт. Нигде  я  об
этом не читал.
    Он прикрыл глаза. Тесня друг друга,  промелькнули  пейзажи  ночных
городов, над которыми он пролетал, которые видел. Все  было  так.  Все
было именно так, никакой фантазии. Неужели это видит он один?  Один  в
целом мире?
    Ну, ну, не преувеличивай,  успокоил  он  себя.  Писателям,  должно
быть, на это и бумагу тратить неохота. Для  них  все  это  само  собой
разумеется.
    А если даже не само собой, так что? Ничего. Сам ты никогда  ничего
не напишешь.
    А все-таки, когда думаешь о ночном городе не просто как о  скопище
огней, а видишь его живым, трепетным, сияющим, средоточием  мысли,  то
такой город прекрасен. Прекрасен своей неразгаданностью. Тем,  что  он
сложен. И тем, что нет на земле ничего похожего. Не россыпь огней,  не
мерцающий в ночи кристаллик, не скопление ночесветок - Город.
    Огоньки поодаль, за которыми Уолт  наблюдал,  внезапно  затмились,
словно их прикрыла незримая рука.
    Облако? Хотя воздух все время полета оставался прозрачным, облачко
могло  притаиться  в  темноте  ночи.   Но   это   насторожило   Уолта.
Подсознательно, по привычке его мозг  мгновенно  проделал  чудовищную,
если перевести ее на язык математики, работу  -  рассчитал,  за  какой
момент времени при данном положении самолета  практически  неподвижная
тень облака могла вот так  накрыть  огни  поселка.  Получалось  что-то
несуразное. Выходило так, что облако двигалось - и очень быстро.
    Вывод не был четким и  вполне  осознанным.  Летчик  ощутил  то  же
самое, что ощутил бы  пешеход,  который,  машинально  оценив  движение
транспорта, ступил на переход и  вдруг  обнаружил  у  себя  под  носом
невесть откуда взявшийся грузовик.
    Огоньки снова открылись.  Посторонняя  тень  -  опять  же  слишком
быстро - ушла куда-то вправо. Такой скоростью, конечно,  мог  обладать
самолет. Но никакой самолет не мог вот  так  закрыть  собой  скопление
огней на земле.
    Уолт продолжал напряженно вглядываться в темноту, как это  некогда
делали его предки. В  стороне  горела  одинокая  точка.  Если  ему  не
мерещится, если он правильно определил курс и  скорость  "пятна",  оно
вот-вот должно заслонить этот огонек.
    Оно его заслонило.
    А какое, собственно ему, Уолту, до всего этого дело?  Он  отвечает
за безопасность самолета, за выполнение задания,  все  прочее  его  не
касается. "Пятно" не было самолетом, и оно уходило прочь,  за  пределы
того "воздушного пузыря", который составлял зону  безопасности  РВ-91.
Следовательно...
    - Вальтер, как у тебя там - ничего не наблюдается?
    - В каком смысле, капитан?
    - В любом. По курсу...
    - Ничего нет, - ответил Тухшерер.  И  тут  же  добавил:  -  Сейчас
проверю.
    Добавил он только потому, что его томила скука.  Кроме  того,  его
удивила необычная нотка в голосе капитана. Вальтер  забыл  о  недавнем
сигнале, но  поиск  в  эфире  машинально  начал  вблизи  частоты  3000
мегагерц.
    И сразу был вознагражден.
    - Сигнал с пеленга шестьдесят градусов! - ликующе воскликнул он. -
Параметры...
    Да,  именно  там  сейчас  находилось  "пятно".  Уолт   готов   был
поклясться, что видит, хотя как он мог различить его в темноте?
    - Странный сигнал, - подытожил Вальтер свое сообщение.
    - Может, что-то с аппаратурой? - спросил Уолт.
    - Моя показывает то же самое, - подал голос Воравка.
    - Бред собачий! - выругался Вальтер. - Сигнал не уходит...
    РВ-91 шел с почти звуковой скоростью, и пеленг на  любой  наземный
источник должен был изменит