ение спугнуло рыжеватого  зверька,  каких  тут  была
масса. Пискнув, он взмыл из травы на  тонких  пергаментных  крылышках.
Рука одного из старейшин щелкнула в воздухе, как плеть, но  куда  там!
Зверек увернулся и исчез  в  траве.  Он  имел  отдаленное  сходство  с
диснеевским Микки Маусом, но  не  летал,  а  прыгал  словно  кузнечик.
Мордочка у него, однако, была скорей крысиная.  Нигде  в  лесах  микки
маусы не водились, и Ронин вспомнил просьбу биологов раздобыть хотя бы
парочку, но сейчас думать об этой докуке было некогда.
    Тарелки с едой появились  немедленно,  едва  Ронин  сел.  Путника,
откуда бы он ни появился,  пусть  даже  со  звезд,  и  как  бы  он  ни
выглядел, первым делом, если он вошел в доверие, следовало  накормить.
Так было на Земле, так было и здесь, ведь голод везде  голод.  Обычай,
пренебрегать которым было нельзя, уже который раз  обрекал  Ронина  на
муки, ибо приходилось набивать желудок массой, хотя и  безвредной,  но
не более удобоваримой, чем  опилки.  Хорошо  еще,  что  здешняя  пища,
довольно безвкусная, не имела  омерзительного  запаха  и  не  вызывала
желудочных спазм.
    До окончания трапезы - Ронин знал это - разговор  был  невозможен.
Поэтому он покорно принял тарелку, но при взгляде на нее ему стало  не
по себе.
    Еда возвышалось на ней горой! Ее было впятеро больше, чем  всегда.
А съесть полагалось до крошки. Но человеческий  желудок  был  явно  не
рассчитан на такое количество.
    Ронин  тихо  содрогнулся.  Тенистый  сумрак,  кое-где  рассеченный
горячим лучом света, молочные конусы  хижин  вокруг  площадки,  чуждые
всему земному, безмолвные лица старейшин...
    Что означает эта гора пищи? Может  быть,  на  этот  раз  требуется
съесть только часть? Или, наоборот, следует попросить добавки? К  чему
приведет его вынужденный отказ прикончить блюдо? Какой поступок сейчас
мог оказаться правильным, а какой оскорбительным?
    Снова - в который раз! -  Ронин  почувствовал  себя  канатоходцем,
который балансирует, держа на голове  кастрюлю  кипятка.  Или,  изящно
выражаясь, чашу.
    - Сегодня праздник урожая, - напомнил старейшина.
    Ну да, конечно... Началась жатва, а это, должно  быть,  ритуальное
блюдо, которое, видимо, надо  очистить  до  последней  крошки.  Неясно
только, почему пир устраивается не после, а во время уборки, ведь  тут
дорога каждая минута, да и работа на полный желудок не работа. Или это
блюдо только для гостя?
    Нет. Точно такие же появились и  перед  старейшинами.  Мало  того!
Судя по запахам, к пиршеству готовились и в хижинах.
    Оставив недоумения на потом и с тоской глянув  на  дымящуюся  гору
еды, Ронин погрузил в нее пальцы, лихорадочно соображая при этом,  как
бы незаметно просыпать кое-что в траву. Иного выхода не было. Не  зря,
нет,  не  зря  искусство  фокуса  входило   в   программу   подготовки
контактеров - ее готовили предусмотрительные люди...
    Зажмурясь, Ронин сделал первый глоток.


    Быть может, именно с пищей была связана  та  загадка,  которая  не
давала покоя всей экспедиции.
    Земная   история,    как    и    истории    других    цивилизаций,
свидетельствовала,  что  всякий  последующий  этап   развития   короче
предыдущего. То было не просто обобщение горстки уже известных фактов.
В сущности,  прогресс  -  это  ответная,  не  единственная,  но  самая
перспективная реакция жизни на изменение  условий  существования.  Чем
обширней и глубже перемены, тем больше возникает новых проблем  и  тем
изощренней  должен  становиться  разум,  иначе   проблемы,   оставаясь
нерешенными,  усугубляются,  что  ведет  к  гибели.  Но   всякий   шаг
цивилизации, в свою очередь, вызывает перемены, которые  с  ростом  ее
могущества   оказываются   все   стремительней   и   обширней.    Так,
самовозбуждаясь, она  наращивает  свой  бег  и  все  туже  закручивает
спираль своего развития.
    Археологические изыскания показали, что и на этой планете до  поры
до времени все шло как  обычно.  Но  с  появлением  земледелия  что-то
застопорилось.  Везде,  в  самых  плодородных   долинах,   при   самых
благоприятных условиях почву  обрабатывали,  как  и  сотни  тысяч  лет
назад, и нигде не было  зачатков  городской  культуры.  Они,  судя  по
раскопкам, не раз возникали, но тут же гибли как отсеченные побеги.
    Конечно,  ход  прогресса  менее  всего  прямолинеен.   Скорей   он
напоминает течение реки, которая в своем мощном беге  роет  не  только
русло, но, повинуясь условиям рельефа, создает еще и заводи,  старицы,
болота. Бывает, понятно, и так, что перед внушительной преградой живой
ток воды замирает, вздувается озером  и  долго  копит  силы,  пока  не
прорвет ее с  грохотом.  История  любой  планеты  знает  свои  заводи,
заиленные рукава и болота. Случался порой и разлив течения, когда  все
стремнины,  казалось,  замирали  в  стоячем  покое  лет.  Но  то  были
сравнительно недолгие  паузы,  которые  неизбежно  сменялись  порывами
бурь.  Здесь  же  над  мертвым  зеркалом  невозмутимо  плыли   десятки
тысячелетий.
    Имелось два объяснения. Или перед мальтурийцами возникла  какая-то
исключительная преграда, которая надолго, но все же  временно  заперла
прогресс, или... или выдохся сам разум!  Последнее  допущение  ставило
под удар всю теорию эволюции.
    В его пользу, однако, говорило многое.  Попытки  создания  городов
давно  прекратились.  Технология,  обычаи,  социальный  строй  -   все
окостенело  много  тысячелетий  назад.  Девственных,   пригодных   для
обработки пространств было сколько угодно, но они  не  осваивались,  и
население не росло. Нетронутые леса и степи, развалины  несостоявшихся
городов, брошенные кое-где поля, какая-то небрежность земледельческого
труда, жесткость социальной структуры, замерший дух  любознательности,
даже этот пир некстати могли быть зловещими признаками угасания.
    Могли...


    В поселке стало куда оживленней: пировали или  готовились  к  пиру
уже во всех хижинах. Внимание Ронина раздваивалось.  Он  следил  и  за
тем, что происходит вокруг,  и  совершал  чудеса  ловкости,  отправляя
часть пищи не в рот, а  в  густую  траву,  где  уже  алчно  копошилась
какая-то  живность.  Еще  он  невольно  прислушивался  к  ощущениям  в
желудке, куда, казалось, лег тяжеленный кирпич.
    Наконец  еда  убавилась  настолько,   что,   не   нарушая   правил
деликатности, можно было начать разговор. Выждав  еще  немного,  Ронин
равнодушно осведомился, почему оставлены полевые работы.
    Шипастые головы старейшин благосклонно  полиловели.  Последовавший
ответ можно было понять  так,  что  праздники  редкость,  но  уж  если
праздник, то он праздник. Его, однако, можно было  истолковать  совсем
иначе: зачем работать, когда еды много?
    Ронин не спешил с уточнениями. Многозначность разговора была здесь
нормой даже в общении друг с  другом.  Простейшее  утверждение  "Утром
взойдет солнце" звучало, например, так: "Свет одолеет  ночь,  как  ему
будет позволено". Выражение "...как ему будет позволено" означало, что
день может  оказаться  солнечным,  а  может  быть  и  пасмурным.  Шифр
усложнялся, едва речь касалась чего-то более важного,  настолько,  что
как вопрос, так и  ответ  включали  в  себя  сразу  и  утверждение,  и
сомнение, и отрицание. Иногда Ронин чувствовал, что вот-вот свихнется,
ибо смысл произнесенного зависел от пропорции всех этих частей, и  еще
от того, к чему более  склонялось  сомнение  -  к  утверждению  или  к
отрицанию.
    Но и это было не все, так как в разговоре часто возникала  "фигура
молчания"  -  предмет  или  событие,  о  котором  вообще  нельзя  было
упоминать иначе как паузой, в лучшем случае - иносказанием.
    Хитроумная система умолчания и  маскировки  истины  вряд  ли  была
умышленной.  Она   оказалась   такой   же   закономерной   производной
бесперспективного  состояния  цивилизации,   как   и   та   "мысленная
невидимость", с которой на первых  шагах  столкнулся  Ронин.  Движение
вперед невозможно без откровенности и правды, застой - без сокрытия  и
лжи. А если самообман длится долго, то разум слепнет, как глаз,  долго
видящий одну лишь тьму.
    Расспросы  мальтурийцев  напоминали  блуждания   без   фонаря   по
лабиринту. Конечно, их цивилизация не могла познать ход своей истории,
тем более управлять ею. Но, может быть, они подозревали неладное и как
раз на эти знания наложили табу, чтобы не беспокоить  себя  напрасными
размышлениями? Или они понятия не имели о том, что происходит? Все  до
единого считали свое состояние правильным и хорошим?
    Сбор урожая давал шанс кое-что выяснить.  Слегка  волнуясь,  Ронин
произнес длинную, тщательно продуманную речь, смысл которой состоял  в
просьбе познакомить его с тем, как хранится и распределяется зерно.
    Просьба Ронина была встречена долгим молчанием. Ничего  необычного
в этом не было, - старейшины не любили торопиться с ответом, но сейчас
их молчание показалось Ронину ледяным. Насколько он  сумел  понять  по
прежним беседам, затронутая тема обременялась множеством табу, так что
отказ был наиболее вероятен. Впрочем, кто их знает! Пока они молчат  и
не  двигаются,  понять  их  настроение  невозможно,  поскольку   глаза
фасеточного типа - а именно такие были у мальтурийцев -  для  человека
лишены всякого выражения, как и для них человеческие, наверно.
    Ноги затекли, и  Ронин  воспользовался  паузой,  чтобы  устроиться
поудобней. Движение спугнуло  парочку  микки  маусов,  которые  славно
попировали тем, что Ронин сбросил в траву, - в зубах  одного  еще  был
зажат комок каши.
    "Надо не забыть поймать их для биологов", - вспомнил Ронин. И  тут
же эта мысль вылетела у него из головы, потому что в  позах  старейшин
произошла какая-то внезапная и,  может  быть,  зловещая  перемена.  Не
сделав ни одного явного движения, они вроде как бы подались к нему.
    С  угрозой?  Удивлением?  Ронин,  не  дыша,   замер.   Перед   ним
неподвижным полукольцом застыли старейшины, и взгляд их мозаичных глаз
был устремлен на Ронина. Так прошла минута, другая... "Хоть бы у  них,
как у Дики, кончик хвоста подергивался! - вскричал про себя  Ронин.  -
Что я такого сделал?!"
    - Если "после" предшествует "до",  поступок  есть  и  его  нет,  -
мигнув шершавыми веками, наконец, произнес крайний слева старейшина.
    - Далекое "после" может предшествовать близкому "до" или наоборот,
- отозвался старейшина в центре.
    "Они заспорили, - быстро сообразил Ронин. - Но о чем, о чем?"
    - Важна жертва...
    Старейшина слева сделал глубокую паузу.
    - ...Когда время пришло, а когда оно не пришло, жертва принесена и
не принесена.
    "Так! Выходит, меня угораздило возблагодарить какого-то бога,  но,
кажется, не того, не так или не вовремя... Какого бога?!  Тем,  что  я
подвинулся?! Рано я стал углублять контакт, рано:.."
    - Дух поступка важней поступка, когда не наоборот,  -  последовало
возражение. - Определяет благость намерения, которого здесь больше или
меньше, наполовину или с лихвой, иная мера бесполезна.
    "Ага! Значит, мой поступок по сути своей неплох..."
    - Если хромает одна нога и  нет  хвоста,  то  часть  -  не  целое,
далекое удаляется, даже когда оно близкое.
    - Шаг меняет дорогу, и дорога меняет  шаг,  знакомая  меньше,  чем
незнакомая, далекая скорей, чем близкая, заслуга больше в этом, чем  в
том, иначе то же, но не совсем.
    "Вот это диалектика! - невольно  восхитился  Ронин.  -  Почему  же
тогда мысль у них так плохо вяжется с делом?"
    - Слышал и понял, совсем и отчасти, то, что меряется,  зависит  от
того, чем меряется, справедливо не всегда, но чаще.
    "Ого! Неужели мой критик соглашается с моим заступником? Не  спор,
а дремучий лес... Умно-то умно, а для дела такое растекание мысли  как
бег с оглядкой. Не в этом ли причина застоя? Уж скорей бы они  вынесли
приговор..."
    Но дискуссия продолжалась, и чем больше Ронин вникал,  тем  меньше
улавливал смысл. Вскоре он почувствовал, что тупеет.  Плохо,  когда  в
незнакомой местности нет дорог, но не легче, когда тропинок  тысячи  и
все ведут неизвестно куда. Ронин понял, что  пора  отключиться,  иначе
ошалеешь.
    В  изнеможении  он  глянул  вверх.  Там  плыли  облака,  такие  же
пушистые, как  и  на  Земле,  -  водяной  пар  везде  одинаков.  Почти
одинаков,  ибо  оттенков  -  в  изотопном  составе,  строении  капель,
количестве примесей  -  сотни,  и  если  видеть  только  оттенки  или,
наоборот, не замечать их вовсе,  то  никакой  подлинной  картины  мира
заведомо не откроется.
    Монотонная  вязь  спора  внезапно  оборвалась.  Головы   старейшин
согласно мотнулись.
    - Знай, чужеземец, если знание - твое  или  наше  -  подлинно.  Ты
принес часть своей пищи ради...
    Глубокая пауза умолчания!
    - ...Пожертвовал ею не на месте и не  в  то  время,  но,  пожалуй,
вовремя и к месту.
    Выходит, они заметили, что он просыпал пищу! Ну да, этот проклятый
прыгун с добычей в зубах, наверное, выдал... Вот так история!  Значит,
он ненароком совершил ритуал очень важный, только неправильно... Ну  и
ну! Его проступок простили, даже одобрили, а дальше что?!
    - ...Мы не хотели и,  возможно,  собирались  показать  тебе,  что,
вероятно, ты хотел знать, а твое стремление приблизиться к нам  решило
иначе. Мы доведем тебя до источника  жизни,  который  всегда  полон  и
пуст...
    "Мы не хотели показывать закрома, но ты совершил обряд,  и  мы  их
покажем", - мгновенно перевел Ронин.
    Вот и рассчитывай тут по всем правилам науки...


    Куда же они его поведут? К домашним сусекам или к хранилищу?
    Старейшины повернули  к  хранилищу.  Так...  Выходит,  урожай  они
собирают в общие  закрома,  а  потом  распределяют  по  семьям,  иначе
необъяснимо, почему запасы убывают так быстро.
    Это  подтверждал  и  вид  хранилища.  Стены  были  сложены  давно,
кое-как, и, похоже, с тех пор никто их  не  чинил.  Хоть  и  временная
кладовая, могли бы побеспокоиться... В деревнях, которые  существовали
десятки тысяч лет назад, даже по развалинам  можно  было  судить,  что
тогда хранилища  строили  как  крепости.  А  здесь  такая  потрясающая
беспечность. Явный, от поколения к поколению усиливающийся регресс...
    "О чем только думают ваши умные  головы!  -  возмутился  про  себя
Ронин.  -  Пока  вы  распределите  и  надежно  укроете  зерно,  им  же
полакомятся какие  угодно  твари!  Можно  подумать,  что  пищи  у  вас
избыток, а ведь это, насколько я понимаю, далеко не так".
    Вслух он, понятно, ничего не сказал.. Сведений о  голоде  пока  не
хватало, да и ситуация была явно не подходящей.
    Они уже подходили к двери,  когда  из  глубины  хранилища  донесся
невнятный шум. Старейшины замерли как изваяния. Ронин и  вовсе  ничего
не мог понять. Внутри что-то  происходило.  Оттуда  слышались  шелест,
шуршание, писк. Старейшина рванул дверь. И сразу из  всех  щелей,  как
вода из дырявой бочки, хлынул поток микки маусов.  Их  было  несметное
множество!  Они  валили  и  в  дверь,  бежали,  взмывали   в   воздух,
сталкивались, обезумев, пищали, падали, словно за ними по пятам гнался
смертельный ужас.
    И вдруг этот ужас возник в луче света.
    Выражение "потемнело в глазах" Ронин всегда считал надуманным,  но
тут мир качнулся и помутнел.
    Ибо в метре от  входа  стояла  Дики.  Ее  суженные  зрачки  горели
свирепым огнем охоты.
    - Дики!!! - не своим голосом заорал Ронин.
    Хищный блеск глаз притух. Коротко мяукнув,  она  нырнула  в  глубь
хранилища и тут же вернулась, держа в зубах мертвого микки мауса. Есть
эту безвкусную мышь она, понятно, не собиралась, но кто  устоит  перед
соблазнами охотничьего рая? Только не кошка, чье мнение о  себе  столь
высоко, что, преодолев глупый человеческий запрет, она желает гулять и
гуляет там, где ей вздумается, благо нигде нет этих  гнусных  собак...
Трубно неся свой хвост, она прошествовала к Ронину и уронила добычу  к
его ногам.
    Дотоле окаменевшие старейшины, возбужденно  свистя,  придвинулись.
Ронин в панике подхватил кошку, готовый бежать, пока это еще возможно.
    Но уже со всех сторон к нему тянулись крючковатые пальцы.
    - Останься! Не уноси божественное существо!
    Божественное?! Впрочем, когда-то и на Земле, у египтян, кошка была
священным животным.
    Пронзительная  догадка  осенила  Ронина.  Все  камешки  загадочной
мозаики стали на место - и то, почему никто не заботился о хранилищах,
и то, почему селенье пировало в разгар жатвы, и то, почему просыпанную
человеком  пищу  сочли  искупительной  жертвой,  и  даже  то,   почему
старейшины внезапно отбросили витиеватость, -  такой  язык  негоден  в
решительную минуту.
    Все равновесие жизни основано на сдерживании одного вида другим, а
на этой планете не нашлось кошки, которая бы  последовала  за  мышами,
когда те освоили закрома и житницы. И это стало началом конца,  потому
что чем  больше  оказывалось  пищи,  тем  энергичней  плодились  микки
маусы... Конечно,  с  ними  боролись  упорно  и  долго,  но  крылатых,
прожорливых, всепроникающих паразитов было столько, что у мальтурийцев
опустились руки. Невозможны стали запасы  и  накопления,  бессмысленно
было улучшать хозяйство, и ход истории замер.
    Ошеломленная  криками,  Дики   шипела   и   вырывалась,   стремясь
вскарабкаться Ронину на плечо. Надо было срочно  успокоить  старейшин.
Надо было немедленно избавить Дики от участи божества.
    И еще надо было спешно вывести породу мальтурийских кошек.



______________________________________________________________________

    Текст подготовил Еpшов В.Г. Дата последней редакции: 07/04/99




                           Дмитрий Биленкин

                           ЗЕМНЫЕ ПРИМАНКИ

            Краткая хроника одного фантастического события



            2.42 по западноевропейскому (поясному) времени
                         6.42 по московскому.

    Обязанностью Симона было следить за небом, что  этот  затянутый  в
форму сын почтенных родителей из Коммантри и делал.
    Беззвучный, как взмах кошачьей  лапы,  фосфорический  луч  обходил
экран радара. Озарялось пустое пространство  неба,  вспыхивали  уступы
далеких Альп, ярусы туч, которые сгустились над Роной, близкие вершины
Божоле и Юры. Затем изображение  таяло,  пока  его  снова  не  оживлял
фосфорический луч. Бодрствование и дремота  сменялись  на  экране,  не
уступая и не побеждая друг друга.
    В любое время дня  и  ночи  все  пространство  над  Францией,  над
Европой, над большей частью неспокойного мира вот так  просматривалось
километр за километром. Спали Лондон и Нью-Йорк,  просыпались  Каир  и
Хельсинки, бодрствовали  Токио  и  Сидней,  а  радарные  импульсы,  то
расходясь,  то  скрещиваясь,  пронизывали   небо,   и   сотни   людей,
разделенные океанами и  континентами,  одинаково,  хотя  и  с  разными
целями,  вглядывались   в   экраны,   которые   их   деды   сочли   бы
фантастическим, а прадеды - магическим зеркалом мира.
    Смена Симона Эвре подходила к концу. Блаженно  клонило  в  сон,  и
Симон нацедил из термоса последние капли кофе. Потом закурил "Галуаз",
затянулся  так,  что  запершило  в  горле.  Будто  протертое  наждаком
сознание ожило, и на мгновение Симон  увидел  себя,  как  на  картинке
модного  журнала:  подтянутый  военный,  сидя  чуть  небрежно,  но  со
стальным взором в глазах, одиноко и бессонно  охраняет  покой  любимой
родины. А где-то в уютной спальне, разметавшись на простынях, спит его
черноволосая подруга.
    Светящейся точкой по экрану прополз рейсовый Рим -  Лондон.  Симон
привычно зарегистрировал его появление, как он регистрировал появление
всех воздушных объектов, откуда и куда бы они ни шли. Рейсовый его  не
интересовал. То, что возникло в пространстве по графику, его не должно
было волновать. Летают и пусть себе летают - дозволено.
    Иногда Симон представлял пассажиров такого  вот  лайнера,  которые
видят  вокруг  пустыни  неба  и  даже  не  подозревают,