уг раздается наш голос, а  человека  нет.
Для них это противоестественно, как... Словом,  вы  понимаете.  Но  именно
сейчас "голос" был бы кстати.
   - Ну, - улыбнулся Рябцев. - "Визит-эффект" - он и есть  "визит-эффект".
Какую табуретку прикажете переставить? Ничего, как только я  уберусь,  все
придет в норму.
   - Накладки - тоже норма, - без улыбки ответил Телегин. - Норма науки. И
жизни. Идемте обедать.
   - Думаете, ваша дочь успела?
   - Конечно.
   Помыв руки, они прошли в смежную комнату, где  на  столе  действительно
уже дымились щи, и, вдохнув этот запах, Рябцев сразу почувствовал зверский
голод. Едва они взялись за ложки, как снаружи проглянуло солнце.  Неяркое,
оно  просквозило  березовую  опушку,  и  свет  рощицы  заполнил   столовую
золотистым сиянием, мягко пал на лицо Лады, которая успела  переодеться  в
льняное   с   вышивкой   платье   и   сейчас   менее   всего    напоминала
сорванца-лаборанта. Она держалась  оживленно,  но  в  душе  ее,  казалось,
таились  задумчивость  и  грусть,  что  делало  ее  неуловимо  похожей  на
васнецовскую Аленушку. Возможно, тому причиной был свет осени, ибо  грусть
проступала, когда взгляд девушки  обращался  к  окну,  за  которым  плавно
кружилась и падала желтая листва. Впрочем, это ей  не  мешало  подшучивать
над своими кулинарными талантами, что вызывало искренний протест  Рябцева,
и живо расспрашивать его о космосе, где она, как  выяснилось,  никогда  не
бывала.
   - И я вас понимаю, - теплея от домашнего уюта,  от  красоты  девушки  и
красоты осени, возбужденно говорил Рябцев. - Что может быть лучше этого? -
он махнул в сторону окна.
   - Ненастье. - Девушка усмехнулась и бросила взгляд на отца, который  ел
с таким видом, будто коротал досадную задержку.
   - Нет, нет и нет! Луна, Марс - это  вечная  неизменность  однообразного
ритма, а тут всякое мгновение иное, и даже увядание  -  это  жизнь,  а  не
смерть. В космосе и краски другие, все... Кругом  абсолютная  физикохимия,
чувствуешь себя моллюском, загнанным в скорлупу техники.  Странно  устроен
человек! К чему мы стремимся, как не к гармонии жизни, свободы, красоты  и
покоя?  Но  вот  же  она,  здесь,  гармония-то...  Даже  с  хищниками   вы
устанавливаете лад. А мы все куда-то рвемся, что-то меняем, сами вносим  в
мир беспокойство...  Нет,  нет,  теперь,  когда  космос  открыл  нам  свои
ресурсы, мертвое -  мертвому,  технике  -  техниково,  пусть  работает  за
небесами. А дом есть дом. Близкое будущее цивилизации,  уверен,  здесь,  в
диалектике осмысленного, на новом витке спирали,  возвращения  к  земному,
извечному...
   - Например, к чаепитию за  фотонным  самоваром,  -  вдруг  подал  голос
Телегин.
   Лада прыснула:
   - Ой, это идея! Надо сшить силиконовый кокошник!
   - Помолчи, дочь. -  Телегин  обернулся  к  Рябцеву.  -  Пожалуйста,  не
обижайтесь: наш заповедник на  многих  так  действует.  Вполне  объяснимая
ностальгия. Тоска по родине, только утраченной уже не в пространстве,  как
бывало, а во времени, чего не бывало никогда.
   -  Но  это  необходимая  тоска!  -  В  Рябцеве  проснулся   не   только
профессионал,  ценящий  спор  как  рабочий  инструмент.  -   Быть   может,
спасительная!  Ведь  мы  живем  на  стройке.  На  стройке!  С  двадцатого,
считайте, века. Ломка, стены падают, сегодня одно,  завтра  другое,  пыль,
грохот, лязг. Необходимо, согласен. Но неуютно. И сколько можно?
   Казалось, вопрос повис в воздухе.
   - Я пыталась поговорить о  прогрессе  с  волком,  -  наконец  задумчиво
проговорила Лада. - Да, да, не смейтесь, сама знаю, что глупо...  Конечно,
он ничего не понял.  Ни-че-го-шеньки!  Все  равно  он  славный  и  умница.
Знаете, о чем я мечтаю? Прокатиться на сером. Как в сказке...
   -  Шалишь,  красна  девица,  -  отрезал   Телегин.   -   Исследователь!
Допрыгаешься.
   - Ну и пусть...
   - Не дам. Запру и выпорю. Согласно домострою.
   - Что так? - удивился Рябцев.
   - Она знает.
   Лада кивнула:
   - Отец прав. Но чему быть, того не миновать.
   - Не понимаю...
   - Да  что  там...  -  Девушка  коротко  вздохнула.  -  Обычный  принцип
дополнительности Бора. Я слишком влияю на объект исследования, потому  что
их всех люблю. Ушастых, серых, копытных - всех. А этого нельзя.
   - Любить нельзя? Да как же без этого?
   - Все не так. - Телегин поморщился. - Не так просто. Без любви и травку
не  вырастишь,  и  камень  не  уложишь  -  верно.  А  только  камень  надо
обтесывать, траву подстригать, волка... с ним-то как раз ничего  этого  не
надо. Но не получается любить не любя. Не выходит.
   Он замолчал. Молчала и Лада,  теперь  совсем  похожая  на  васнецовскую
девушку. Рябцев отвел взгляд. Репортерская  профессия  с  ее  поспешностью
сбора информации  не  способствует  тонкому  чувствованию,  но  сейчас  до
Рябцева дошло, что его появление и расспросы, а возможно,  не  только  это
всколыхнули в отце и дочери какую-то давнюю тревогу, которую  оба  прятали
от самих себя, как прячут мысль об ожидаемом впереди несчастье.
   "Ничего не понимаю, - растерянно подумал он. - Мир, здоровье,  успешная
работа - чего еще им надо для счастья?!"
   Он посмотрел в окно, где  сквозь  березы  все  так  же  струился  косой
золотистый свет и все так же бесшумно летел и кружился осенний лист.
   - Пора звать Машку, - отрывисто сказал Телегин.
   Девушка встала, но задержалась у окна, на мгновение как будто слилась с
сиянием вечера, со всем, что было красотой  и  покоем  осени,  ее  усталой
нежностью.
   - Не надо звать Машку, - сказала она внезапно. - Сама идет.
   - Где? - сорвался с места Телегин, а за ним Рябцев, но среди  оголяемых
ветром берез оба не увидели ничего, кроме прозрачной зыби теней и света.
   - Она там, - тихо сказала девушка. - Ей еще надо дойти.
   Губы добавили еще что-то неразличимое. И хотя,  как  прежде,  вдали  не
было ничего, Рябцеву показалось, что он слышит  тяжелую  поступь.  Телегин
толчком распахнул окно. С шепотом берез ворвался ветер, прошелся  по  телу
холодком, но ничего этого Рябцев не ощутил: рядом было  побледневшее  лицо
девушки. Юное и тревожное, оно звало спрятать, укрыть, защитить - навсегда
и от любой напасти. Мучительным усилием Рябцев смял в себе этот порыв. Его
живший сейчас независимо от всего другого слух стал слухом  девушки,  и  в
нем было то, что делало порыв нежности и необходимым, и невозможным,  даже
если бы они были одни.
   Неслышная поступь близилась.
   Теперь увидел и глаз. Меж дальним белоствольем берез  в  теплоту  света
вдвинулось темное, как бы на ходулях приподнятое тело, пропало  в  тени  и
возникло опять - ближе. Очертания  укрупнились.  Животное  брело  тяжелым,
будто надломленным шагом, и полосы света скользили по мохнатой спине,  тут
же скатываясь с крутого и мощного крупа. В такт  шагам  мерно  подрагивала
склоненная голова.
   Животное шло прямо к окнам, но глаза лосихи не глядели на людей, словно
их не было вовсе, и тем мрачней казалось это  неотвратимое,  отталкивающее
свет движение огромного темного тела, над  которым  легко  и  зыбко  реяли
желтые листья. Один из них спланировал  прямо  на  надетый,  как  ошейник,
транслятор и повис на нем бесцельным украшением осени.
   Люди  не  говорили  ни  слова.  Той  же  поступью  лосиха  приблизилась
вплотную, вытянула шею, точно намереваясь положить морду на подоконник, но
не сделала этого, замерла на своих мосластых ногах-ходулях. И  тут  Рябцев
вздрогнул - из недр транслятора грянул лишенный обычных интонаций голос:
   - Человек, убей волка!
   Плечо девушки прижалось к плечу Рябцева, и  он  почувствовал,  как  оно
дрожит.
   - Машка... - едва слышно проговорил Телегин. - Маша, ты что?
   - Человек, убей волка!
   - Маша, родная, почему?
   - Волк убил моего лосенка. Человек, убей волка!
   Транслятор  рубил  слова:  "...убил...  моего...  лосенка..."  И   этот
бесстрастный голос звучал в тишине вечера, как требование  самой  природы,
которая вдруг обрела дар слова. "Убей... убей... человек, убей..."
   - Маша, послушай...
   - Ты говорил: человек - друг. Волк убил лосенка. Человек, убей волка!
   Она наконец подняла голову, и на людей глянули влажные, черные от тоски
глаза матери.
   Лада бесшумно метнулась прочь, где-то гулко хлопнула дверь.
   А голос не умолкал.
   - Человек... друг... убей!..
   Рябцев отступил на шаг, боком ударился о что-то.
   - Хорошо, хорошо... - тяжело дыша, бормотал Телегин. - Ты подожди...
   Неловко, будто заслоняясь, он запахнул окно. Все: и гаснущий  в  золоте
вечер, и лосиха-мать, и  заговорившая  ее  голосом  природа,  -  оказалось
отрезанным стеклянной преградой.
   Телегин слепо нашарил стул, сел и лишь тогда повернул голову к Рябцеву.
   - Получили свое? - спросил он без  выражения.  -  Теперь  разнесете  по
свету? Не препятствую, разносите.
   - Но как же так?  -  осторожно,  словно  у  постели  больного,  спросил
Рябцев. - Что, что вы ей ответите?
   - А что ей можно ответить? Что в природе для нас все равны, что и  волк
нам друг, а если бы и не был другом, так что бы это меняло? Ничего.
   В  охвативших  комнату  сумерках  Рябцев  плохо  видел  выражение  лица
Телегина,  но,  обостренное,  оно  сейчас  показалось  ему  вырезанным  из
твердого сухого корневища - так бесстрастно прозвучало последнее слово.
   - Ничего? - переспросил он растерянно.
   - Ничего, - последовал ответ. - Природа ни жестока, ни  благостна,  она
закономерна, и волки закономерно режут самых  достижимых,  то  есть  самых
слабых, и тем оздоравливают тот же лосиный род. Но что  Машке  лекция?  Ее
детеныш был хилым, болезненным, заранее  обреченным,  но  ей  и  этого  не
объяснишь, ничего не поймет. Ни-че-го. Никогда. И не надо: она - мать.
   - Так вы с самого начала ждали... Все это время...
   -  Естественно.  Только  человеку  дано  познать  закон  рода,   многое
предвидеть в судьбе, это наша сила или, если хотите, бремя. Бедная Лада! -
Телегин покачал головой. - Лосенок был ее любимцем.
   - Но она же могла...
   - Защитить и сберечь? Могла! - Телегин вскочил, слова прорвались в  нем
лавой. - Мы многое можем, даже замахнуться на закон природы можем! А  долг
исследователя? Идет эксперимент. С дикими, не домашними существами.  Чтобы
нас самих не смололи жернова еще неведомых нам законов природы, надо  быть
холодно зоркими, бесстрашными, как... как сама природа.
   - И жестокими.
   - Бросьте, - устало отмахнулся Телегин. - Вы или не понимаете,  или  не
хотите понять, что еще хуже. Во что вы лезете со своим  гуманизмом?  Одной
жертвой больше, одной меньше, волны отбора  перекатывают  песчинки  жизни,
кто их считает... Машка все скоро забудет, на  то  она  и  лосиха,  мы  же
сегодня узнали кое-что новое.
   - Нет, это вы меня не поняли или не хотите понять. Опыт жесток  к  вам!
Экспериментатор  влияет  на  объект,  ха!..  А  наоборот,  не  больше  ли?
Лосиха-то, может, завтра забудет, а Лада... Мы  в  ответе  за  всех,  кого
приручили, не так ли?
   Телегин ничего не ответил. В темноте  было  слышно,  как  он  шарит  по
ящикам стола. Щелкнула зажигалка, язычок пламени, осветив  лицо,  коснулся
кончика сигареты.
   - Мерзость и яд, - пыхнув дымом, проговорил Телегин. - Но в иные минуты
эта дрянная привычка человечества...
   - Зря, - тихо сказал Рябцев. - Это не поможет.
   - Верно. - Телегин поспешно затушил окурок. - А знаете что?  Волк-то...
Теперь понятно, почему он не пришел.
   - Думаете, совесть?
   - Какая там совесть... А впрочем, не все же началось с человека...
   Рябцев вышел.
   В проклюнувшемся звездами  сумраке  он  не  сразу  различил  двоих.  Но
смутное пятно, которое он сначала принял за белеющий ствол  березы,  слабо
шевельнулось, и он понял, что это Лада. Она то ли обнимала лосиху,  то  ли
взгляд просто не мог разделить их слитную тень, только обе  стояли  молча,
и, может быть, это молчание было полнее любого разговора.



   Дмитрий Биленкин.
   Город и волк

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Сила сильных". М., "Детская литература", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   С бархатным протяжным гудением трансвей причалил к  платформе.  Длинное
тело  многосекционного  вагона  замерло.  Волк   перемахнул   через   борт
ограждения. Когти чиркнули по сибролитовому покрытию, и Волка  развернуло,
чего он никак не ожидал.
   - Надо сходить, как все люди! - укоризненно сказал  прохожий,  которому
он ткнулся в ноги.
   В три прыжка Волк  пересек  платформу  и  стремительной  серой  молнией
скатился по лестнице.
   Солнце клонилось к вечеру и светило сквозь ванты верхнего яруса,  точно
в бамбуковом лесу. Нахлынуло столько запахов, что Волк остановился.
   Потом, наклонив голову, он размашисто  побежал  по  дорожке,  неприятно
гладкой и до отвращения прямой.
   Город был справа и слева, впереди и сзади, вверху и внизу. Взгляд Волка
скользил по массивным, как скалы, или, наоборот, ажурным,  точно  деревья,
конструкциям, путанице пролетов, галерей, арок; без внимания  не  осталась
игла  Космической  башни,  которая  возвышалась  над  скопищем   аэрокрыш,
виадуков, висячих  садов  и  движущихся  лент  тротуара.  Этот  город  был
незнаком Волку, но ничего особенно нового он в  нем  не  находил.  Да,  по
правде сказать, зрение в его жизни не играло исключительной роли.  Подобно
всем волкам, а он был им не только по имени, он в равной мере полагался на
слух и обоняние. То было заповедное царство, в котором человек  чувствовал
себя беспомощным. Сель иногда  чуть  не  плакала,  пытаясь  понять,  каким
образом, например, Волк отыскивает ее в незнакомом и многолюдном городе, а
он ничего не мог объяснить, потому что и сам не знал. Когда он искал Сель,
его просто влекло куда-то, один район был явно предпочтительней других, но
почему? Секрет был не только в  тонкости  обоняния,  но  и  в  чем-то  еще
близком, но не тождественном, о чем среди людей давно уже шли споры. Вот и
сейчас Волк держался избранного направления, уверенный, что правильно идет
к тому месту, где сейчас находится Сель. Само это  место,  положим,  имело
весьма расплывчатые очертания, но это не беспокоило Волка - Сель не  ждала
его раньше заката.
   Возле лифта на нижний ярус никого не оказалось. Волка это не смутило. С
лифтом он и сам мог справиться. Вскочив в кабину, он встал на задние лапы,
дотянулся до  пульта  и  когтями  придавил  третью  снизу  кнопку.  Дверцы
бесшумно сомкнулись, и лифт заскользил. Древний страх западни, как  всегда
в таких случаях, на мгновение охватил Волка,  но  тотчас  исчез.  В  конце
концов Волк был сыном третьего поколения  очеловеченных  хищников,  а  это
кое-что значило.
   На нижнем ярусе было так же светло и тихо, как и на  верхних,  но  лапы
Волка  ощущали  легкое  дрожание  почвы,  когда  в   подземном   горизонте
проносились вагоны метро, сцепки  контейнеров  или  пневмогрузы.  Люди  не
считали, что на нижнем ярусе беспокойно, но Волк был иного мнения. Месяц в
тундре не прошел даром, и Волку не понравились гул и вибрация. Поэтому  он
не вскочил на тротуарную ленту, а, лавируя  среди  прохожих,  углубился  в
парк. Бежать здесь было приятней еще и потому, что отсутствовали  все  эти
гладкие,  пружинящие,  зеркальные  покрытия,  которые  великолепно  служат
людям, но не слишком удобны для лап. Песок куда лучше.
   Лань выглянула из-за куста и проводила его долгим взглядом.  Волк  даже
не обернулся. Он уважал законы  города,  и  лань  это  знала,  поэтому  не
двинулась с места.
   - Эй! - услышал он, когда пробегал берегом озера.
   Волк замер. С гребня невысокой дюны ему махала девочка лет  пяти.  Едва
Волк остановился, она ринулась по крутизне, оступилась и, взрывая песок, в
восторге съехала на попке.
   - Здравствуй, ты  почему  не  отвечаешь?  -  выпалила  она,  вставая  и
отряхивая штанишки.
   Ошейник, который был на Волке, ничего общего с настоящим  ошейником  не
имел.  То  был  транслятор,  который  даже  беззвучные  колебания  гортани
переводил в человеческую речь. Его надо было лишь  включить.  Волк  дважды
поднял лапу. Девочка радостно закивала, ее пальцы скользнули по ошейнику.
   - Теперь здравствуй, - сказал Волк.
   -  Здравствуй.  -  Девочка  слегка  картавила.  Ее  зеленые  с   рыжими
крапинками глаза горели нетерпением.
   - Мы будем играть в Красную Шапочку, - тотчас заявила она.
   - Во что?
   Говорил транслятор, и, если бы не клокочущее в горле ворчание,  которым
сопровождались  слова,  можно  было  бы  поверить,   что   зверь   владеет
человеческой речью.
   - Какой же ты непонятливый! - Девочка топнула босой ногой. -  Мы  будем
играть в сказку! Красная Шапочка - это такая девочка, она идет в  гости  к
бабушке, а бабушка...
   Теперь  ворчание  исходило  из  транслятора,  который  переводил  слова
ребенка в доступные волку звукосочетания.
   - ...И когда девочка спросила,  отчего  у  бабушки  такие  зубы,  волк,
который притворился бабушкой, говорит: "Чтобы съесть тебя!"
   - Он съел?
   - Не-ет... Появились охотники и...
   Волк впервые слышал эту сказку. Он плохо улавливал  ее  смысл,  но  она
всколыхнула в нем что-то забытое, угрожающее, что, замирая, тем  не  менее
передавалось от поколения к поколению, как некая наследственная  память  о
давнем кошмаре, который  преследовал  волчьи  стаи  в  образе  человека  с
громоносным ружьем. И Волк решительно замотал головой.
   - Не хочу. Будем просто играть.
   Девочка нахмурилась, но не прошло и секунды, как она уже  очутилась  на
спине Волка, он помчал ее, а потом бережно сбросил и, когда она с  хохотом
уцепилась  за  хвост,  обернулся  и  грозно  оскалил  зубы.  Они  долго  и
самозабвенно  возились,  боролись,  свивались   в   клубок,   барахтались,
тормошили друг друга, потому что оба умели наслаждаться игрой.
   Гулявший неподалеку старик, замедлив шаг, приставил ладонь козырьком.
   - Семьдесят лет назад... - он покачал головой. - В дни моей  молодости,
да, в дни моей молодости кто бы подумал, кто бы мог подумать...
   Юноша,  его  спутник,  ничего  не  ответил.  Он   считал   само   собой
разумеющимся, а потому неинтересным и то, что  в  центре  большого  города
волк играет с ребенком, и то, что этот волк свободно  общается  с  людьми.
Идею, которая так поразила современников  старика,  он  находил  столь  же
банальной, как утверждение, что дважды два - четыре. Если  мозг  пещерного
человека биологически  равен  мозгу  человека  двадцать  первого  века,  а
интеллект, несмотря на это, ушел далеко вперед, то кому же не ясно, что  и
мозг животных может обладать  внушительными  резервами!  Просто  никто  не
занимался развитием их интеллекта, да и не умел, а как только сумели...
   Доказанное и примелькавшееся всегда банально.
   Расставшись с девочкой,  Волк  почувствовал  себя  взбодренным.  Крутой
подъем вскоре вывел его на вершину холма.  Космическая  башня  была  видна
отсюда как на ладони. Крохотная ракета взмывала более чем на  километровую
высоту, увлекая за собой клокочущий огненный столб.
   Вокруг Башни мошкарой вились реалеты. Волк на мгновение поднял  голову.
Огнепад пламенел в лучах  заходящего  солнца.  На  Волка  он  не  произвел
впечатления. Все чересчур огромное, далекое и неподвижное, будь то  здания
или горы, не имело существенного значения, так как ничем не угрожало и  не
сулило перемен; оно могло быть или отсутствовать  -  от  этого  ничего  не
менялось. Серый  полог  на  востоке  и  перистый  веер  облаков  в  зените
интересовали его куда больше, поскольку эти знаки  сулили  скорый  перелом
погоды. Волк привык к безопасности города, впрочем, стихия не пугала его и
на воле, но тем не менее его настроение  изменилось.  Даже  людям  знакома
атавистическая тревога, то беспокойство, которое  овладевает  всеми  перед
грозой и бурей. Чувства Волка обострились. Тишина  вечера  могла  обмануть
человека, но Волк читал не толь