евший мотор автофургона плюнул им в лица сизым  перегаром,
куда более едким здесь, чем в городе.
   - Прошу, - сказал Родион, отворяя дверцу.
   Внутри  было  царство  радиофизической  техники,  в  которой   Таволгин
совершенно не разбирался, да и мысли его были  не  тем  заняты.  Глядя  на
индикаторы, шкалы, переключатели, на  все  это  подмаргивающее,  цифирное,
живущее как бы автономной жизнью, Таволгин в ответ на разъяснения  Родиона
лишь покорно кивал головой. Впрочем, и так было ясно, что уж с чем-чем,  а
с техникой все в полном порядке.
   Наконец осмотр закончился, и  Таволгин  с  облегчением  вдохнул  свежий
воздух - свежий, правда, теперь лишь относительно. Аппаратура была  и  вне
фургона. Трое парней с суровыми лицами, держа блокнотики в  руках,  являли
возле нее подобие античного  хора.  Рев  дизеля  заглушил  плеск  воды  на
порогах, вообще все посторонние звуки, и мир по ту сторону колючей  ограды
словно онемел, как за  толстым,  но  незримым  стеклом.  "Если  они  хотят
подманить сюда каким-то своим сигналом  животных,  то  как  же  грохот?  -
недоуменно подумал Таволгин. - Ведь шум  все  распугал,  должно  быть,  на
километры..."
   Спросить было не у кого. Родион, снуя, как  челнок,  отдавал  последние
распоряжения.
   - С нервами у тебя как? - мимоходом крикнул он Таволгину.
   - Что? - не понял тот.
   Но не удостоился ответа. Хитро подмигнув,  Родион  скрылся  в  фургоне.
Раздражаясь все больше, Таволгин не знал, что и думать. Из памяти  не  шли
недомолвки Родиона, напряженное молчание, которое установилось  за  столом
после его внезапного решения повысить какую-то там мощность.
   - Долго еще? - наклонился Таволгин к уху одного из парней.
   - Сейчас антенну задействуем...
   Мгновение спустя антенна повернулась  на  пол-оборота  -  очевидно,  ее
задействовали.  Подобной  Таволгин  не  видывал:  серповидный  изгиб   рам
заполняли дырчатые, похожие на отполированные терки,  зеркальца.  Вся  эта
конструкция точно озирала лес.
   Хотя антенна продолжала двигаться, рев дизеля внезапно смолк  -  должно
быть, питание перешло к  аккумуляторам.  Из  фургона  встрепанно  выскочил
Родион. Раскуриваемая сигарета плясала в  его  пальцах.  Парни,  приникнув
взглядами к шкалам, что-то сосредоточенно записывали.
   - Ну как? - вклинился Родион.
   - Порядок, шеф...
   - Ага, ага, вижу эффектик... Молодцы!
   - Что вы видите? - не выдержал Таволгин.
   Родион уставился на него, не мигая.
   - Эффект леммингов. Сейчас они появятся.
   - Лемминги? Здесь?!
   - Какие лемминги? Лоси! Я же тебе объяснил: их развелось слишком много.
   - Ты говорил о зайцах!
   - Да? Ну, это все равно. Что лемминги, что  копытные,  даже  бабочки...
Сейчас, сейчас ты увидишь саморегуляцию в действии.
   Он жадно затянулся дымом, поперхнулся, побагровел.
   "Лемминги!" - ошарашенно подумал Таволгин. Он уже  смутно  догадывался,
припоминал нечто с этим связанное, что-то  тревожное,  немыслимое  сейчас,
здесь, среди покоя, мягких теней, золотистых бликов воды.
   Немыслимое?
   На опушку вымахал лось и  слепо,  не  видя,  не  разбирая  пути,  мотая
мордой, с которой летела не то шерсть,  не  то  пена,  дергаными  скачками
понесся дальше, к обрыву...
   Таволгин зажал рот, чтобы не вскрикнуть. Лось уже летел  с  обрыва,  не
прыжком, а комом и так же  комом  грянулся  о  камни  внизу.  И  пока  это
длилось, точно жуткая молния высветила Таволгину все, и он понял, при  чем
тут лемминги, их  спорадическое  безумие,  когда  слепая  масса  животных,
презрев инстинкт самосохранения, вдруг начинает катиться по земле,  тонуть
в реках, гибнуть в пропастях, низвергаться в море. А на краю поляны уже  с
треском валились кусты, и новые лоси, мелькнув в  беге,  вздыбив  рога,  с
нелепо вывернутыми конечностями падали вниз, вниз... Молча.
   Ужасом метнувшийся взгляд Таволгина скользнул по лицам операторов.  Они
были серы, их выражение объясняло, в чем смысл недавней  выпивки,  которая
была не зря, не зря. И все, не отрываясь, смотрели,  как  гибнут  лоси,  и
Родион смотрел, и Таволгин, хотя смотреть было  невыносимо.  Иной  сохатый
сбивался с кратчайшего пути, полосовал себе бок о колючую ограду, но и его
метало к  обрыву,  откуда  вскоре  раздавался  последний  всхрап  боли.  А
зеркальца антенны все поворачивались, все  гнали  в  пространство  сигнал:
"Нас много, нас слишком много - уничтожьтесь..." И у подножия обрыва росла
груда тех, кто ему подчинился, чтобы вид избежал горшей катастрофы подрыва
всех источников питания.
   Безумие кончилось, едва замерла антенна. Запоздалый лось  осел  посреди
поляны на дрожащих ногах,  его  налитые  туманом  зрачки  увидели  ограду,
людей, обрыв. Со сдавленным ревом он шало метнулся в лес.
   - Каково? - стеклянно блестя глазами, обернулся Родион. - Каково?
   Его  вопрос  рассыпался  дребезжащим  смехом,  но  не  нашел  ответа  у
Таволгина, который с потемневшим лицом в упор  смотрел  на  своего  былого
однокашника.
   Губы Родиона дрогнули, чтобы тут же сойтись  в  жесткую,  презрительную
складку.
   - Погубив леса, они все равно окочурились бы! -  бешено  выкрикнул  он,
наступая. - Лучше в них всаживать пули, да?!
   Никто ему не возразил. Таволгин опустил взгляд к подножию обрыва. И все
посмотрели туда, где, затихая, еще бились тела. Ведь  сейчас,  здесь  люди
были для животных подобием фатума, рока и,  словно  древние  мойры,  перед
которыми, как полагали эллины, склонялись даже боги, держали в своих руках
пряжу чужой судьбы.



   Дмитрий Биленкин.
   Бремя человеческое

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Сила сильных". М., "Детская литература", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   "Надо же! - спеша за Телегиным по склону,  удивился  Рябцев.  -  Попал,
некоторым образом, в сказку, иду к говорящему  волку,  а  в  мыслях  жара,
чушь, усталость и прочий бытовизм..."
   Уж очень обыкновенным все было вокруг, таким, как всегда, как и сто,  и
тысячу лет назад, и, верно, задолго до человека. В мглистом  небе  теплело
размытое солнце, под ногами  вязко  проседал  рыжеватый,  в  хвое,  песок;
лапчатые  сосенки  вынуждали  лавировать  в  застойном  воздухе  косогора,
который испариной прохватывал тело. Удерживая дыхание, Рябцев стремился не
отстать от Телегина, чьи и в старости проворные ноги каким-то образом даже
не проминали песок, будто и не человек шел - лесной дух.
   Наконец оба вскарабкались на гребень и по знаку  Телегина  присели  под
корявой сосной. Здесь тянуло ветерком, мягким, но и в  этой  мягкости  уже
прохладным, точно где-то в дороге он успел лизнуть  стылый  ледок.  Рябцев
поспешил запахнуть куртку.
   Открытая   взгляду   ширь   темнела   хвойными   увалами,   перемежаясь
желто-красными сполохами берез и осин, казалось, зряче дремала под неярким
небом. В светло сереющей дали мерцало одинокое, в мохнатой опушке, озерко.
С низовым накатом ветра в смолистую сушь  воздуха  струей  врывался  запах
грибной прели, и тело, совсем как в детстве, блаженно  ловило  все  тайные
токи природы. Ни звука нигде, кроме шелеста ветвей, ни движения до  самого
горизонта, будто двадцать первый век только  приснился  людям.  С  близкой
березы, кружась, слетал желтый лист.
   - Где же хозяин? - рассеянно обводя взглядом дали, спросил Рябцев.
   - А во-он,  -  неохотным  движением  руки  Телегин  показал  на  глухой
распадок. - Там его логово. Нас он, верно, уже заприметил. Подождем.
   Заблудившийся муравей целился взбежать на колено.  Рябцев  смахнул  его
небрежным  щелчком,  украдкой  покосился  на  Телегина.   Тот   сидел   не
шелохнувшись, будто врос, недвижно смотрел в  пространство.  Казалось,  он
забыл о журналисте, целиком ушел в себя, точно первое в  истории  интервью
зверя было самым обычным или пустым делом. Отрешенный ветер  ерошит  седое
полукружье волос над круто выпуклым лбом,  к  голубым,  уже  чуть  блеклым
глазам стянулись морщинки - и не ученый вовсе, сидит под  сереньким  небом
старичок, тот самый, из легенд,  благостный  пустынник,  к  руке  которого
сходятся звери, слетаются небесные птицы...
   "Вот так все возвращается на круги своя, - мельком  подумал  Рябцев.  -
Это ты брось, - осадил он себя. - Выдумки  твой  пустынник.  Просто  время
такое, что легенды и сказки сбываются. Они и  должны  сбываться,  мечта  и
фантазия как-никак завязь дела, чему удивляться? Деды  до  ковра-самолета,
сиречь до реактивного лайнера, дожили, а я вот сейчас с волком  пообщаюсь,
напишу об этом, и мир тихо ахнет... Нет, не ахнет, в том-то и дело, что не
ахнет. Обрадуется, поудивляется, но в  общем  примет  за  должное,  ибо  с
осуществлением фантазий все уже давно свыклись. Вот если бы они  перестали
осуществляться, тогда поразились бы. Нарушение закона, все равно что масса
вдруг перестала бы переходить в энергию! А так... Ну ясно же, что животные
вроде волка как-то думают, об этом еще в девятнадцатом веке Энгельс писал.
Значит, можно улавливать электромагнитную динамику биотоков,  декодировать
эту сложную (очень  сложную,  кто  спорит!)  путаницу,  искать  непонятным
символам соответствие, переводить их в звуки нормальной  речи.  "И  молвил
волк человеческим голосом..." - через транслятор. Ну,  наконец-то,  скажет
человечество,  наконец  наука  осилила  речевой   контакт   с   животными;
интересно, послушаем, что там у серого за душой...
   И все-таки! Вот именно: все-таки..."
   - Не посвистеть ли? - спросил Рябцев с улыбкой. - Что-то  наш  друг  не
торопится.
   - Зато мы торопимся. - Телегин резко  выпрямился,  колюче  взглянул  на
журналиста. - Он вам не песик! Верно, кругами ходит, присматривается,  что
за гость.
   - Каков хозяин,  таков  и  гость,  -  с  ходу  отпарировал  озадаченный
переменой тона Рябцев.
   И тут же пожалел, что привычка не теряться перед  словом  взяла  в  нем
верх.
   Но и Телегина, казалось, смутила внезапная суровость собственных слов.
   - Серый - мужик серьезный, - сказал он, словно оправдываясь.
   - Вы о нем - как о человеке...
   Телегин снова нахмурился.
   - Ну, если вы так поняли мои слова -  забудьте.  Не  стоит  раскачивать
древний маятник мысли.
   - Маятник?
   - Именно. Животных мы  то  уподобляли  себе,  то,  наоборот,  отвергали
всякое с ними душевное  сходство.  В  этой  плоскости  мысль  маятником  и
ходила. А мир-то многомерен, значит, явление и  истина  о  нем  многомерны
тоже.
   "Теперь он со мной, как с маленьким, - раздосадованно подумал Рябцев. -
Вот тебе и благостный старичок! Пороховой кремень".
   Они знали друг друга едва  ли  час,  потому  что,  встретив  Рябцева  у
границы заповедника, Телегин повел его  прямо  сюда  и  по  дороге  больше
отмалчивался. Теперешнее обострение разговора было на руку журналисту, ибо
ничто так не раскрывает собеседника, как противоречие его словам.
   - То-то философ Энгельс, - сказал Рябцев не без  ехидства,  -  оказался
куда  проницательней  сонма  специалистов,  которые  и   столетие   спустя
отказывали животным во всяком умении мыслить!
   Телегин слегка кивнул.
   - "Ученые так близко подошли к храму науки, что не видят храма и ничего
не видят, кроме кирпича, к которому пришелся  их  нос".  Знаете,  чьи  это
слова?
   - Нет...
   - Сказано Герценом. Метко сказано! Уперты носом... А что  поделаешь!  Я
вот говорю с вами, а мысли о волке. Почему не объявляется? Ведь что  бы  я
вам там ни говорил, а уверенность моя тает. Странно! Как всякий зверь,  он
существо любопытное, к тому же вчера я не ответил на пару его  вопросиков.
Подзадорил: мол, завтра  придет  знаток,  вы...  то  есть,  уж  он-то  все
объяснит.
   - Ничего себе! - Рябцев фыркнул. - Не журналист, значит,  интервьюирует
волка, а волк - журналиста! Край света... А  если  я  не  смогу  ответить?
Вопросы-то хоть какие?
   - Да простенькие, какие еще могут быть у волка? - Телегин усмехнулся. -
Когда и чем люди дерутся за самку...
   - Что-о?!
   - Вы разве не слышали о "брачных боях", "позе покорности"?
   - Слышал, знаю...
   - Тогда что же вас удивляет? Для волка это весьма  существенный  момент
жизни, вот его и интересует, как это бывает у людей.
   - О господи!
   - То-то, - удовлетворенно сказал Телегин. - А вы, похоже,  думали,  что
беседа с волком - так, забава, игра в одни ворота?
   -   Сдаюсь!   -   Рябцев   рассмеялся.   -   М-да,    все    становится
сверхинтересным...
   - Если бы только интересным... Себя мы всегда видели в своих  зеркалах,
в чужом - ни разу. Я не из упрямства так долго отказывался оповещать  всех
о наших работах. Сначала надо было кое в чем убедиться.
   - Например?
   - А если бы  из  глубин  конкретной  индивидуальности  на  нас  глянула
родовая ненависть? Ведь сколько и как мы их истребляли!
   - Ненависть заслуженная, мы бы ее  пережили.  Во  имя  истины,  будущей
дружбы...
   - Может быть, еще и братской любви? Во  имя  мечты,  так  сказать...  -
Телегин вздохнул. - Мы опять скатились на плоскость. Любовь - ненависть...
Да уляжется волк подле ягненка... Оставим это.  А  что,  если  бы  на  нас
глянуло презрение?
   - Презрение?!
   - А, уже больней! Да, презрение. Презрение слабого к сильному,  который
после всего былого ищет еще и дружбы.
   - Вы шутите! Было столько примеров дружбы человека с...
   - Конкретное науку интересует только  как  подход  к  общему.  Впрочем,
успокойтесь. Все сказанное лишь дань необходимому скептицизму.  У  природы
свои законы: кто сильнее, тот и одолел, все естественно, никаких претензий
быть не может. А кто не вредит, тот либо безразличен, либо хорош...  часто
в качестве пищи. И никаких вам гамлетовских терзаний и прочей достоевщины.
Так что можете спокойно глядеть волку в глаза.
   - Не премину.
   - Только, пожалуйста, не в упор. Животные этого не любят, а я как-то не
горю желанием возиться с оказанием первой помощи.
   - Ах, даже так! Что ж, спасибо за своевременное предупреждение.
   - Вот уже и пошутить нельзя... Кстати,  мы,  люди,  тоже  почему-то  не
любим, когда нас разглядывают в упор. И в вас я этой манеры не заметил,  а
то бы уже давно предупредил. Впрочем, волк все же мой друг.
   - А, все-таки друг!
   - Да, как у Экзюпери: мы в ответе за всех, кого  приручили.  Даже  если
эта серая скотина подводит тебя перед лицом  прессы.  К  сожалению,  ждать
больше бесполезно. Идемте.
   - Жаль, жаль...
   - Не расстраивайтесь. Не  появился  сегодня,  придет  завтра.  А  чтобы
времени не терять, разыщем Машку. Лосиха, мысли у нее  коровьи,  но  тоже,
знаете, любопытно.
   Рябцев хотел сказать, что если он  и  огорчен,  то  не  своей,  а  его,
Телегина, неудачей. Но промолчал, ибо таких, как Телегин, сочувствие могло
скорее обидеть.
   - Что ж, пообщаюсь с парнокопытными! - сказал он весело.  -  А  то  все
"му!" да "му!" - ничего не пойму. Еще хорошо бы с гусями...
   - Почему именно с гусями?
   - Они же настойчиво беседуют с нами!  "Га-гага!"  -  и  тут  же  голову
набочок,  глянет,  словно  ответа  ждет,  и  опять  что-то  начинает  тебе
втолковывать. Разве не так?
   - Гм! Мы ведем опыты только с дикими.
   Разговор  затих  сам  собой.  Они  спустились  с  косогора,  вышли   на
травянистую дорогу, и березы закружили над ними легкую золотистую  метель.
Под ногами мягко шуршал  палый,  нетленный  лист.  Светло  было  даже  под
сумрачным  пологом  приступавших  к  дороге  елей,  торжественно  и  гулко
распахивался чуть слышно гудящий бор, где у подножия сосен земля  прыскала
тугими  маслятами.  И  горьковатым  был  воздух,  и  спокойствие  обнимало
идущего, и вслед ему летело спадающее убранство  леса.  Глубоким  дыханием
Рябцев пил щемящий настой осени, над  ним  и  лесом  расстилалось  кроткое
небо, и суматоха дел, вся обширная круговерть погони за новостями земли  и
космоса мельчала в его душе, подергивалась забвением, словно ее и не  было
никогда, а всегда были только  эти  минуты,  эта  бесконечность  движения,
красок, запахов, звуков жизни, это слияние с ней. С легким порывом ветра в
лицо порхнул багряный лист, влажно скользнул по щеке. "Вот оно, счастье, -
мелькнуло в мыслях. - И часов таких будет много, - додумалось  тут  же.  -
Долгих часов разговора с теми, кто в этом живет, как мы жили когда-то".
   В самом конце дороги открылась поляна, на ней бревенчатый домик,  каких
Рябцев не видывал давно. Смолистые стены, казалось, источали свет,  весело
смотрели умытые, явно  из  стекла,  окна  в  переплете  старинных  рам,  к
крылечку сбегались тропинки. Сразу за домом начиналась березовая опушка, а
слева и справа в небо мощно устремлялись сосны. И  то,  что  некогда  было
обычной чертой деревни, а затем стало музейной редкостью - такой вот домик
среди берез, - здесь выглядело необходимостью, созвучной и окружающему,  и
делу, которое здесь делалось, и его хозяину. Всякое  современное  строение
смотрелось  бы  тут  оскорблением  вкуса,  хотя,   конечно,   легко   было
представить, каких затрат потребовала эта  избушка,  некогда  едва  ли  не
бедняцкая, теперь же, когда никакой дворец не проблема, -  роскошная,  ибо
только в реставрационных мастерских еще  поддерживались  секреты  древнего
плотницкого мастерства. И,  глядя  сейчас  на  дом,  Рябцев  преисполнился
уважением к своему веку, в котором экономика смогла дать вкусу главенство.
   В сени он вошел, как в детство, хотя не только он сам, но и его прадеды
в избах не жили. Все  равно,  будто  с  пробуждением  родовой  памяти  его
охватило чувство причастности к  этим  дышащим  смолистым  теплом  стенам,
чувство домашнего покоя и уюта. Он даже поискал взглядом скамью с  ведрами
и бадейкой, крюки с лошадиной сбруей, домотканый у двери половичок, но тут
же  остановил  себя:  все  это,  разумеется,  были  заемные,  из   фильмов
почерпнутые,  исторически,  возможно,  неточные   образы.   Они   тут   же
развеялись, едва Рябцев, следуя за  Телегиным,  переступил  порог,  ибо  в
комнате ничего деревенского, конечно же, не было, а была обстановка  самой
обычной лаборатории. Над вскрытым пультом колдовала  девушка  с  дымящимся
паяльником в руках; при виде Телегина она порывисто вскочила.
   - Что-то случилось, отец?
   - С чего ты это взяла? - буркнул тот. - Знакомься: Рябцев.
   - Ох, извините, не сразу заметила! - Она смешалась,  и  от  Рябцева  не
укрылась ни тревога ее первых слов, ни угрюмая досада телегинского ответа.
- Лада. Здравствуйте, рада вас видеть...
   - Живым и невредимым?  -  испытующе  пошутил  Рябцев.  Протянутая  рука
девушки, как он и ожидал, оказалась крепкой. -  Боялись,  что  меня  съест
Серый Волк?
   -  Боялась,  только  наоборот.  Это  мой  отец  мог  заморить  вас   до
волкоедства. И заморил, не так ли?
   - Ну и надымила ты, дочка! - Телегин распахнул окно. - И зачем тебе эта
рухлядь - паяльник, когда есть молекулярный соединитель...
   - От него в ушах звенит!
   - Мутантка ты...
   - От кого родилась, в того и уродилась.
   - Тебе бы ручками, как язычком, работать... Хоть починила?
   - Пока нет.
   - Вот, а еще дерзишь.
   - А как вам поговорилось с волком?
   - Не удостоились аудиенции...
   - А-а! Что я тебе говорила вчера?
   - Брысь, ведьмачка! И чтобы обед был мигом. А после  -  ты  слышишь?  -
сгоняешь за Машкой. Сама, без всякой этой телепатии.
   - Может, не надо?
   - Надо.
   - Хорошо, батя. Слушаю и повинуюсь.
   Лада аккуратно сложила  инструменты  и  вышла  -  стройный  чертенок  в
прожженном комбинезончике.
   Телегин хмуро посмотрел ей вслед.
   - Да, интуиции у девчонки - позавидуешь, - ответил он на  невысказанный
Рябцевым вопрос. - Ведь предупреждала: не занимай сегодня  гостя,  вас  то
есть, делами, прока не будет. Ну, а я, упрямый скептик, не  послушался.  И
вот, пожалуйста: волк не пришел, "голос бога" сломался.
   - Голос...
   - Радио, обычное радио! Просто дальняя связь. Но звери не любят,  когда
из транслятора у них под ухом вдр