ораздо
большее, чем существо, и в активности  с  ним  ничто  не  сравнится.  Хотя
последнее время мы тоже развили кое-какую активность...  И  что  же  тогда
получается по  закону  обратной  связи?  Действуя  все  шире,  напористей,
проникая все глубже, мы  будим  в  мироздании  гулкое,  многоголосое,  все
умножающееся  эхо,  вызываем  ответ,  подчас  столь  энергичный,  что  все
начинает  колебаться  между  расцветом  и  гибелью,   как   ясно   показал
экологический кризис, и не он один.
   Так обстоят дела. А знаем ли мы, с чем,  собственно,  имеем  дело,  чью
лапу мы теребим еще так по-щенячьи? Ведет ли себя  мироздание  как  машина
или вселенский канцелярист, для которого  все  -  лишь  регламент,  мерное
кругодвижение и всеобщая неуклонность? Или, наоборот, перед нами генератор
случайных комбинаций, и мы взаимодействуем со слепым игроком  в  кости?  С
эклектиком, который сочетает в себе черты канцеляриста и анархиста?
   Но в абсолютной канцелярии сдох бы самый выносливый щитень. И  в  хаосе
случайностей он тоже не выжил бы. Не возник бы даже! Как и все  остальное,
он мог возникнуть лишь в творящем мире. В творящем, а значит, творческом!
   Как странно: говоря о природе, мы прилагаем к ней  такие  понятия,  как
"движение" и "развитие". И лишь  обращаясь  к  себе,  мы  добавляем  слово
"творчество".  А  ведь  мы  лишь  ее  подражатели  и  пока  еще   неумелые
последователи! Мы сами существуем лишь потому, что  кроме  случайностей  и
закономерностей, синтеза и распадов, всяких геометрий и  физик  мирозданию
присуще творческое поведение. Да-да, созидание нового,  небывалого,  столь
же  краеугольного  в  природе,  как  температура  и  время,  тяготение   и
пространство,  энергия  и  размерность.  Иначе  как  бы   из   простенькой
первоплазмы Большого Взрыва возникло все необозримое  великолепие  мира  -
звезды и алмазы, ветры и океаны, березы и ландыши, люди и щитни?
   Мы не видим вокруг себя чудес, потому что мир полнится ими.
   Кстати! Где машиноподобие и канцеляризм, там мерность и  скука,  а  где
творчество, там, кроме серьеза, - озорство и игра. От творящего мироздания
можно и щелчок по носу получить, как мы его получили.
   Важно не это. Будучи учениками и продолжателями творческих сил природы,
мы оказываемся на острие копья,  которое  пронизывает  все  миллиардолетия
Вселенной! И по этой причине будущее, я так полагаю, принадлежит  все-таки
нам, а не щитню.
   Хотя, с другой стороны, именно творящий мир  многовариантен,  и  в  нем
легко сделать ошибочный шаг.



   Дмитрий Биленкин.
   Покушение на историю

   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Химия и жизнь".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 10 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


                                           Смерть, и гонения, и напасти, и
                                        вся видимая злая перед глазами  ти
                                        да будут по все дни и времена.
                                                          Владимир Мономах


   Мораль этой истории еще не скоро будет понята до конца...


   Поздней осенью 1237 года орды Батыя устремились к Рязани, откуда должен
был начаться погром русской земли, а следом всей остальной Европы.
   Позади  в  пепелище  осталось  царство  прикамских  булгар.   Двигались
хлебнувшие крови, погрузившие руки в добычу, захлестнувшие  аркан  на  шее
поверженных, разгоряченно стремившиеся вперед  к  закромам  всех  народов,
какие встретятся  на  пути  к  Последнему  морю.  Так  завещал  Чингисхан,
которого помнили, знали, с кем выжгли  землю  от  мутных  рек  Поднебесной
империи до причерноморских степей. Внук "потрясателя  вселенной"  довершал
начатое, он вел их к соленой воде океана, к тому краю света, где  западает
солнце, и дорога туда была теперь ближе, чем к месту, где оно восстает  из
вод и где уже побывал конь степняка. Сражения и  победы,  золото  и  рабы,
стоны втоптанных в пыль и упоение силой; и когда все завершится, то каждый
станет богат и можно сладостно подремать у  костра,  зная,  что  весь  мир
покорно служит тебе.
   Остановить их могла разве что внезапная  смерть  полководца.  Но  такая
смерть не грозила Батыю, ибо что совершилось в истории, то уже  неизменно.
Если не принимать в расчет тех двоих, что в ночной тьме  подкрадывались  к
шатру победоносного воителя. Они уже миновали наружные посты.
   Ничтожно трехсоттысячное полчище степняков среди  просторов  земли,  но
внутри становища - огромно. И даже  сонное  оно  опасней  гнезда  ядовитых
змей. На что может рассчитывать проникший  туда  смельчак?  Пусть  осенний
мрак непрогляден, а разноплеменная орда крепко спит. Но тьма, в которой ты
сам незряч, и  предаст:  либо  невольный  шорох  встревожит  охрану,  либо
ненароком всполошишь собак, либо сослепу напорешься на вышедшего до  ветру
степняка, который чует не  хуже  собаки.  Но  даже  если  и  повезет,  кто
подберется незамеченным к золотистому шатру Батыя? Здесь не гаснут костры,
тут бессонная стража, охраняющая не так от врагов, как от своих же  ханов,
которые жаждут погибели джихангира. Такие есть, и никому не прокрасться  к
ложу владыки.
   Но те двое видели ночью не хуже, чем днем. Это давало им  преимущество.
Никем не замеченные, никого не потревожившие, они были недалеко от цели.
   За ними спешил третий. Это был я. И я должен был остановить тех двоих.
   То, что они были мальчишками, не облегчало мою задачу. Скорее наоборот.


   У  всякого  века  свои  заботы,  свои  успехи,  свои  просчеты  и  свои
неожиданности. Когда перемещение во времени  стало  реальностью,  возникло
множество проблем, которые, впрочем, поддавались разрешению. Вот разве что
мальчишки...
   И в самом деле,  разве  предусмотришь  все  внезапности  жизни?  Каждый
хроноскаф взят под охрану, хотя в наши дни его можно оставить где угодно и
быть уверенным,  что  им  не  воспользуются.  Медицина  надежно  упреждает
безумие, а нормальный человек сам себе сторож. К началу  двадцать  первого
столетия обнаружилось, что далее нельзя воевать; позже выявилось и другое.
Никакая подлинно развитая цивилизация не просуществует и века без  совести
и ответственности своих граждан:  слишком  грозны  используемые  ею  силы,
слишком  велика  цена  опрометчивости.  Это  понимал  любой  взрослый,   и
хроноскаф был неприкосновенен. Но, как говорили в старину, береженого  бог
бережет. Мало ли что! Скажем, дети - не по злому умыслу, а по естественной
для их возраста беспечности - могли... Словом, все  хроноскафы  находились
под контролем, и система их защиты была испытана на мальчишках. А как  же!
Всепроницаемость ребят общеизвестна, тут века ничего  не  изменили.  И  не
изменят, надеюсь, ибо что за детство без  жажды  неизведанного  и  таланта
находчивости?
   Нет, о мальчишках подумали, но допустили одну  психологическую  ошибку.
Меры безопасности разрабатывались тогда, когда хроноскаф был сверхсложной,
на пределе возможностей машиной. Из этого исходили и на  том  успокоились.
Что еще надо? Десятилетиями ни одной тревоги...
   А  жизнь  шла  своим  чередом.  И   то,   что   представлялось   раньше
сверхтрудным, переставало им быть. Случилось то же, что  еще  в  двадцатом
веке произошло с ракетами. Первую запустили в тридцатых годах, она  взмыла
метров на сто, и все, ликуя, поздравляли друг друга с  победой.  А  уже  в
шестидесятых  годах  такие  ракеты   мастерили   дети,   побивая   рекорды
тридцатилетней давности. Впрочем, прогресс тогда был неспешным, и вряд  ли
кто-нибудь   предполагал,   что    всякий    подросток    будет    владеть
изобретательством как обычной грамотой.
   Кто  не  извлекает  уроков  из  ошибок  прошлого,  тот  обречен  на  их
повторение... Святая истина, но, увы,  всестороннее  предвидение  возможно
лишь задним числом. Никто не учил ребят хронотехнике, это вам  не  ракеты,
однако научные знания неизменно перетекают к детям, материалы под рукой  -
и достало бы желания да благородного безрассудства...
   Безрассудство тех двоих было благородным, хотя мне от этого  не  легче.
Не стану называть их имена, тут личная тайна, пусть будут Чуком и Геком. А
вот о книге, вовлекшей их в авантюру, сказать надо. То был всем  известный
роман Пиляева. Признаюсь, когда я закрыл эту книгу, то некоторое время  не
мог понять, что для меня более реально - комната,  где  я  сижу,  или  тот
тринадцатый век, в который меня погрузил автор. Недаром  говорят  -  магия
искусства.
   Легко представить, как она подействовала  на  Чука  и  Гека.  Подростки
впечатлительнее нас. И опрометчивее. Кто в детстве  не  обливался  слезами
над вымыслом, не  грезил  о  подвигах,  не  жаждал  спасти  беззащитных  и
покарать злодеев! А в книге, которую Чук и Гек читали и перечитывали, были
злодеи и были несчастные. Например,  их  сверстница,  душевная  и  светлая
девочка. Когда ухмыляющийся  насильник  захлестывал  на  ее  шее  ременную
петлю, выдирая серьги, и волок за собой как рабыню, а она тщетно взывала к
милосердию... Сам бы шуганул эту батыевскую саранчу. Хватило бы  двух-трех
каскадных молний, чтобы вся орда с визгом умчалась в свои пределы.
   Что касается молний или даже  простого  аннигилятора,  тут  Чук  и  Гек
проявили благоразумие. А примитивный хроноскаф  они  сладили.  И  ринулись
восстанавливать справедливость.
   Их старт был, само собой, немедленно засечен. И меня  срочно  отправили
по следам Чука и Гека. Не расспрашивайте, как  выглядит  стан  Батыя:  мне
было не до того. Я действовал как автомат.
   Лагерь весьма и весьма благоухал, но я и о вони забыл, ведь она  ничему
не мешала и ничему не способствовала. То, что я  видел,  меня  не  слишком
интересовало: юрты, повозки, костры, стреноженные кони,  походные  казаны,
дремлющие верблюды, фигуры редких дозорных, какие-то бесконечные бараны  -
все было лишь рельефом местности, которую я пересекал, препятствием  либо,
напротив,  укрытием.  Не  думайте,   будто   ночные   очки   дают   полное
преимущество. Конечно, они  позволяют  передвигаться  быстро,  бесшумно  и
скрытно: ты всегда видишь врага. Но попробуй сообрази, где ты  погружен  в
непроглядный мрак, а где тебя высветит отблеск костра. Кто-то может  выйти
из юрты, кони, того и гляди, шарахнутся... А обозные псы? Конечно,  лагерь
многолюден, собаки  привыкли,  что  по  нему  шастают  даже  ночью,  и  на
прохожего брешут лениво. Надо, однако, знать, как идти, чтобы  не  вызвать
переполох. А мне следовало спешить - беглецы меня основательно опережали.
   Шли они ловко, хоть принимай  их  в  хроноразведчики.  Я  до  последней
минуты не верил, что они хотят прикончить Батыя.  Но,  с  другой  стороны,
зачем же еще они здесь?  Холодная  ярость  владела  мной.  Рыцари-сопляки!
Погибнет Батый - изменится история. Реальная, чтоб вы знали.  Да,  уцелеют
миллионы замученных и убитых, не будет спаленных  от  Волги  до  Адриатики
городов и сел, кнут не иссечет спины детей  и  женщин,  русские  земли  не
подвергнутся многовековому разбою, горя убавится, не нужны будут  кровавые
усилия, чтобы выбиться из-под  гнета  и  догонять  другие  народы  Европы.
Прекрасно и замечательно. Только мировая история пойдет другим путем.
   А каким - неизвестно. Не подправить  ли  походя  земную  орбиту,  авось
климат смягчится? История могла быть лучше, чем она есть, но что  сбылось,
то свершилось. Чем поправка аукнется, к чему приведет?
   В  конце  двадцатого  века  малейший  перекос  событий   мог   погубить
человечество. И даже раньше. Если бы  физические  исследования  ускорились
всего на несколько лет, то у  нацистов,  возможно,  оказалась  бы  атомная
бомба, и страшно подумать, чем бы это обернулось для  мира.  Как  сузилась
тогда дорога, по  какому  краю,  над  какой  бездной  пошла!  Скрип  мела,
выводящего на доске формулу, а в ней, быть может, приговор человечеству. И
с той поры не мифические атланты держат  на  плечах  мир,  ответственность
легла на ученых, на политиков, а ныне вот уже на мальчишек...
   Легко научить их изобретательству, трудно  всему  остальному.  Свойства
возраста неизменны. По-взрослому  рассудительные,  тишайше  благоразумные,
все наперед рассчитывающие подростки  -  немыслимо!  А  если  мыслимо,  то
ужасно. Оставалось надеяться, что с моим вмешательством - или без  него  -
их предприятие не удастся. Если же удастся, то ханы не перегрызутся и  все
затеянное Батыем сбудется без него.
   Слабая надежда.
   И еще я до боли в сердце переживал за мальчишек: ну, как схватят!
   Расстояние меж беглецами  и  мной  сокращалось.  Но  медленно,  слишком
медленно. Время тянулось, как в мучительном сновидении, когда  спешишь,  а
тебя настигают, и это неотвратимо.  Только  здесь  все  было  наоборот:  я
гнался - и не мог  настичь.  Мальчишкам  приходилось  хорониться  лишь  от
врагов, а мне еще и от них самих. Резвости им было не занимать, а я должен
был остановить их.
   Чтобы спасти Батыя.
   Мог ли я представить, что все так повернется? Что я буду спасать палача
и охотиться за теми, кто вознамерился уберечь жертвы?
   И вот я это делаю. Парадокс морали, который и не снился былым векам.
   А суть-то прежняя! Все мы творим историю, влияем на  нее  каждым  своим
действием, и бывают мгновения, когда от поступка одного  человека  зависит
многое, если не все. Но когда наступит этот миг, человек обычно не знает.
   Я знал.
   Они уже подкрались  к  тесному  кругу  юрт,  расставленных  для  жен  и
приближенных Батыя, к неугасимым кострам у входа в  его  роскошный  шатер.
Чук и Гек тенями скользнули меж ними. Вот  бестии!  У  меня  захолонуло  в
груди, когда они это проделали. И ведь никто не учил, сами дошли...
   Все, они притаились в тени  последней  юрты.  Лошади  протянули  к  ним
недоуменные морды. Костры ярко горели, высвечивая золотую  маковку  шатра,
бамбуковый шест над ним с  пятиугольным  знаменем  джихангира.  На  кошмах
сидели телохранители-тургауды; они  позевывали,  но  их  глаза  оставались
зоркими. Мышь не пробежит незамеченной. На что же ребята надеялись?
   Один из тургаудов коротким копьем пошевелил поленья.  Взметнулся  столб
искр, на  пятиугольном  знамени  затрепетали  блики.  Пользуясь  задержкой
беглецов,  я  ускорил  шаг.  Еще  рывок,   и   я   смогу   достать   ребят
гипноизлучателем...
   Чук вскинул его раньше. Конечно, они раздобыли гипноизлучатель!
   Я  опоздал,  все  было  кончено  в  считанные  секунды.  Медленно,  как
оседающий  снег,  тургауды  повалились  набок,  затихли,  распластанные  у
костров.   Звякнуло   чье-то   оружие.   Чук    предусмотрительно    повел
гипноизлучателем  вкруговую.  Инстинктивно  я  бросился   наземь;   близко
всхрапнули кони. И пала мертвая тишина.
   Порыв холодного ветра расправил знамя  надменного  джихангира.  Поздно,
поздно. Оставалось лишь закричать, всполошить лагерь  и  сгрести  ребят  в
надежде, что суматоха позволит нам скрыться. Нет, нас тут же  обнаружат  и
перебьют. Зато история пойдет прежним путем.
   Этого от меня никто не требовал - закричать.  Чук  и  Гек  были  уже  у
входа. Откинули ковровый полог. Я раскрыл рот. Мальчики, да за  что  же  я
вас так?
   Действительно ли я решил закричать? Не знаю. Из горла не вылетело  даже
хрипа.
   Еще не поздно, не поздно...
   Уже поздно. Секунды прошли, каждая ценой в  столетие.  Долго  ли  убить
спящего, когда ты видишь во мраке и умыслу нет препятствий?
   Две фигурки выскользнули из шатра, метнулись прочь. Лишь отблеск костра
на мгновение высветил их смятенные лица.
   Можно не преследовать, свое  дело  они  уже  сделали.  И  вселенная  не
разверзлась! Впрочем, здесь и сейчас с ней ничего и не  должно  случиться.
Только в будущем, начиная с этого часа и до наших  времен...  Если  только
они еще уцелели, наши времена.
   Профессиональный  навык  вернулся  ко  мне.  Быстрым  шагом  я  пересек
освещенное пространство, ворвался в  шатер.  Не  всякая  смерть  -  конец.
Кое-что у меня было с собой, быть может, успею.
   Я сразу увидел Батыя. Он лежал на меховых шкурах и похрапывал.
   В первое мгновение я ничего  не  мог  понять,  а  потом  понял  все.  У
изголовья Батыя валялся остро заточенный, отныне безвредный нож. Одно дело
покарать легендарного злодея и совсем другое своей  рукой  зарезать  мирно
похрапывающего человека, каким бы извергом он  ни  был.  Лицо  Батыя  было
молодо и безмятежно, он чему-то улыбался во сне. И у него было  неладно  с
аденоидами.
   Вот этого детские нервы не выдержали.
   Но и уйти просто так ребята не могли. На тихо вздымающейся груди  Батыя
лежал клочок бумаги с наспех намалеванными черепом и костями.
   Я подобрал нож и бумагу: в прошлом не следовало оставлять и такого. Вот
и все. В этой истории, схлестнувшей тринадцатый век  с  двадцать  третьим,
нет морали, она сама мораль. Сотни трудов по этике обсуждают ее,  и  этому
не видно конца.



   Дмитрий Биленкин.
   Откуда он?

   -----------------------------------------------------------------------
   "Техника - молодежи".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Юрьев все еще не решается выступить с научным сообщением о появлении на
Земле в июне 1958 года неведомого  творения  природы.  Я  его  понимаю.  В
подтверждение  своих  слов  он  не  может  представить  толстого   журнала
наблюдений, диаграмм, фотографий и таблиц анализов -  тут  легко  прослыть
мистификатором.
   По-моему, однако, все же лучше выслушивать упреки  в  ротозействе,  чем
дальше молчать о случившемся.
   Упреки мы, конечно,  заслужили.  Нас  подвела  будничность  обстановки.
Никто из нас, даже Юрьев, хотя он теперь и отрицает  это,  не  допускал  и
мысли о том, что можно встретиться с  необыкновенным  явлением  природы  в
дачном подмосковном поселке. Улицы с гуляющими  дачниками,  крючкохвостыми
дворнягами и белыми инкубаторными курами, приусадебные делянки, за оградой
которых зреет садовая клубника, редис и огурцы, сутолока перрона в  момент
прибытия электрички так мало подходят для поразительных открытий.  Это  не
оправдывает нас, но по крайней мере поясняет наше  тогдашнее  поведение  и
первоначальное  скептическое  отношение  к  мысли  о   необычной   природе
Неведомого.
   Быть может, невольный виновник всей истории  Степан  Кузьмич  Мизгин  -
сухонький старичок с неулыбчивым взглядом табачных глаз из-под насупленных
бровей. Уже несколько лет живет он пенсионером а своем маленьком домике на
станции Малаховка с женой и младшим сыном. Степан Кузьмич, бывший  портной
одного из московских ателье, страстный цветовод.
   В  подборе  цветов  Мизгин  руководствуется  исключительно  собственным
вкусом. С грядок и  клумб  изгнаны,  например,  пышноцветная  гортензия  и
лишенные аромата "стружечные", как он называет, астры. Зато  роз,  чайных,
белых, махровых, ремонтантных, плакучих, сорта "мадам Баттерфляй",  масса.
Степан Кузьмич мечтает вывести воспетую поэтами Востока  несуществующую  в
природе голубую розу. Ему даже удалось заставить лепестки одного из сортов
бель" роз принять голубоватый оттенок, Но голубой розы он еще  не  получил
и, я думаю, никогда не получит: слишком шаблонными способами  он  пытается
достичь этого.
   Числа двадцатого июня  Степан  Кузьмич  вскопал  возле  скамейки  перед
кустом бело-голубых роз клумбу, удалил из  замусоренной  земли  фарфоровые
черепки, осколки кирпича, ржавую дверную петлю  и  посеял  ноготки,  после
чего прикрыл посев  шатром  из  еловых  веток,  чтобы  соседские  куры  не
устроили на клумбе пылевой ванны.
   По замыслу Степана Кузьмича  желто-красный  цвет  ноготков  должен  был
лучше выделить нежную голубизну выведенного им сорта.
   Утром на следующий день Степан Кузьмич заметил в  просвете  еловых  лап
что-то синеватое. Решив, что это черепок, не замеченный им  ранее,  старик
нагнулся, чтобы выбросить его. К сч