.  Все  живут
обычной жизнью, а ты слишком долго,  упорно,  трудно  карабкался  в  гору,
теперь вокруг пустота. Что, если такая же пустота окружает тех?  И  нет  в
ней точки опоры?"
   Он прижался к окну. Снаружи все уже стало сумраком, всюду  ярко  горели
огни  чужих  квартир,  в  стекле  нечетко  отражалось   его   собственное,
напрягшееся, как для боя, лицо. Позади стыла тишина пустой комнаты.
   Резко грянул телефонный  звонок.  Абогин  замороженным  движением  снял
трубку.
   - Слушаю...
   - Привет, старик, не хочешь повеселиться?
   - А что такое?
   - Премия привалила. За ту работенку, ты знаешь... Тут  все,  и  девочки
ждут.
   - Поздравляю.
   - Спасибо. Так хватай колымагу - и ходу!
   Действительно, почему бы и нет? Сколько уже было таких вечеров и  таких
компаний?
   - Извини, не могу, срочная работа.
   - Так впереди же суббота и воскресенье!
   - Да, и еще весна.
   - Какая еще весна?.. При "чем тут весна?
   - Сам не знаю. Но времени нет.
   - Ну, как хочешь... Привет весне! Как ее, кстати, зовут?
   - Надежда. А может, Любовь.
   - Ну, ну... Желаю успеха.
   Телефон замолчал.
   Мог ли в компании, куда позвали, оказаться кто-нибудь из  тех?  Вполне.
Они ходят по тем же улицам, едят тот же хлеб, получают - или не получают -
премии. Все как у всех.
   Неужели он никого не найдет?
   Они неразличимы в компаниях, они неразличимы на улицах, они неразличимы
на своих обычных рабочих местах,  иначе  бы  он,  верно,  уже  кого-нибудь
обнаружил. Ведь их немало. Они различимы,  когда  творят,  они  различимы,
когда... Когда что?
   Дурак, какой же дурак! Разве творчество связано только с  познанием,  с
изменением  внешнего  мира,  разве  там  узел  проблем?  Легче  воскресить
человека после клинической смерти, чем  после  духовной.  Иной  раз  проще
повернуть  реку,  чем  помирить  очередного  Ивана  Ивановича   с   Иваном
Никифоровичем. Вывести человека в космос, чем понять его. Что ищешь, то  и
находишь, а где, когда и что  ты  искал?  В  науке,  в  одной  лишь  науке
эксперимента и чисел! А вокруг? Там, в  человеческой  вселенной,  где  все
незримо, пока не  становится  поступком,  улыбкой,  канцелярской  бумагой,
чертежом звездолета, песней или выстрелом в спину. Творческое  сомышление,
да? А может, еще и сочувствие? Сверхсознание? В  принципе  новое  качество
того, другого и третьего с очередным знаком плюс или минус?
   Твоя вершина, быть может, лишь часть хребта, а ты ее, дотоле неведомую,
посчитал единственной!
   Абогин слабо улыбнулся своему отражению в  стекле,  всем  окнам,  какие
горели в  этот  час  повсюду,  везде.  Решение  принято.  Год  или  месяц,
десятилетие или жизнь займет новый поиск, какая разница? Упорства  ему  не
занимать.
   "Если я не ошибся, - загадал он, - если наутро будет весна, то..."
   Он не ошибся, наутро небо расчистилось и  стало  весенним,  запоздавший
апрель в считанные дни спешил проделать всю положенную ему работу.  Однако
прошло еще много тусклых и солнечных, летних и зимних месяцев, прежде  чем
Абогин вышел на  последний  подъем.  Неважно,  что  к  этому  подъему  его
подвезла самая обычная пригородная электричка,  неважно,  что  дорога,  по
которой  он  теперь  шел,  плавно  огибала  некошеные  склоны  холмов,   в
разнотравье  которых  знойно  гудели  пчелы,  ныряла  в   лес,   где   над
непросохшими лужами  роились  бабочки  и  все  стонало  комариным  звоном;
неважно, что он не знал, куда, собственно, ведет эта дорога. Он позвал,  и
его позвали, так было надо. Он не торопился.  Размаривающе,  после  города
неправдоподобно пахли луговые цветы и сырая земля, и  ветерок,  который  с
обочины кивал ромашками, нес пух одуванчиков и, ероша листву,  то  затенял
все легкой тенью кучевых облаков, то просеивал сквозь листья  яркие  блики
солнца.
   Так дорога вела мимо полей, деревенских изгородей,  за  которыми  среди
белых  кур  с  фиолетовыми  отметинами  на  хвостах  расхаживал  такой  же
инкубаторский, но оттого не менее горделивый петух. Абогин  без  колебания
следовал ею. Лишь иногда он приостанавливался на развилках, но всякий  раз
что-то подсказывало ему направление. Странно, он даже не удивлялся  своему
выбору, хотя кого-нибудь из тех было бы логичней встретить  в  городе.  Им
было виднее. Та новая человеческая общность, которая возникла и к  которой
он теперь принадлежал, лучше знала, что нужно ему и всем. Ведь это был  не
один ум, не одна душа. Несущественно, что никто  никого  пока  не  знал  в
лицо, что готовящаяся встреча была первой и пробной. Общность никого ни  к
чему не принуждала, такой власти  у  нее  не  было,  но  ее  частички  уже
нуждались друг в друге, уже  искали  себя,  и  кто-то  первый  должен  был
проверить, как все это получится. Место не  имело  значения,  просто  тот,
другой, намеченный общим согласием, не мог  сейчас  далеко  отлучиться,  а
Абогин мог. Вот он и шел на свидание, самое  невероятное  из  всех,  какие
только были в веках.
   Но ведь и сама жизнь с  ее  телевизионным  межконтинентальным  зрением,
грибами ядерных взрывов, оживлением людей после смерти и  уже  достижимыми
далями других планет была невероятностью для людей всякого  иного  века...
Неважно, что он шел лугами, по которым татарская конница некогда  волочила
связанных  детей  и  женщин,  брел  перелесками,  из-за  которых  рубились
удельные князья, дорогами, которые едва не подмяли фашистские танки.  Хотя
нет, это было важно, необыкновенно важно! Предки отстояли  эту  землю  для
него,  для  всех,  теперь  о  ней  должно  было  позаботиться  его,  иначе
вооруженное поколение.
   Было уже под вечер, когда из потемневшего леса дорога вывела Абогина на
опушку. Красота далей заставила его остановиться. Луга и  рощи  спадали  к
реке, голубея с  каждой  верстой,  и  над  этой  прозрачной  дымкой  завис
неяркий, безмятежный, как все вокруг, малиновый  шар  солнца.  И  не  было
ничего особенного в этой всхолмленной  синеве,  в  этом  ясном  вечере,  в
зубчатой  гряде  леса,  которая  темно  врезывалась  в  дальний  горизонт,
дорожная пыль привычно пахла мягким теплом, и вдоль обочины,  как  прежде,
белели ромашки, и тихие по сторонам березки  были  все  теми  же  родными,
знакомыми, близкими, а сердце забилось, словно все это было впервые.
   Темная неспешная фигурка  показалась  вдали,  обозначилась  за  изгибом
дороги, густая трава скрывала ноги, придавая движению невесомость. Человек
близился, укрупнялся в свечении вечера,  и  все  же  оставался  тоненьким,
хрупким, и, когда  расстояние  сократилось,  Абогин  с  замиранием  сердца
признал в  нем  девушку.  На  ней  была  кофточка,  брючки,  все  рабочее,
выгоревшее, лишь на голове свежо белел венок  ромашек,  она  шла  открыто,
бестрепетно, знающе, как до этого шел сам Абогин.
   "Ах, кабы она была  добра!"  -  пронеслось  и  подумалось  в  нем  теми
словами, которые были сказаны задолго до него, совсем в  другом  веке,  но
которые теперь были как нельзя кстати.
   Именно они нужны были сейчас. Девушка смотрела с  робким  доверием,  ее
ноги переступали все медленней. Но так было, пока Абогин не сделал  к  ней
шаг. И тут, хотя разделяющее их расстояние не исчезло,  все  было  сказано
так же полно, как если бы они провели вместе всю жизнь. Им  не  надо  было
знакомиться, они давно знали друг друга, как могут знать  только  те,  кто
предназначен друг для друга. При этом они  были  не  одни,  они  это  тоже
знали, но то была не помеха, а помощь, чтобы враз  слетело  все  наносное,
внешнее и каждый вернее понял другого.
   Смуглое от солнца и ветра лицо девушки дрогнуло радостным изумлением, и
оно сменялось счастливой уверенностью, пока Абогин к ней  шел.  С  той  же
счастливой уверенностью Абогин обнял ее узкие плечи. Она подалась к  нему,
и оба повернулись к застывшему кругу солнца. Не  было  сказано  ни  слова.
Волосы девушки пахли  ромашкой,  сеном  недавней  косовицы,  пылью  дорог,
лодочки  маленьких  ладоней  загрубели,  твердо  очерченная  тканью  грудь
приподнималась при вдохе, сначала частом,  затем  все  более  успокоенном,
словно  до  этой  минуты  девушка  бежала,  а  теперь  замерла,  глядя  на
раскаленный, такой земной  и  близкий  в  вечерней  дымке  и  одновременно
космический шар солнца.
   "А где же все? - прижимаясь к ее плечу, мысленно спросил Абогин. - Я их
чувствую, но я их не вижу". - "Смотри со мной вместе, - донесся  ответ.  -
Теперь получится".
   И он впервые увидел тех, кто  думал  с  ним  вместе.  Молодые,  старые,
красивые и некрасивые, но одинаково бережно-внимательные лица промелькнули
в нем и исчезли, однако теперь это уже не имело  значения.  Сколько  их  в
мире, уже осознавших себя!  Себя,  свое  предназначение  и  силу,  которая
крепнет и будет расширяться в веках.
   Все исчезло, не осталось ничего, кроме голубеющих далей  родной  земли,
закатного солнца, девушки с ромашками в волосах. Надолго ли  быть  чистому
воздуху, простору трав, самому человеку? Этому миру грозило многое,  но  и
многое  его  защищало.  Справимся,  уже  с  уверенностью  подумал  Абогин,
справимся! Мы не "дети конца", мы резерв будущего.
   Девушка кивнула в ответ.
   - А ведь мы даже не знаем имен друг друга, куда ж это годится! - сказал
Абогин, смеясь.
   - Какая разница? - она улыбнулась. - Мы есть...
   Их руки  нашли  друг  друга,  так  замерли.  Солнце  наконец  коснулось
горизонта, как оно это  делало  уже  миллиарды  лет  и  будет  делать  еще
миллиарды раз, безразличное ко всем детям  Земли  и  тем  не  менее  всему
дающее жизнь.



   Дмитрий Биленкин.
   Время сменяющихся лиц

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Лицо в толпе". М., "Молодая гвардия", 1985
   ("Библиотека советской фантастики").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Прежде смотр перед зеркалом то повергал в уныние, то давал утешение, но
теперь самый-самый тщательный и придирчивый исключал  всякую  надежду.  Не
лицо, какая-то надутая клякса!  Из  зеркального  пространства  на  Лену  с
отвращением смотрели неопределенные, то ли серые, то ли голубоватые глаза,
а невзрачный нос и детски припухлые  щеки  густо  усевала  рябь  веснушек,
словно в лицо брызнули грязью, которая так ржавыми пятнышками  и  засохла.
У-у!..  Хороши  были,  пожалуй,  только  шелковистые,   плотным   шлемиком
облегающие лоб волосы. Но этим как раз и утешают  дурнушек  -  что  у  них
красивые волосы. Или глаза.
   При мысли о глазах изображение  в  зеркале  притуманилось  от  набухших
слез. Ну  почему,  почему  у  нее  такие  _никакие_  глаза?  И  в  придачу
веснушки... В чем, перед кем она провинилась, что у нее _такое_ лицо?!
   Сморгнув слезы, Лена попыталась начать  все  сначала.  Улыбнулась  сама
себе, но добродушно заиграла  только  детская,  на  щеке,  ямочка,  отчего
улыбка и вовсе получилась идиотской. Нет, лучше строгость. Лена свела губы
в ниточку. Глаза из зеркала посмотрели недоверчиво и зло.  Лена  задержала
это выражение. Так лучше, конечно, лучше, особенно губы. Может, девчонки и
врут, а может, и правда, будто целованных от нецелованных  можно  отличить
по губам. Сейчас никто не скажет, что ее ждет первое свидание, надо только
еще надменней откинуть голову, придать себе равнодушный вид...
   Да это же просто гримаса! Вымученное, в  грязи  веснушек  лицо...  Лена
едва не хватила кулачком по стеклу. Нет, нет, нет! Как ни сжимай губы, как
ни строй лицо, прет веснушчатое, девчоночье,  пухлое.  У,  в  кого  только
уродилась такая!
   Теперь на нее смотрело обмякшее,  растерянное,  жалобное  лицо.  Просто
жалкое. И в носу щекочет, только этого не хватало - захлюпать. А, пусть...
Дура, прилетела вчера, как на крыльях. Встретила: он! Миша, Мишка, Мишуня,
имя-то какое ласковое, уютное, теплое... И сам родной. Не верила в  любовь
с первого взгляда, а вот... И он, кажется,  тоже.  Ой,  мамочки,  как  все
глупо! Чему обязана счастьем? Да вечер же  был,  сумрак,  лица  толком  не
разглядеть, случайно столкнулись, слово  за  слово,  допоздна  проговорили
запоем, а как-то будет теперь, при свете дня?
   Дурнушка...
   Дальше оставаться наедине с собой было  невозможно.  Лена  вылетела  на
улицу и шла, ничего не видя от слез. Опомнилась, когда на переходе от  нее
шарахнулось пустое такси. Услужливая, с мгновенной  реакцией  кибермашина,
вильнув, на всякий случай тут же распахнула дверцу - мол, к вашим услугам,
не угодно ли?  Лену  обдал  запоздалый  холодок  испуга,  она  кинулась  к
тротуару.
   Тенисто, пусто. Зачем и куда идти? Все без разницы. Былую Лену  широкие
и  удобные  плитки  тротуара  позвали  бы  попрыгать  на  одной  ноге  или
что-нибудь  нарисовать  завалившимся  в  кармане  мелком.  Точка,   точка,
запятая, вот и рожица кривая... Ой! Все, теперь взрослая, вот она, светлая
юность, живи и радуйся...
   Ноги несли сами собой. Куда? Никуда.  Вдруг  в  зыбкой  прорези  листвы
мелькнула вывеска. _Та самая_. Ноги приросли к плитняку. Нет!.. Да.  Глухо
тукнуло сердце. Она же не хотела, даже в мыслях такого  не  было!  Хотела,
коли пришла. Остался последний шаг.
   Биопарикмахерская.
   Вот оно, осуществимое право на... Золотом по лазури: биопарикмахерская.
Все просто и буднично. Даром что последнее  достижение  прикладной  науки;
обычная вывеска, стеклянная дверь - заходи. Новинка, от  которой  пугливо,
стыдно и сладко познабливает  внутри.  Еще  недавние  ожесточенные  споры,
всеобщий девичий переполох, робкое: "Но пользуются же косметикой, салонами
красоты..." И презрительное в ответ: "Сравнила помаду с протезом!  У  кого
свое есть, тот не побежит шариком, как некоторые..." - "Ага!  -  врезается
ехидный мальчишеский голос. - Смятение  в  стане  надменных  красоток,  их
грозят затмить синтетички!"
   Обожгло это слово: "синтетички". Так и засело, хотя  уже  многие,  хотя
уже мода... Кругом слышишь: надо быть современной! И что  тут  особенного?
Ведь равенство же, простая, наконец, справедливость... Не только  женщины,
мужчины  пользуются,  лишь  голопузая  мелюзга  еще  дразнит  друг  друга:
"Тичка-птичка, синтетична, наша новая жиличка, глазки из  алмаза,  вся  из
плексигласа!"
   Кроткий вздох матери: "Не в красоте счастье..." Ей легко говорить,  уже
старенькая...
   Взять и переступить. Ноги не идут...
   Из  дверей  в  облачке  ароматных  духов  выплыла   женщина   с   лицом
повелительницы  богинь  и  такой  сияющей  улыбкой,  что  Лена  ослепленно
зажмурилась. Мимо торжествующе простучали каблучки. Затихли вдали.  Втянув
голову, Лена нырнула в дверь.
   Здесь было сумрачно после улицы, и Лена с размаха едва не  налетела  на
кадку с фикусом. Все плыло перед  глазами,  обморочную  мглу  прочеркивали
какие-то разноцветные огни, в ней колыхались смутные силуэты и звуки  тоже
сливались в размытый гул.
   - Сюда, сюда, деточка, - наконец дошел мягкий женский голос.  -  В  мою
кабину, пожалуйста...
   Лена ухватилась за него, как за канат. Туман  в  глазах  рассеялся,  но
когда это произошло, она уже сидела  в  кресле  перед  зашторенным  черной
материей зеркалом, а сзади хлопотала мастерица.
   - Это зачем... черное? - не слыша себя, тупо спросила Лена.
   - Зеркало-то? Закрываем его до конца преобразования,  а  как  же!  Пока
пирог не готов, ты же  не  подашь  его  гостям...  Умница,  что  зашла,  в
человеке все должно быть прекрасно.  Не  так  ли?  Головку  сюда,  немного
левее.
   Что-то щекотнуло затылок. Одновременно темя  охватил  гибкий  обруч,  и
хотя  прикосновение  было  мягким,  даже  как  будто  нерешительным,  Лена
почувствовала, что кресло прочно завладело ее головой.
   - Постойте, я же еще ничего не сказала!..
   - А зачем говорить, говорить не надо, все скажут приборы. - Лена видела
только пухлые, быстро мелькающие руки мастерицы и слышала ее уютный голос.
- Вот, генограмма готова, теперь  твое  слово  да  наш  совет,  как  лучше
сделать.
   - Может...
   - Сейчас, сейчас покажу все фенотипические варианты! Если какая  модель
понравится, можешь, конечно, взять и готовую, но не советую,  не  советую,
тут, учти, индивидуальная нужна подгонка, вкус то есть, мы здесь  как  раз
для этого, иначе, чего проще, зашел в автомат, нажал кнопки, чик-чик  -  и
красуйся!  Мило,  да  фальшиво...  Не-ет,  дорогая,   к   генограммам   да
феновариантам  искусство  нужно,  глаз  женский,  наметанный,  понимающий.
Верно?
   Научные термины мастерица произносила с особым  удовольствием,  как  бы
смакуя их звучный и величественный смысл. Но Лена почти ничего не слышала,
ибо к ее коленям откуда-то сбоку скользнул экран,  и  то,  что  в  объеме,
движении и цвете там возникало, все эти сменяющие друг друга, такие разные
и, однако, неуловимо  схожие  лица  были  замечательными,  но  совершенно,
совершенно чужими!
   - Как, все это... мое? - пролепетала Лена. - Мне?
   - Конечно, деточка, конечно! У тебя _изумительно_  пластичный  фенотип,
просто прелесть. Загляденье выйдет, век будешь благодарить... Ну,  что  мы
выберем?
   - Но это же не я! - воскликнула Лена. - Не мое лицо!
   - Ах, девочка, если бы ты знала, сколькие так говорят! И все ошибаются.
Ведь человек  сам  себя  никогда  по-настоящему  не  видит.  Смотрелась  в
зеркало, да? Ну и глупышка. Перед зеркалом нет лица, есть выражение.
   - Да, но...
   - И что видишь теперь - тоже не лицо,  а  модель,  образец,  заготовка.
Все,   все   сделаем,   твое   будет   лицо,   только    эстетизированное.
Эстетизированное, понимаешь?
   Лена кивнула и вдруг расплакалась, потерянно и беззвучно, как покинутый
в горе ребенок.
   Мастерица сокрушенно вздохнула.
   - Ну вот... Ничего, доченька, поплачь, жизнь  без  слез  что  лето  без
дождика. Тоже,  помню,  в  молодости  горевала,  как  косу  резала,  слезу
пустила, дуреха. Нет, детонька, хочешь быть красивой, будь модной. Ты мне,
старой, поверь: отсюда не в слезах уходят, а в радости.
   - Ах, вы не понимаете...
   - И-и, милая, женщине ли не понять женщину! И  хочется,  и  колется,  и
мама не велит. Так? Так. А почему не велит? У самой  дочка;  знаю.  Рожала
как-никак, воспитывала, мое, до последней родинки, дите.  И  чтобы  оно...
Вот мы какие, мамаши. Еще подружки ревнивые. Ну ясно, и самой в первый раз
страшновато. А как  же,  всяк  себе  бережет...  Ничего,  все  образуется,
перемелется - мука будет. Я тебе что скажу...
   Проворным движением надушенного платочка она промокнула чужие слезы.
   - ...Я тебе вот что скажу. Дело  в  том,  доченька,  что  мы,  женщины,
всегда мечтали об этом. Ну да...  Прически,  косметика,  платья,  обновки,
соображаешь? Мы же не елки, чтобы всегда одним  цветом.  Мы  женщины,  нам
нравиться надо. А природа, она же дура, ей все равно, какой ты  уродилась.
И вот, наконец, к нашим  услугам  наука,  эстетика,  биопарикмахерская,  а
мы... Хуже нашего только мальчишки робеют.
   - Как, неужели...
   - Чистая правда! Один  даже...  Умора!  Ну,  не  буду  рассказывать,  о
клиентах,  сама  понимаешь,  ни-ни.   А   ты   молодец,   уже   и   глазки
распогодились... Так на чем остановимся?
   - Он, мне только чуть-чуть, самую малость! Ну там, на ваш вкус, немного
подправить...
   - Верно, милая, верно. Личико у тебя и  так  славное,  много  не  надо,
здесь тронуть, там подубрать... Уж я  сделаю,  глаз  у  меня  такой.  Ведь
главное в нашем деле что? Наука, скажешь. Оно  конечно,  только  в  каждом
случае еще изюминку надо найти. Такую, чтобы красота заиграла. Без  этого,
будь ты трижды ученая, - фук  выйдет,  модная  картинка  получится,  а  не
женщина. Курсы эти, генетика там, эстетика, премудрость всякая, а  как  до
дела дошло, сразу поняли, что к чему, и нас, дур, ценить стали.  На  нашем
искусстве все и держится. Так-то!
   Говоря все это, мастерица не прерывала работу,  ее  руки  сновали,  она
что-то двигала за спиной Лены, что-то включала и выключала.  Экран  потух.
Тихонько зажужжали какие-то серво