ь, все постичь и  подняться
на все вершины! "Нельзя объять необъятное". А если хочется?  Если  он  так
привык? Если без этого радость не в радость? Отказываться? Превращаться  в
высоконаучного "сверлильщика кочанов"?
   Нет. Упоение есть не только в бою.
   Абогин научился быстро извлекать информацию - для этого не  надо  много
книг, надо знать, где найти две-три книги, которые  содержат  в  себе  все
главное, умное, свежее. Абогин  научился  думать  непрерывно  -  в  битком
набитом транспорте, в очередях,  в  парикмахерской.  Он  научился  владеть
собой, своим настроением, как  до  этого  научился  владеть  своим  телом,
проник во все секреты древних и современных приемов  духовной  тренировки.
Оказалось, что даже сны можно сделать творческими.
   И вот теперь молодой доктор наук, уже известный ученый, он, в сущности,
не знал, что ему делать дальше...
   И все из-за поразительной сверхудачи.
   Это началось еще в школе. Однажды, задумавшись над статьей о  свойствах
лунной поверхности,  он  почувствовал,  что  в  ней  чего-то  не  хватает.
Конечно! Он даже вздрогнул при этой мысли. Почему до сих пор никто не учел
способность  планетарного  вещества  испаряться  в   вакууме?   Ведь   все
испаряется, а уж в вакууме, да  под  воздействием  высоких  температур!  В
лучах солнца лунное вещество должно  подтаивать,  как  снег.  Возгоняться,
хотя, разумеется, не  так  быстро,  как  вольфрамовая  нить  электрической
лампочки. Почему же никто не рассмотрел это  условие  эрозии  лунной,  тем
более меркурианской поверхности? За  миллиарды  лет  своего  существования
безатмосферные планеты должны были основательно  похудеть.  Насколько?  Он
задрожал от нетерпения.  Это  можно  рассчитать,  если  известна  скорость
испарения  каменных  пород  в  вакууме  в  зависимости  от  той  или  иной
температуры. Возможно, таких цифр нет, кого они интересуют, но  уж  данные
по вольфраму и другим металлам, конечно, имеются.  Следовательно,  кое-что
можно прикинуть уже сейчас. Да, но где сыскать эти данные?
   С минуту Абогин сидел, отрешенно  глядя  на  настольную  лампочку.  Как
вдруг перед ним словно раздвинулась завеса.  Он  увидел  весь  процесс  от
начала и до конца. Кто-то будто подсказал ему  недостающие  сведения,  они
зазвучали в нем как мерный, ниоткуда  шепот.  Он  быстро  схватил  бумагу,
страница за страницей стал покрывать вычислениями. И  тут  же  понял,  что
исходная посылка ошибочна: ни Луна, ни Меркурий не  будут  худеть,  потому
что испарения их пород слишком тяжелы, чтобы улетучиться.
   Все равно он не смог оторваться. Его словно  нес  какой-то  поток.  Это
было  чуть-чуть  жутковато  и  захватывающе   интересно.   Камень   планет
испарялся, теперь он знал, как и насколько. Ничтожной дымкой  зависал  над
поверхностью, чтобы ночью  осесть  атомарным  инеем.  Уже  по  одной  этой
причине поверхностный слой Луны, тем более Меркурия, должен был отличаться
от всего известного на Земле. Хотя и на Земле идет  этот  процесс,  только
слабей, только иначе, сами того не замечая, мы вдыхаем запах  испаряющихся
на солнце гор!
   Абогин не помнил, как доплелся тогда до постели. Только  засыпал  он  с
ощущением небывалого, поистине космического  счастья.  Оно  сохранилось  в
нем, хотя наутро все заметки пришлось запихнуть в ящик. А  что  оставалось
делать? Кто же примет статью от мальчишки, который  даже  не  в  состоянии
объяснить, откуда взялись исходные данные!
   С тех пор он не прикоснулся к заметкам, но его дни озарились, как  если
бы в ящике стола лежало перо жар-птицы.  Так  длилось  несколько  месяцев,
пока однажды  в  свежем  номере  "Природы"  он  не  обнаружил  собственные
расчеты. То есть, конечно, все было изложено иначе, строго, академично, но
ход мысли, расчеты и выводы совпадали...
   Страницы журнала  расплылись  перед  ним  дрожащим  мутным  пятном,  он
вскочил, заметался по комнате, как ослепленная птица.
   К счастью, чем  невероятней  событие,  тем  быстрее  на  помощь  спешит
здравый смысл. Кто-то другой додумался до того же  самого?  История  науки
полна примерами совпадений. Взявшиеся ниоткуда цифры? Вероятно, он  где-то
прочел эти сведения  и  благополучно  забыл  о  них,  а  когда  надо,  они
проявились в памяти, как это бывает сплошь и рядом. Все  нормально,  более
того - превосходно! Ведь он как-никак своим умишком достиг того же самого,
до чего додумался ученый. Пусть даже это было "изобретением велосипеда"  -
все равно! Может быть, он, Игорь, гений?
   Он подошел к зеркалу и долго разглядывал  в  нем  свое  потрясенное,  с
детски припухлыми губами, лицо. Гений? Не  то  серые,  не  то  голубоватые
глаза смотрели испытующе,  жалко.  Теленок,  просто  одурелый  теленок,  и
ресницы какие-то белесые!
   И все-таки он сделал это. Сумел. Значит, сумеет еще не однажды...
   А что, если это случайность? Что, если это больше не повторится?!
   Страх был напрасен: это повторилось.  Только  он  был  уже  не  прежним
мальчиком, а студентом. Теперь было  кому  показать  работу  и  было  кому
порекомендовать ее в печать. Профессора ахали, благословляли, гордились  и
наставляли  на  путь  истинный.  Виданное  ли  дело!  Сегодня  работа   по
топологии, завтра - по теории чисел, а послезавтра вообще черт знает что -
гипотеза, доказующая, что звезды в своем движении по галактическим орбитам
оставляют позади себя протонный шлейф! Пусть это  свежо,  убедительно,  но
нельзя  же  так  разбрасываться!   Нельзя,   это   скользкая   дорожка   к
дилетантизму.
   А  Абогин  не  мог  иначе.  Не  только  потому,  что  его  интересовало
решительно все. Важнее было другое: не он управлял прозрениями, а они  им.
Все чаще и чаще его посещали далекие от математики  идеи.  Это  случалось,
когда он оставался один,  когда  его  не  тяготили  заботы  и  можно  было
спокойно думать обо всем  на  свете.  Тут-то  в  сознании  и  раздвигалась
шторка...
   Именно так: раздвигалась. Он вдруг начинал  что-то  различать.  Вначале
смутно, затем все ясней, словно то, о чем он  думал,  уже  существовало  в
каком-то умственном измерении, надо было только пристально  и  неторопливо
вглядеться. О, это  было  непросто,  мозг  изнемогал  от  напряжения,  как
мускулы альпиниста на крутизне, и затем, когда  вершина  была  достигнута,
наступала сладкая опустошенность.
   Увы, войти в это состояние по заказу не удавалось...
   Что ж, творчество есть творчество, озарение в нем как  подарок.  Но  не
таков  был  Абогин,  чтобы  смириться.  Корова  на  лугу  и  та  жует   не
бессмысленно! А тут? Не угодно ли: и ученый, и художник нередко  с  самого
начала прозревают конечный результат, то  есть  знают  то,  чего  пока  не
знают, и вот уже всем загадкам загадка -  порой  математик  выводит  новую
формулу прежде, чем сыщет доказательство! Это известно,  в  философии  для
обозначения такой странности даже есть  термин  -  антиципация,  но  никто
этого не понимает. Вот, казалось бы, истина: мысль возникает, как кристалл
в перенасыщенном растворе. Все вроде бы верно,  без  знаний  шагу  ступить
нельзя, но тогда самыми удачливыми творцами должны  быть  эрудиты.  А  это
далеко  не  так!  Какими  особыми  знаниями  обладал   скромный   чиновник
патентного бюро Альберт Эйнштейн?  Молодой,  только  что  со  студенческой
скамьи Нильс Бор?
   Возможно, Абогин удовольствовался бы достигнутым и не  терзал  бы  себя
размышлениями, если бы его удовлетворяли собственные успехи. Увы! Привычка
к жесткому самоконтролю возобладала. Для всех  он  был  блестящим  молодым
исследователем,   а   он   уже   поставил   себе   беспощадный    диагноз:
посредственность.
   Именно так. Что статьи, что диссертации! Упорная, год за годом,  работа
над собой, бесконечное напряжение всех сил, а результат? Все несравнимо  с
тем, чего в те же годы добились Галуа, Эйнштейн, Бор.
   Значит, смирись или снова бери умением любую свою способность возводить
в степень. А как,  если  неизвестно,  что  именно  надо  совершенствовать?
Творческая работа совершалась как бы помимо его воли, ума и  желания:  все
поддавалось ему, только не это!
   Еще хуже. Его в  отличие  от  других  все  время  куда-то  заносит.  Он
математик, отчасти физик. Почему его так беспокоят совершенно  посторонние
идеи? Например, эта. Он совершенно не думал об  алкоголизме,  когда  вдруг
его посетила простая мысль.  Разве  только  человек  стремится  одурманить
себя? А кошка? Собака?  Слон?  Лошадь?  У  всех  есть  любимые  наркотики.
Выходит, сама эволюция встроила в  млекопитающих  эту  потребность.  Может
быть, это побочное  следствие  какого-то  эволюционного  приобретения  или
просто ошибка, случайный сбой, который не  уничтожился  лишь  потому,  что
животным эта особенность их биохимии ничем особенным не грозит:  природных
наркотиков мало, они встречаются далеко не на каждом шагу. Только  человек
мог снять ограничение, сделал  это  и  навлек  на  себя  беду.  Заложенная
эволюцией мина сработала.
   Почему на эту сторону проблемы обращают так мало  внимания?  Социальные
меры могут сбить пламя, но источник огня останется. Чтобы его обезвредить,
нужна тончайшая биохимическая операция!
   Что   ж,   неужели   переквалифицироваться   в   биохимика,   генетика,
эволюциониста? А как тогда быть с множеством других идей и разработок? Кто
в наши дни может быть  универсалом?  А  если  может,  то  как  это  примут
специалисты? Чтобы один и тот же человек с одинаковым успехом работал и  в
астрофизике, и в медицине, и еще, допустим,  в  лингвистике,  в  экологии?
Чепуха, этого не может быть, такой человек просто дилетант, если не хуже!
   А ведь он,  Абогин,  уже  видел  подступ  к  биохимическому  разрешению
проблемы алкоголизма... И к разрешению множества других.
   Это пугало его самого. Такого  не  может  быть!  Не  может  быть  такой
всеобщей, что ли, гениальности. К тому же неподконтрольной. Нет,  нет,  он
ошибается, все его вне физики и математики идеи ложны! Ведь  за  пределами
своей специальности он и в самом деле дилетант.
   Но что это?! Некоторые, лежащие в его письменном столе разработки стали
появляться в печати. Все повторялось, как тогда, в школе. Он думал над тем
же, над чем думали другие, и думал верно.  Значит,  это  возможно  -  быть
универсалом?!
   Конечно. Считается, что всякая наука имеет  свой  объект  исследования.
Это верно, но так же  верно  другое:  всякая  наука  имеет  дело  со  всем
мирозданием, просто каждый ученый рассматривает мир с точки  зрения  своей
науки, видит его сквозь призму своих методов и теорий.
   Вдобавок его, Абогина, ум не единственный.  Кто-то  обязательно  должен
набрести на те же идеи, заняться теми же разработками. Потому  что  истина
объективна; не будь Эйнштейна, теория относительности все  равно  была  бы
создана.
   Все верно, только очень и очень непонятно. Как он, дилетант,  мог  идти
ноздря в ноздрю с биохимиками, экологами, техниками? Без лаборатории,  без
экспериментов, без достаточной информации?
   Так он вышел  на  главную  загадку  своей  жизни.  И  впервые  в  жизни
испугался препятствия.
   Было чего пугаться. Ящики перестали вмещать рукописи, и в тот памятный,
год назад, вечер он устроил генеральную чистку. На дне одного из ящиков он
обнаружил ту школьную работу об  испарении  каменного  вещества  планет  и
приложенный к ней журнал. С того давнего, времени он ни разу не заглядывал
ни в рукопись, ни в журнал, а тут пролистал их с  тем  чувством,  с  каким
взрослый человек смотрит на трогательные или печальные реликвии детства.
   И вдруг его бросило в жар. Тогда от растерянности и ошеломления  он  не
обратил  внимания  на  одну  строчку  журнальной  публикации,  теперь  она
бросилась в глаза: "...Так как данные о скорости испарения пород в вакууме
отсутствовали, то для их получения была  разработана  и  поставлена  серия
экспериментов".
   Отсутствовали! Абогин зажал рот, чтобы не закричать. Тогда, в  детстве,
он ниоткуда не мог их вычитать!
   Что же происходит?! Он выкрал эти цифры из чьей-то памяти?! А может, не
только цифры? Может быть, все, что он сделал в науке, это...
   Так он долго сидел и раскачивался, как от боли. Вор, пусть и невольный,
- вор?! Канат оборвался, он с вершины летел в пропасть.
   В трудную минуту человек либо  борется,  либо  отступает,  третьего  не
дано. Пожалуй, у Абогина все началось не со спорта, а со страха и боли.  У
него рано стали портиться зубы. Его отвели к врачу, усадили  в  кресло,  и
надсадно жужжащий бор врезался в больное дупло. И мальчик тут  же  потерял
сознание. Не от боли: бывает, что и взрослые  здоровые  мужчины  падают  в
обморок при обычном  уколе.  Перепуганный  врач  кое-как  привел  Игоря  в
чувство. Попробовали снова рассверлить зуб: Игорь снова потерял сознание.
   Вот когда он рассердился на себя, на  свое  тело!  Он  потребовал,  да,
именно  потребовал,  чтобы  его  снова  отвели  к  врачу.   Вцепившись   в
подлокотники, жмурясь от беспощадного света рефлектора, он ждал боли, ждал
страха, обморочного пота и в ярости приказывал себе: "А ну давай, сволочь!
А ну схватимся!.." Он шел навстречу страху и боли, насмерть дрался  с  тем
темным и обморочным, что в нем поднималось...
   Не сразу, но он победил себя. Быть может, с  этого  преодоления  все  и
началось.
   И в тот ужасный вечер он не изменил себе. Минутная слабость, не  более.
Он вскочил. Идти навстречу, только так! Победить, во что бы  то  ни  стало
победить то темное, непонятное, что открылось  в  нем,  а  может  быть,  в
окружающем мире!
   Так Абогин погнал  себя  к  новой  вершине,  где  все  было  крутизной,
неизвестностью, мраком.
   И вот окончен подъем...
   Абогин подошел к окну, за которым, как  прежде,  серело  и  моросило  и
машины на улицах, ныряя в лужи, обрастали усами брызг.
   Дальше-то что"?
   В домах напротив зажигался свет, пока еще бледный, не озаряющий проемы,
отчего казалось, что глубины квартир семафорят друг  другу.  Желтый  рожок
люстры, красный конус торшера, зеленый прямоугольник  настольной  лампы  -
комнаты, будто флажками, сигналили друг  другу  о  начале  вечерней  жизни
своих  обитателей.   И   где-то   там,   за   окнами,   быть   может,   за
тысячекилометровыми  пространствами  Земли  находились  те  люди,  которые
невольно для себя рассеивали окрест напряжение своих мыслей... Только  он,
Абогин, единственный в мире, знал об этой их особенности, такой  необычной
и, надо полагать, неведомой для них самих.
   Теперь знал.
   Все люди, как альпинисты в связке, только одни тянут  вверх,  другие  -
вниз, одни наращивают нить, другие  ее  рвут.  Число,  разнообразие  таких
взаимодействий бесконечно, как бесконечна вселенная  людей,  лишь  наивный
или ограниченный ум считает, что сверх известного тут нет ничего. Еще  как
есть! То, что в конце концов открылось Абогину, возможно,  было  не  самым
удивительным, хотя любая телепатия по сравнению с этим выглядела  неверным
и жалким отблеском истины.  Атмосферное  электричество  незримо,  пока  не
сверкнет молния. А что такое творчество, как не протяженный, миг за  мигом
все озаряющий разряд  мысли?  Появись  у  психологов  свой  "грозоотметчик
Попова", он прежде всего откликнулся  бы  на  эту  бурю,  а  вовсе  не  на
лабораторные попытки угадывания, что задумал или нарисовал другой человек.
Нет у психологов даже такого "грозоотметчика", не было его и у Абогина. Ну
и что? Человек сам по себе  наичувствительнейший  инструмент,  этим  он  и
воспользовался. Какой-нибудь дистанционный  эмоционализатор,  может  быть,
появится лишь в двадцать  первом  столетии,  но  и  питекантроп  прекрасно
угадывал чувства других. Кстати: эмоции вроде бы выдает  мимика  лица,  но
тогда как мы определяем настроение кошки, чьи мускулы  скрыты  шерстью?  А
ведь мы точно знаем, когда она сердится, когда оскорблена  или,  наоборот,
довольна, даже если не шелохнется ни один волосок и щель  зрачка  остается
недвижной.
   Был ли Абогин особо восприимчив от рождения, или  он  так  оттренировал
свое мышление, что оно превратилось в сверхчуткий  инструмент  восприятия?
Он не подслушивал чужие мысли, тут оказалось иное. Никто никогда не думает
в одиночестве, что бы там ни твердил  личный  опыт.  Дарвин  разрабатывает
свою теорию, а тем временем на другом конце земного шара к тем же  выводам
приходит Уоллес. Читая статью Лобачевского,  Бойяйя  в  первую  минуту  не
сомневается, что его идею неевклидовой геометрии украли! Есть  разобщенные
мыслители, но нет одиноких, всякое творчество коллективно в пространстве и
времени, и тут, как и везде, неизвестного куда больше, чем познанного.
   Для Абогина многое прояснилось: он не подслушивал  мысли,  он  невольно
улавливал напряжение работы чужого ума и, уловив, также невольно включался
в нее. Возникал эффект сомышления, и какой! Толпа пересекает мост, тот  не
шелохнется. Стоит, однако, согласовать  шаг,  войти  в  резонанс,  как  он
рушится. Вне таблицы умножения дважды два способно стать чем угодно, вот в
чем дело!
   Эффект сомышления! Постепенно он научился входить в резонанс  с  чужими
мыслями, научился им управлять, то подстраиваясь к неведомому ансамблю, то
действуя как организатор и  дирижер.  Теперь  он  свободно  подключался  к
разрешению  любой  проблемы,  если...  если  над   ней   работали   вполне
определенные люди. Способные к сомышлению, о чем они сами не догадывались,
и,  само  собой,  творческие.  Однако   далеко   не   каждый   талантливый
исследователь, как он убедился, обладал нужным свойством. В  той  же  мере
оно было производным какой-то иной способности. Но какой?
   Казалось бы, это не имело особого значения. Не у всех есть голос  и  не
все обладатели голоса - певцы,  здесь  то  же  самое.  Кого  это  волнует?
Никого, если не брать в расчет, что творческий потенциал сомышления, как в
том убедился Абогин, во столько же раз превосходил обычный, во сколько раз
ядерная энергия мощнее химической.
   И ведь к этому шло! В  последней  четверти  двадцатого  века  уже  стал
недостаточным  прежний  уровень  творчества,  слишком  много   надвинулось
срочных, трудных, грозных проблем, слишком многое зависело от их  быстрого
и  успешного  разрешения,  -  судьба  всех.  Поэтому   усовершенствованием
творчества занялись всерьез.  Поэтому  возник  метод  "мозгового  штурма".
Поэтому  начался  поиск  принципов  формирования  таких  исследовательских
коллективов, в которых талант отдельных участников не  складывался  бы,  а
умножался. И все это было отдаленным приближением к  тому,  что  открылось
Абогину.
   Мощь сомышления превосходила все известное. Это  было  восхитительно  и
ужасно, Абогин похолодел, представив себе возможные последствия. Ведь сама
по себе мысль не более чем инструмент, одинаково пригодный для  достижения
звезд и для всеуничтожения  очередной  сверхбомбой.  А  сомышление  еще  и
непознанный инструмент, рычаг, с легкостью готовый свернуть что угодно.
   Вдруг вспомнилось. Позади рабочий день в  стройотряде,  тишина  вечера,
они лежат в нагретой  траве,  глядя,  как  к  горизонту  клонится  розовый
безмятежный диск солнца. И в этом покое, какой был задолго до человека,  в
умиротворяющей дреме заката,  раздумчивый,  для  себя,  голос  сокурсника,
который мечтательно - зрачки в желтых глазах сошлись в неподвижную точку -
смотрит на солнце: "Эх, вмазать бы туда ракетой, чтобы диск в  осколки..."
- "Да зачем?!" - "А так, для интереса... Чтобы колебнулось..."
   Мимолетная блажь, пустая дурь воображения, а вот вспомнилось и  окатило
тревогой. Кто эти люди, в чьих руках оказалась пока неосознанная ими сила?
Что у них за душой?
   От окна повеяло холодом. Абогин вздрогнул. "А что за душой  у  тебя?  -
спросил он себя. - Ум, воля, что еще? Никого близкого рядом, один.  Любишь
ли ты ту магазинную проныру с крысиными усиками на сморщенном  востроносом
лице? Ни в коем  случае.  Ненавидишь?  И  этого  нет.  Жалеешь?  Возможно.
Холодно на вершине, голо. А  что  должно  быть?  Не  знаешь..