стремились к  морю,  что  когда-то,  задав  надлежащий
инстинкт, их с неведомой для нас целью вот так скликали...
   Словно удивляясь самому себе, Гриднев покачал головой.
   - Видите, какие сказки навевает мне это хмурое море!..
   - Когда-то дело ограничивалось сиренами и русалками, - задумчиво сказал
поэт.
   - Безусловно!  Мы  на  все  смотрим  сквозь  призму  своего  знания.  И
незнания.  Из  всего  сказанного  мной  серьезно  лишь  то,  что  проблема
распознавания деятельности  иного  разума  не  так  проста,  как  это  нам
кажется. Даже если следы у нас перед глазами. Куда дальше! Этот лес,  даже
дюны созданы нами. Кто, однако, заподозрит это всего через тысячу лет?
   - Мы отклонились от  проблемы  инвариантности,  -  лунообразное,  слабо
сереющее в сумерках лицо Этапина казалось задумчивым, но  голос  прозвучал
нетерпеливо. - У вас на этот счет наверняка есть интересные мысли.
   - Скорее банальные, - засунув руки в карманы, Гриднев теперь смотрел на
море,  словно  видел  там  нечто  ускользнувшее  от  взгляда   других.   -
Инварианта, да... Любые разумные, очевидно, должны питаться, размножаться,
познавать мир, как-то его преобразовывать  (это  и  бобры  делают!),  жить
скорее  всего  коллективно.  Этим  условиям  неизбежно   должны   отвечать
некоторые общие для всех базисные принципы морали,  которые  при  всей  ее
вроде бы зыбкости могут, как ни странно,  оказаться  более  инвариантными,
чем технологические. Кант не  случайно  провел  параллель  между  звездным
небом над  нами  и  моральным  законом  внутри  нас.  Мы  только  начинаем
понимать, в чем тут дело.
   -  Если  это  так,  -  с  сомнением  сказал  Этапин,  -   то   проблема
распознавания осложняется. Мораль, нравственность и  прочая  духовность  в
силу своей эфемерности не могут оставить долговечных следов.
   - Ой ли? - Гриднев прищурился. - Что пережило  все  поколения,  как  не
наскальные рисунки? Эта живопись гораздо древнее пирамид, а ее  краски  до
сих пор свежи. Чему вы смеетесь? - обернулся он к Шорохову.
   - Так, глупость. - Шорохов сконфуженно махнул рукой. - Мне представился
осьминог, изучающий малярной кистью начертанное  на  скале:  "Оля  и  Петя
здесь были...".
   Гриднев коротко хохотнул.
   - Ладно, ладно! Хотите более  симпатичную  картинку?  В  своих  основах
инвариантна скорее всего эстетика. Возможно, более  инвариантна,  чем  все
остальное.
   - Ну, это уж извините! - от неожиданности Шорохов едва не  оступился  в
воду. - Эстетика - туман, зыбь, уж я-то знаю, что такое вкусовщина!
   - Основа алмаза и сажи - углерод, но давайте  не  будем  их  путать!  -
раздраженно фыркнул Гриднев. - Я говорю не о личном  вкусе,  а  о  родовом
восприятии прекрасного! Почему цветы  привлекательны,  хотя  и  по  разным
причинам, как для насекомых, так  и  для  нас?  То  же  самое  с  красотой
раковин, рыбок и бабочек. А для кого прекрасен брачный наряд птиц?  Только
ли для пернатых? Почему сугубо функциональное в живой природе, по смыслу и
назначению утилитарное, будь то движение лани или трель соловья, эстетично
для человека? Почему в древнейших захоронениях рядом с орудиями труда, без
которых человеку голод и смерть, мы неизменно находим, в сущности,  те  же
безделушки и камешки, над которыми в разгар НТР так  упорно  трудится  наш
друг Этапин? А, молчите? То-то же... Тут всем  глубинам  глубины.  Красоту
еще древние греки поняли как гармонию. Сегодня мы приблизились к  уяснению
ее смысла. Гармония - это совершенство простой или  сложной  системы,  лад
всех ее слагаемых. Следовательно, красота есть внешнее выражение  оптимума
существования и функционирования любой системы.
   - Например, системы мокриц, - не удержался Шорохов. - Или крыс.
   -  Элементарная  вражда  и  дурь  ассоциативных  эмоций!  -  отмахнулся
Гриднев.  -  Они  искажают  наш  взгляд,  я  разве   об   этом?   Речь   о
закономерности, смысл которой едва  начал  проясняться.  Всякое  сознание,
отражает мир и,  видимо,  стремится  его  запечатлеть.  Тут  интереснейшая
намечается инварианта, интереснейшая!
   - Позвольте, позвольте, - пробормотал было погрузившийся в  свои  мысли
Этапин. - Никто не замечал у муравьев ничего похожего на искусство...
   - Никто из людей не создал симфонию запахов, которые  для  муравьев  то
же, что для нас краски и свет!  -  отрезал  Гриднев.  -  Вообще  можно  ли
сравнивать   нашу   цивилизацию   со    столь    примитивной    и    давно
законсервировавшейся?  Другое  важно.  Сколько  тысячелетий  искусству   и
сколько веков науке?  Машинам?  Человечество  долго  жило  без  моторов  и
лабораторий, а вот без музыки, рисунков, сказаний оно  почему-то  обойтись
не могло. Вряд ли это случайность.
   - О! - глаза Этапина сделались совсем рачьими. - Так это значит... Если
бы море вдруг подкатило к нашим  ногам,  предположим,  сердолик  с  резным
изображением вымершего белемнита, то ваша морская  цивилизация  тем  самым
была бы доказана? И тогда... Нет, не проходит, - добавил он с  сожалением.
- Кто угодно мог взять палеонтологический атлас и срисовать белемнита, тут
никому ничего не докажешь.
   - А-а, наконец-то и вас забрало! - Гриднев с маху опустил руку на плечо
Этапина. - Правильно, а то совсем засохли  в  своих  увязках,  утрясках...
Доказательством существования подводной цивилизации, если на то пошло, мог
бы стать и ваш камешек. Если на нем изображен, ну,  конечно,  не  спрут  и
даже не белемнит, а... Представьте себе, что в каком-нибудь музее  издавна
хранится  гемма  или  что-то  в  этом  роде  с  рисунком  некой   заведомо
несуществующей рыбы. Или морского змея, это неважно. Все спокойны. Обычная
фантазия художника энного века, сказочный мотив, мифический образ, словом,
полная благопристойность. И вдруг это существо открывают океанологи...
   - Точно! - рачьи глаза Этапина впились в  Гриднева.  -  Обитает  оно  в
абиссальных глубинах, всплыть ни живое, ни дохлое не может...
   - А значит, и художник его изобразить не мог, - кивнул Гриднев.  -  Что
тогда прикажете думать о гемме?
   - Тогда скандал. - Этапин покрутил головой. - Но тогда,  между  прочим,
уже не вы будете  автором  гипотезы  о  подводной  культуре,  а  тот,  кто
сопоставит гемму с фотографией,  наберется  смелости  и...  Какая  обидная
развязка!
   Он издал короткий смешок.
   - Нет, какая развязка!.. Нам придется подтверждать  ваше  авторство,  и
еще вопрос, поверят ли нам.
   - Но так как морской цивилизации не было и нет, - рассмеялся Гриднев, -
а уже холодает, то не пора ли нам все-таки к дому?
   - Она есть, - внезапно сказал Шорохов. - Она уже существует.
   Оба ученых изумленно уставились на поэта.
   - А! - догадался Гриднев. - Существует, потому что она уже есть в наших
умах?
   - Именно.
   - Ну, это пустяки.
   - Но это меняет мир, - упрямо возразил Шорохов.
   - Не мир, - Этапин поморщился. - Самое большее - наши  представления  о
нем.
   - Не буду спорить... Только как-то так получается, что ваш брат  ученый
сначала меняет наши представления о мире, а затем почему-то меняется и  он
сам.
   - В данном случае это нам не грозит, - весело сказал Гриднев.  -  Разве
что вы напишете поэму о научных работниках, которые на досуге  фантазируют
черт знает о чем... Пошли!
   Он первым повернул к темнеющим вдали соснам. Они шли, увязая  в  песке,
им в спину гремело море, но этот звук  по  мере  удаления  становился  все
тише. Час спустя они ужинали при ярком электрическом свете и говорили  уже
совсем о другом. Здесь гул моря был  совсем  не  слышен,  вместо  него  на
танцверанде гремело радио. Гриднев, который мог переплясать любого  юношу,
пошел туда, Этапин засел за свежие научные журналы, а  Шорохов  еще  долго
бродил по темным дорожкам. Долго ли танцевал Гриднев, что вычитал  Этапин,
какие стихи написал в ту ночь Шорохов и написал ли, это другой вопрос.
   Утром на небе не оказалось ли облачка, но на пляж  вопреки  обыкновению
пошли только двое: Этапин, который по утрам частенько позванивал в Москву,
вернулся расстроенным, потому что ему сообщили о внезапном совещаний, где,
как он полагал, его присутствие было крайне  необходимо.  "Надо  ехать,  -
пояснил он со вздохом. - Иначе, боюсь, мы и через год не увидим заказанную
аппаратуру..."
   Так Гриднев и Шорохов на несколько дней остались вдвоем, и если Этапин,
который всегда охотно брал на себя житейские  заботы  и  больше  ничем  не
выделялся, с самого начала  показался  поэту  удобным,  но  необязательным
приложением  к  знаменитости,  то  его  отсутствие  лишь  усилило   первое
впечатление.  Это  задело  любопытство  Шорохова,   которого   особенности
характера интересовали так же остро, как Гриднева загадки природы. Он  еще
мог понять интеллектуального  приживальщика,  каким  выглядел  Этапин,  но
отказывался понять Гриднева, который поддерживал  такие  отношения  и  при
этом чувствовал себя безмятежно. Может быть, все было не  так  однозначно,
как оно выглядело со стороны? Шорохов тем не менее спешил с выводами,  что
сама  фигура  духовного   нахлебника   представлялась   ему   куда   более
значительной и сложной, чем ее обыденный, так сказать, прототип.  В  конце
концов,  даже  апостолы  христианства,  которые,  собственно,  и   создали
церковь, кормились плодами чужого ума.
   Наконец Этапин вернулся с совещания, которое, по  его  словам,  "прошло
как надо", и тут же выложил свежий ворох академических новостей и сплетен,
чем  доставил  Гридневу  несколько  веселых   минут.   Далее   все   пошло
по-прежнему.
   В жизни  ничто  не  совпадает,  но  многое  повторяется.  Погода  часто
менялась, и неудивительно, что однажды выдался  вечер,  когда  море  снова
гнало волны, закат был багров, берег пустынен и все трое  двигались  вдоль
полосы прибоя. Все остальное было иным: облака не походили на клинопись, в
песке нельзя было найти ни единой божьей коровки, и хотя волны  взметались
сильней, чем тогда, их ритм ни в чьей душе не  отзывался  ни  стихами;  ни
научными фантазиями. С моря дул  теплый  ветер,  надсадно  кричали  чайки,
Гриднев и Шорохов шли впереди, переговариваясь о чем-то вполне  обыденном,
и только Этапин, как прежде, искал камешки, на этот раз с особым  пылом  и
рвением, поскольку затихающий  шторм  мог  принести  из  новой  неподалеку
выработки янтаря что-нибудь стоящее. Босые ноги Этапина порой скрывались в
мутном  накате,  он  отскакивал,   стремглав   возвращался,   перетряхивал
выброшенные на берег водоросли и только что не рыл носом песок.
   - Муж, упорный в своих намерениях, - заметил Шорохов.
   - Бульдозер, - кивком подтвердил Гриднев. - Такими любое дело крепко.
   - И познание тоже?
   - Странный вопрос! Он же ученый,  или,  как  теперь  принято  говорить,
научный работник.
   - Признаться, он мне не показался таким, когда все  требовало  от  него
мысли.
   - Это когда же?
   - Когда обсуждалась идея морской цивилизации.
   - А-а! Но это же так, умственный экзерсис... Я  тогда  говорил  не  как
ученый, значит, и Этапин не мог им показаться.
   - Он что, как Луна, светит отраженным светом?
   -  Ничего  подобного!  -  отрезал  Гриднев.  -  Очевидно,  я   неудачно
выразился.  Этапин  не  светит  и  светить  не  должен,  потому   что   он
ученый-администратор. Совсем другая функция, ясно? Так вот к чему все  эти
окольные расспросы... Действительно, фигура новая,  для  вас,  литератора,
непривычная, как будто ученый и вроде бы нет - загадка! Нет  тут  загадки.
Обычное следствие разделения труда, ничего больше. И  знаете  что?  Такой,
как я, романтик без Этапиных сейчас немногого стою... Да, да! Нравится мне
это или нет, таковы обстоятельства.
   - Можно подумать, что вы зависите от Этапина, а не наоборот!
   - Зависит ли мозг от мышц и жира? Поверьте, это не пустая аналогия. Дни
Ньютона  и  Менделеева,  увы,   миновали...   Наука   становится   сложным
организмом, и каждый  из  нас,  теряя  самостоятельность,  превращается  в
клеточку ее  тела.  Со  всеми  вытекающими  отсюда  последствиями.  О,  не
думайте, Этапин по-своему весьма изобретателен и умен! Только если я  могу
проявить себя и в околонаучном споре, то  он  в  этой  ситуации  бледен  и
жалок.  Вот  если  бы  я  строго  обосновал  перспективную  идею,  поманил
многообещающим результатом, тут, будьте уверены, Этапин бы развернулся,  и
на стадии осуществления плана уже я  выглядел  бы  невзрачно.  Как  это  у
Пушкина? "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон..."  Сказано  о
каждом. Сейчас Этапину просто не к чему приложить свои способности,  разве
что к камешкам. Тут энергия, страсть - все при нем. Да вы взгляните!
   Обернувшись, оба посмотрели  на  приземистого  человечка  в  закатанных
штанах, который упорно рылся в  песке,  водорослях  и  гальке,  тогда  как
вокруг  гремело  море.  Странная  ассоциация:  Шорохову  он  на  мгновение
показался озабоченным гномом.
   - Эй, - окликнул его Гриднев. - Как старательские успехи?
   Чуть вздрогнув, Этапин приподнял голову, натянуто  улыбнулся  и  развел
руками.
   - Бедно. Так, мелочь...
   Взгляд  Гриднева,  рассеянно  скользивший  по  мокрому   песку,   вдруг
задержался и сузился.
   - Мелочь, говорите? Ай-ай-ай... Ну, если вы считаете мелочью то, на что
едва не наступили...
   - Где? - Этапин обернулся и подскочил. - О-о!..
   - Так как? - наивным голосом осведомился Гриднев. - Везет новичкам  или
я ошибся?
   С тем же успехом, однако, он мог обратиться  к  морю,  потому  что  для
Этапина теперь, похоже,  существовал  лишь  красновато  блеснувший  в  его
пальцах янтарь. У него даже руки тряслись, когда, счистив песок, он поднял
камешек, чтобы взглянуть на просвет.
   От внезапного вскрика шарахнулась ближняя чайка.
   - Сюда... Скорее сюда!
   Гриднев недоуменно взглянул на Шорохова, тот - на Гриднева, и, опережая
друг друга, оба скатились с откоса. Их ноги тут же лизнул  пенный  прибой,
но им было уже не до этого.  Предынфарктное  выражение  лица  Этапина  так
напугало поэта, что он и не посмотрел  на  находку.  Гриднев  же  выхватил
янтарь, вгляделся и, как безумный,  затряс  головой.  Ничего  не  понимая,
Шорохов заглянул через плечо.
   Часть поверхности красноватого, размером со  спичечный  коробок  янтаря
была матовой, что обычно для скатанных морем камней. Однако потертости  не
могли  скрыть  очертаний  просвечивающего  изнутри  диковинного,  с  двумя
саблевидными выступами по бокам челюсти, шипастого  существа.  Изображение
казалось  небрежно  сотканным  из  светлых  и  темных  прожилок,   и   эта
своеобразная  игра   природы,   из   ничего   создавшая   грубоватый,   но
выразительный образ, поразила Шорохова. Однако не  дала  ответа,  чем  так
потрясены ученые.
   - Страгопитус... - рот Гриднева, казалось, свела судорога.
   - Он, - свистящим шепотом отозвался Этапин. - Никаких сомнений...
   - Но это невероятно!..
   - И все же... Видите?
   - Да, да...
   С усилием приподняв руку,  Гриднев  подставил  янтарь  лучам  закатного
солнца. Тот налился красным, чудовище в нем, казалось, сверкнуло глазами.
   - Какой красавец... - Этапин хотел  улыбнуться,  но  вышла  гримаса.  -
Поздравляю...
   - Да объясните же, наконец! - взмолился Шорохов. - Что случилось?
   - Многое, - все с той же, похожей на гримасу улыбкой Этапин обернулся к
поэту. - Помните рассуждения о подводной цивилизации? Смело, безумно  и...
Доказательство в руках у Гриднева. Нет, каково? -  Пьяно  блестя  глазами,
Этапин хихикнул, но, пересилив себя, закончил строгим, даже  торжественным
голосом:  -  Короче,  в  "Нейчур"  была   фотография   недавно   открытого
глубоководного существа, портрет которого мы сейчас видим в янтаре. Отсюда
следует, что это изображение скорее всего создано не человеком.
   - Не человеком... - рука Гриднева с зажатым в  ней  янтарем  упала.  Он
ошалело уставился  на  море.  -  Я  сплю  или...  Цивилизация,  которую  я
придумал, словно сама подкинула мне этот янтарь!
   Шорохов отступил на шаг. Этапин зашелся в лающем смехе.
   - Я искал, а вы нашли!.. Какая ирония, нет, какая  ирония!  Теперь  это
факт, а я-то, скептик, я-то!..
   Его скорчило, он закашлялся и побагровел.
   - Хватит! - вскричал Гриднев. - Что за истерика!  Вы  ученый  или  кто?
Ничто не доказано, янтарь надо всесторонне исследовать.
   - Извините, - будто стирая что-то, Этапин провел  по  лицу  ладонью.  -
Нервы... Завидую вам. Мне организовать анализы или вы сами займетесь?
   Казалось, Гриднев заколебался. Обдав ноги пеной и брызгами,  с  шорохом
прокатилась волна. Никто не шевельнулся.
   - Никаких "или", -  с  внезапным  ожесточением  проговорил  Гриднев.  -
Во-первых, вы специалист, во-вторых, если бы не ваш поиск...  Что  же  это
такое, я уже сам себе не верю! Так материализоваться фантазия не могла,  и
все же это случилось...
   - В жизни случается все, - тихо сказал Шорохов. - Тем более вероятное.
   - Да, конечно... Берите эту чертовщину. Берите и расколдуйте.
   Гриднев протянул янтарь,  словно  отстраняя  его  от  себя.  У  Этапина
задергалось веко.
   - Так просто... - едва различимо прошептал он.
   - Что? - не понял Гриднев. - Берите же, черт возьми!
   Пальцы Этапина дрожали, точно  готовились  принять  раскаленный  уголь,
взгляд рыскнул в сторону.
   - Сейчас, сейчас, сердце...
   Его рука все же продолжила движение, пальцы коснулись янтаря. И тут  по
ногам всех троих ударила волна,  вскипела  водоворотом,  потащила  ставший
зыбким песок. Этапин находился ближе всех к морю, он  покачнулся,  рука  с
зажатым в ней  янтарем  нелепо  вскинулась,  и  прежде  чем  кто-то  успел
опомниться, он рухнул в воду.
   - Янтарь!.. Держите!..
   Волна схлынула, но янтаря уже не было ни в  подогнувшейся  при  падении
руке Этапина, ни возле него на песке. Гриднев как был в одежде  ринулся  в
море, Этапин по-крабьи пополз туда же, и несколько минут  оба  лихорадочно
шарили по дну, словно потерю еще можно было вернуть.
   Наконец, пошатываясь, оба выбрались на  берег.  Этапин  кулем  осел  на
песок.
   - Я, я упустил!.. - повторил он, закрыв руками лицо.
   - Что ж, море дало, море взяло, - только и сказал Гриднев.
   Ни на кого не глядя, он двинулся прочь от моря. Шорохов долгим взглядом
проводил его ссутулившуюся фигуру, над которой с  криком  реяли  чайки,  и
подсел к Этапину.
   - А теперь давайте сюда янтарь, - сказал он негромко.
   Отпрянув, Этапин тупо уставился на поэта.
   - Что?..
   - Хватит вам, - устало поморщился Шорохов. - Все было ловко  разыграно,
но я видел ваше лицо и слышал ваш голос.  Они  лгали,  об  остальном  было
нетрудно догадаться. Янтарь должен быть  у  вас  в  правом  кармане.  Сами
дадите или вам помочь?
   Рыхлые щеки Этапина обвисли, он, не мигая, смотрел  на  море.  Внезапно
его рука шмыгнула  в  карман,  вскинулась,  и  над  серой  водой  сверкнул
красноватый камешек. Набежавший вал принял его без следа и всплеска.
   - Ничего нет, - без выражения сказал Этапин. - Нет и не было.
   Шорохов пожал плечами.
   - Вы ошиблись. Я не судья, просто мне хочется понять, что вас толкнуло.
Зависть?
   Этапин едва заметно покачал  головой.  В  нем  не  осталось  ничего  от
педантичного работника науки,  в  нем  не  осталось  ничего  от  азартного
охотника за камнями: на берегу сидел очень одинокий,  очень,  немолодой  и
очень усталый человек.
   - Сначала я  хотел  пошутить,  да...  Гриднев  занесся  тогда,  страшно
занесся! Кинуть несколько ослепительных идей, из  ничего  сотворить  целый
мир, ему забава... Ну и ладно бы, ну и пусть. Нет, ты еще  будь  для  него
боксерской грушей, спорь, отражай, а он тебя с ног, с ног!  Так  всегда  с
другими, со мной, публично... Я же не мальчик. Как оглянешься назад - боже
мой, ничего-то своего нет, весь растворился, потратился на дела, о которых
завтра никто не вспомнит. Для этого ли в науку шел? А тут  Гриднев...  Что
ты на него работаешь, его идеи обслуживаешь, ему дела нет,  так  и  должно
быть, раз судьба тебя обделила. Все ему, все! Вот и сорвался...