аших встречах и беседах у господина Печкина  в  Москве,  кои
оставили во мне неизгладимое впечатление, а также почитая Вас как  знатока
науки  и  ревностного  собирателя  многозначительных  тайн  нашего  бытия,
осмелюсь побеспокоить Вас делом  сугубо  фантастическим  и  уже  вызвавшим
смутительные толки. Возможно, что слухи о нем, равно как  и  отзвуки  моих
споров  о  сем  предмете  со  студентом  Рожковым,  уже  коснулись  Вашего
сельского уединения. Но, не будучи в этом уверен и зная, как  легко  слухи
возводят небылицу в быль, начну с исходного документа и обстоятельств  его
обретения.
   Что до обстоятельств,  то  они  могут  быть  изложены  только  со  слов
господина Печкина, чья  правдивость,  впрочем,  общеизвестна.  Теплым,  но
сырым утром двадцать второго апреля сего года господин Печкин прогуливался
по лавкам Охотного ряда, не имея к тому особого интереса, а  исключительно
ради предписанного врачом моциона. Обязанный его  соблюдать  при  малейшем
благоприятствии погоды и движимый присущей ему любознательностью, господин
Печкин, проявляя, как всегда, внимание к людям  и  нравам  торжища,  подал
медяк сельскому погорельцу, обменялся любезностями со знакомым  владельцем
лавки колониальных товаров, после чего купил отличнейшую, по  его  словам,
гавану, кою тут же и раскурил (поступок вряд ли  благоразумный  при  сыром
воздухе). Случилось же это возле лотка  с  астраханской,  свежего  привоза
сельдью, аккурат в то время,  когда  куранты  Кремля  вызванивали  десять.
Рассеянный взгляд господина Печкина по неизвестной ему самому причине упал
на сельдь, а заодно  на  употребляемую  для  завертки  оных  бумагу.  Вам,
милостивый государь, конечно, известно, что непросвещенные торговцы  порой
используют для этой цели печатное слово, что достойно всяческого осуждения
по причинам нравственным и гигиеническим. Так было и на сей раз.
   Господин Печкин уже  намеревался  пройти  дальше,  когда  его  внимание
привлек обрывок книжного листа, удививший его не своей  особицей,  которую
он тогда не разглядел, а малостью размера  и,  следовательно,  негодностью
для завертывания товара. Господин Печкин с улыбкой заметил это  лотошнику,
который, пожав плечами, тут же выкинул негодный  листок.  Однако  движение
оказалось столь неловким, что порыв ветра  бросил  бумажку  прямо  в  лицо
Печкину,  отчего  последний  был  вынужден  ее  придержать.   Впоследствии
господин Печкин  увидел  в  этом  руку  провидения.  Тогда  же  он  слегка
рассердился и попенял лотошника, который принужден был извиняться. Утихнув
душой, господин Печкин хотел было уже отойти, как  обнаружил,  что  держит
смятый листок. Уважение к печатному слову не позволило  господину  Печкину
сразу избавиться от листка, хотя тот и  припахивал  селедкой.  Уже  беглый
взгляд на столь ненужное, казалось  бы,  обретение  изумил  нашего  общего
знакомого,   а   дальнейшее   чтение   повергло   его   в    окончательное
замешательство. Он было приступил к лотошнику с допросом, откуда тот  взял
бумагу, но мужик сказался неграмотным и по обыкновению простолюдина ничего
не ведающим. Тут  господин  Печкин,  бросив  докапываться  до  корней  сей
истории, допустил оплошность, ибо  позже  не  смог  припомнить  физиономии
лотошника и, соответственно, его сыскать, отчего след появления  бумаги  в
Охотном ряду оказался утерянным. Впрочем, нашего знакомого  можно  понять,
ибо содержание обрывка смешало все его мысли.
   Воспроизвожу текст дословно, ни на йоту не отступая от  оригинала,  как
то принято в сериозных научных изысканиях, кои прославили Ваше, м.г.,  имя
и коим Ваш покорный слуга также не чужд.
   Вот этот феноменальный документ целиком.

   "Будничным утром в голову лезут будничные мысли. "Не  опоздать  бы!"  -
одна из первых у таких, как Коля.
   Щелчок  выключателя  мгновенно  озарил  комнату  резким  и   неприятным
спросонья светом. Снаружи в январском сумраке ответно  вспыхивали  строчки
окон - Москва просыпалась привычно и торопливо. Вскочив с постели, инженер
натянул тренировку и,  позевывая,  заспешил  на  кухню.  Конфорка  пыхнула
голубым венчиком газа. Коля наладил  джезву  и,  пока  все  разогревалось,
быстро обмахнул щеки  надсадно  жужжащей  бритвой.  Сев  за  стол,  он  по
обыкновению включил радио: прогноз  погоды  пообещал  к  вечеру  очередную
ростепель. "Опять будет каша", - отметил инженер  и,  дожевывая  на  ходу,
устремился в переднюю. Лифт, как назло,  был  долго  занят,  зато  автобус
подошел к остановке тотчас, и Коля привычно ввинтился в его теплое, битком
набитое нутро. Автобус, затем троллейбус - дорога заняла обычные пятьдесят
минут, и Коля успел проскочить проходную, прежде чем стрелки..."

   На этом текст обрывается.
   Теперь, достопочтенный Иннокентий Петрович,  Вам,  уверен,  понятно  то
первоначальное недоверие, с которым я отнесся к  сей  криптограмме,  когда
господин  Печкин,  отчаявшись   что-либо   уразуметь,   воззвал   к   моей
проницательности. Умоляю и Вас, если такая мысль закралась, не считать все
это дурной мистификацией: типографская природа документа  бесспорна,  сама
бумага теперь хранится в моем столе, и если бы я не опасался превратностей
почты, то не медля представил бы ее Вам в натуре.
   Приходится признать, что перед нами  загадка,  бросающая  вызов  самому
светлому уму! К сожалению, на оборотной стороне документа  вместо  текста,
который мог бы многое  дополнить  и,  возможно,  разъяснить,  наличествует
неполный ввиду обрыва  листа  рисунок  с  небрежным  или  просто  неумелым
штриховым изображением кусающего чьи-то ноги  пса.  Пес  самый  заурядный,
дворовый, ноги тоже обычные, ничего прояснить  не  могущие.  Остается  все
внимание сосредоточить на вышеизложенном тексте.
   Вашему тонкому уму, конечно, тотчас открылась та  нелепица  орфографии,
коя и без того темное делает  вовсе  непроницаемым.  Отсутствие  в  тексте
"ятя" и некоторых иных знаков алфавита повергло меня,  сознаюсь,  в  такое
смятение,  что  я  было  предположил  немыслимое.  А   именно.   Находятся
нигилисты,  которые  шепчутся  против  "ятя",  "фиты",  как   букв   якобы
необязательных и  лишь  отягчающих  правописание.  О,  Геростраты  родного
языка! Само собой, будучи прогрессистом, я не держусь старины только из-за
почтения к ней.  Даже  на  наших  глазах,  к  примеру,  благородный  своим
звучанием оборот "сей" был оттеснен грубым словечком "этот",  и  я  принял
такую поддержанную литературой новацию, хотя она и против моих в  далекой,
увы, юности сложившихся вкусов. Но всему есть предел, и всякому  разумному
человеку ясно, что  исключение  "ятя"  и  ему  подобных  знаков  из  строя
алфавита обеднит слог отечественного языка.  Однако  находятся,  находятся
покусители! Вот у меня от крайней растерянности и шевельнулась  мысль:  не
выходка ли это какой сорвиголовы? Сия бумага - не прокламация ли,  всем  в
пику тайно отпечатанная без "ятя"?!
   Слышу, слышу, драгоценнейший Иннокентий Петрович,  Ваш  смех!  Каюсь  и
прошу  снисхождения  за  высказанный  бред,  который  опровергается  самим
содержанием  текста,  а  также  неуместным  рисунком  какого-то  пса.  Ну,
статочное  ли  дело  даже  анархисту  писать  такую  белиберду?!  В  самом
сумасбродном поступке есть своя логика, а тут ни малейшей,  ибо,  с  какой
стороны ни подойди, в означенном тексте нет ни смысла, ни лада. Или сие от
нас ускользает? Не думаю. Допустим даже (была и такая идея высказана), что
перед нами фантазия некоего сочинителя насчет жизни в будущем. Нелепое  по
многим причинам толкование, но дабы испытать и эту гипотезу, на  мгновение
примем, что загадочные "автобус", "троллейбус", "радио"  и  "джезва"  суть
выдуманные машины и аппараты иного века, о чем  якобы  свидетельствует  их
упоминание в ряду с реальным, хотя  и  странным  в  обычном  доме  лифтом.
Объясняет ли это допущение хоть что-нибудь? Нисколько.
   Правда, лексический анализ  слов  "автобус",  "троллейбус"  дает  такие
буквальные,  в  переводе  с  английского,  значения,   как   "самоомнибус"
(самодвижущийся омнибус?)  и  "омнибус-вагонетка"  (паровой,  на  рельсах,
вагон?). Все это не лишено смысла, а контекст  документа,  то  место,  где
упомянуты "автобус" и "троллейбус", как будто подтверждает их толкование в
качестве средств передвижения. Но проблески здравого смысла наличествуют и
в бреду, это еще ни о  чем  не  свидетельствует.  Латинского  корня  слово
"радио" тоже ясно для понимания. И что же выходит по смыслу? Некий инженер
будущего, чтобы получить сведения о предстоящей погоде, включает "луч"?  И
аппарат-светоисточник (очевидно так!) уведомляет его о скорой  ростепели?!
От сего толкования, уверен, отшатнулся бы даже такой смелый фантазер,  как
Жюль Верн. Кстати, ни в его романах,  ни  в  сочинениях  покойного  Федора
Одоевского, чья неукротимая  фантазия  заглядывала  в  далекие  века,  нет
засилья  домашней  и  уличной  машинерии.  А  как  прикажете  расшифровать
таинственный аппарат "джезва"?
   Но  даже  не  эти  очевидные  соображения,  с  которыми  Вы,   полагаю,
согласитесь, главное, что доказует  нелепость  всего  описания  с  позиций
самого  безудержного  и  безответственного  фантазерства  о  будущем.  Вот
первое, что бросается в глаза. В отрывке речь идет об  инженере.  Так!  Но
где же видано, чтобы сочинитель,  будь  он  трижды  фантаст,  именовал  бы
инженера (инженера!) в точности, как ребенка, Колей? Так  редко  и  мужика
называют, а здесь автор представляет  нам  ученого  мужа  и  дворянина.  И
почему этот дворянин, подобно дворнику, должен вскакивать спозаранку?  Как
может проезд в Москве, тем более в механическом экипаже будущего, занимать
около часа? И что означает выражение "инженер натянул тренировку"? Что  ни
фраза, то полная бессмыслица!
   Весь стиль отдает, дикостью. Ломаные фразы, сплошные  невнятицы  языка,
сумбур описаний, пачкотня вместо рисунка на обороте,  то  есть  решительно
все придает вес моей  гипотезе  о  ненормальности  автора,  гипотезе,  коя
объясняет многое. Это соображение побудило меня проделать надлежащий,  для
утверждения истины, опыт. Переписав текст, как подобает, с  "ятем",  чтобы
его отсутствие не  затемняло  картину  умосостояния  автора,  я  предложил
документ вниманию  лучших  знатоков  душевных  болезней.  Представьте,  их
мнения разошлись!  Одни  определенно  указали  на  ненормальность  автора,
другие же склонились к мнению, что за всеми странностями описания и  стиля
кроется малопонятная, но никак не  болезненная  логика.  Вот  каковы  наши
светочи медицины - кому хочешь, тому и верь...
   Тут еще загадка с "ятем". Кто-то же издал,  оттиснул  сей  бред!  Пусть
автор выпустил книгу, из коей нам достался отрывок, за свой счет и даже не
постоял в расходах, лишь бы увидеть в ней свои неумелые рисунки. Но где он
нашел столь же безумного типографа? Что  закрыло  глаза  цензуре?  Как  не
пошли толки о возмутительной дерзости  издателя?  Почему  никто  (я  навел
тщательнейшие справки) даже не слышал о такой книжке? Теряюсь,  немею,  ум
за разум заходит!
   Только это мое, надеюсь, понятное состояние побудило  меня  вступить  в
спор с Рожковым, студентом неглупым, хотя и с нигилистическим направлением
мыслей.  Он  дальний  родственник  моей  жены,  отчего  и  принят  у   нас
по-домашнему. Общение с ним я нахожу небесполезным, поскольку  оно  вводит
меня в курс новейших  умонастроений,  да  и  для  молодежи  влияние  людей
опытных, с идеалами, необходимо как противоядие от бацилл анархизма.
   Упомянутый  Рожков,  которому  я   сгоряча   показал   документ,   было
остолбенел, как все прочие, и в растерянности, по дурной  своей  привычке,
стал вертеть  пуговицы  тужурки,  одну  даже  открутил  напрочь.  Впрочем,
надобно отдать должное его уму: оправившись  от  потрясения,  он  высказал
любопытную догадку насчет одного темного в документе места. Мне  никак  не
удавалось уяснить, почему наступление ростепели сулит  инженеру  какую-то,
очевидно на ужин, кашу.  Рожков  дал  ловкое  толкование  сей  несуразице,
обратив внимание на то обстоятельство, что ростепель делает  снег  вязким,
кашеподобным и  что,  следовательно,  перед  нами  лишь  образ,  метафора.
Поблагодарив Рожкова, я, однако, заметил, что имеющееся во фразе  словечко
"снова" (и  не  только  оно)  указывает  на  обыденность  и  повторяемость
ростепелей. А как это может быть посреди зимы, когда мороз особенно крепок
и оттепель в Москве изрядная редкость? Рожков со мной тут  же  согласился,
признав, что эта и другие загадки текста выше его понимания.
   Чтобы он не впал в уныние,  я  похвалил  его  за  изящество  толкования
взаимосвязи оттепели с "кашей", и он ушел  столь  ободренный,  что  поутру
явился ко мне весь всклокоченный, с воспаленными от бессонницы  глазами  и
идеей  самой  дикой,  какая  только  возможна.   Он,   представьте   себе,
предположил, что этот клочок бумаги, сей головоломный обрывок текста  есть
подлинное описание будней иного  века,  которое  попало  к  нам  прямо  из
будущего!
   Привожу этот пассаж  мысли  с  единственным  намерением  доставить  Вам
веселую минуту.  Ну,  не  юморист  ли?  Объяснить,  каким  манером  бумага
перемахнула через столетия и очутилась в Охотном ряду, Рожков, конечно, не
мог; он только повторял слова Шекспира  о  вещах,  которые  и  не  снились
мудрецам. Позиция, что и говорить, сильная!
   Меня, однако, все это так потрясло, что, стыдно признаться, я  ввязался
с Рожковым в спор и, к своему немалому изумлению, обнаружил, сколь  трудно
защитить здравый смысл и доказать, почему не  может  быть  того,  чего  не
может быть никак - ни такого утра иного века, ни описываемых реалий бытия.
Рожков возражал с завидной ловкостью, о чем, справедливости ради, надлежит
упомянуть. Вот суть его концепции. Допущение будущности текста, сказал он,
делает  понятным  полное  отсутствие  слухов  о  книге,  из  коей  выдрана
страница: она еще  не  написана.  Столь  же  логично  разрешается  загадка
орфографии и необычной стилистики - то и другое  разительно  изменилось  в
веках. Нам непонятная машинерия будущего? Что ж, так и  должно  быть:  для
современников Вольтера столь же странными оказались бы  паровоз,  телеграф
или новоизобретенная, электрического действия лампочка Лодыгина, намек  на
повсеместное в грядущем  торжество  которой  можно,  кстати,  усмотреть  в
первых строках второго абзаца анализируемого документа. Также не  остаются
постоянными нравы, чем и объясняется необычное именование инженера  Колей,
между прочим, подтверждающее догадку лучших  умов  о  развитии  в  будущем
всеобщего  дружелюбия   и,   следовательно,   обращения   друг   к   другу
исключительно на "ты" и по имени.
   Было от чего схватиться за голову! Напрасно  я  взывал  к  здравомыслию
собеседника и доказывал, что хотя предстоящий век и будет иным,  чем  наш,
но  есть  же  предел  правдоподобия,  решительно  здесь  нарушенный,   ибо
толкования текста в духе правды сразу заводят нас в тупики абсурда.  Нужны
ли примеры? - спрашивал я.  Еще  как-то  можно  допустить,  что  машинерия
двадцатого века далеко превзошла наши смелые ожидания, хотя уже  одно  это
крайне  сомнительно,  поскольку  наш  ли   век   не   самый   изумительный
достижениями  ума  и   дальновидностью   взгляда,   а   между   тем   даже
повсеместность электрического освещения оспаривается многими авторитетами.
Но допустим, допустим и такую  нелепицу,  что  русские  люди  (охрани  нас
господь от такого безумия!) устранением "ятя" оскальпировали слог  родного
языка, что нравы  пали  до  всеобщего  умаления  имен,  а  город  сделался
изрядной, если верить описанию, транспортной неудобицей. К  чему,  однако,
ведут столь ужасающие противу логики прогресса натяжки толкования  текста?
К допущению, что и климат Москвы изменился, существенно потеплел, чего  уж
никак быть не может!
   "Верно!  -  в  каком-то  исступлении  вскричал  Рожков.  -   Упомянутая
обычность ростепелей - ключ ко всему! Ведь для такой перемены  московского
климата надобна целая эпоха, а это доказывает, что в отрывке описан  вовсе
не двадцатый, а куда более дальний век! Тогда и все ваши справедливые  для
близкого будущего возражения устраняются сами собой..."
   Я даже речи лишился после  таких  его  слов.  Нет,  какова  современная
молодежь!  Есть  для  нее  что-нибудь  святое?  О  приверженности  идеалам
прогресса, чей факел они готовы забросить  в  болото  нигилизма,  я  и  не
говорю; сам того  не  заметив,  Рожков  отринул  даже  то,  чему  они  все
поклоняются, - научную методу. Боже мой! Поразительно и печально, с  какой
легкостью он при первом же затруднении заменил ее горячечными спекуляциями
воображения!   Верно   замечено,   что   необразованность   плачевна,    а
полуобразованность пагубна. Грустно же...
   И все же, когда я было совсем  отчаялся  утвердить  истину,  один  факт
помог мне развеять дурман ложных фантазий  и  вернуть  Рожкова  на  верную
стезю. О, не иссяк еще порох в пороховницах! В каком-то озарении я схватил
бумагу, ткнул прямиком в  то  место  документа,  где  говорится  о  бритье
человека якобы  грядущих  веков,  и  вопросил  Рожкова:  в  каком  будущем
возможна надсадно жужжащая бритва? В каком?
   Из Рожкова будто дух выпустили - он так и окаменел  с  раскрытым  ртом.
Возразить было решительно нечего, ибо даже младенцу ясно, что бритва,  это
узкое и опасное лезвие стали, ни в каком веке жужжать не  может.  К  чести
Рожкова  надобно  сказать,  что  он  и  не  подумал  переть  против  такой
очевидности: обмяк, покраснел, стушевался, бедняга.
   Так было покончено с заблуждениями и бесплодными фантазиями, но роковая
загадка текста, увы, не стала светлей, сколько я над ней потом  ни  бился.
Все, все усилия  тщетны!  Жуть  берет,  когда  я  вновь  размышляю  о  сем
предмете. Если это не бред больного ума, то что же? Неужто перед  нами  та
самая кантовская, наглухо закрытая "вещь в себе"? Неужто сия  бумага  есть
знак  положенного  нашему  познанию  предела,  свыше  ниспосланное  о  том
предупреждение? Конечно,  и  такое  возможно,  хотя  это  и  противу  моих
философских воззрений. Мой разум склоняется  перед  тайной,  сон  и  покой
давно потеряны, о чем,  должно  быть,  ясно  говорит  сумбур  этого  моего
письма.  Вся,  вся  надежда  только  на  Вас,  драгоценнейший   Иннокентий
Петрович, на Ваше мудрое искусство проникновения в недоступные  нам  сферы
трансцендентального! Если не Вы, то кто же разрешит эту загадку века?
   Надеюсь и уповаю!
   Ваш покорный слуга Ф.Соковнин
   17 июня 1879 года.

   Р.S. Господин Печкин шлет Вам  поклоны  и  спрашивает,  какие  виды  на
урожай в Вашей губернии,  где  у  него,  как  Вам  должно  быть  известно,
находится имение.



   Дмитрий Биленкин.
   Голубой янтарь

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Лицо в толпе". М., "Молодая гвардия", 1985
   ("Библиотека советской фантастики").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Весь день море билось о берег.
   Оно билось и тогда, когда в свете вечерней зари к нему вышли трое. К их
удивлению, накат волн оказался не таким мощным, каким он  представлялся  в
лесу, где еще издали был слышен мерный тяжелый гул. Прибой  скорее  гладил
песок, обращая его при откате в  тусклое  зеркало,  в  котором  скоротечно
проступали краски заката, багрово-черного у дальней черты моря, тогда  как
высоко над дюнами было светло и там, в поднебесье, отчетливо рдели похожие
на клинопись обрывки облаков.
   Уминая песок, все трое двигались вдоль прибоя. Имена двоих - Гриднева и
Шорохова - многое могли сказать тем, кто следит за культурной жизнью,  имя
Этапина, наоборот, любого оставило бы  невозмутимым.  Но  и  прославленный
ученый, каким был Гриднев, и весьма известный  поэт,  каким  был  Шорохов,
своим безмятежным отдыхом здесь,  на  этой  благодатной  косе  балтий