а было жалко смотреть, точно его, было согретого пониманием,
внезапно окатили ледяной водой. Он съежился, поблек и онемел, казалось. Но
в его затравленном взгляде мелькали  колкие,  злые  искры,  что  никак  не
вязалось с жалобным и растерянным выражением его лица.
   - Скажу-с, - выдавил он глухо. - Всю правду-с... Веру в добро и  истину
сквозь беды пронес, но затравлен был  обстоятельствами,  опутан  ими,  как
пленник сетями, и... и...
   - И?
   - И оступался... Слаб человек, никому зла не  хотел,  но  сволочью  был
окружен, завистниками; вынужден был бороться, святые не без греха...
   - Кто же заставил вас сближаться со сволочью? В начале двадцатых  годов
к вам хорошо относились лучшие люди России.
   - Они сущность мою видели! Останься жив Грибоедов,  который,  в  Персию
уезжая, мне, как лучшему другу, рукопись своей комедии доверил...
   - Которую вы затем продали за несколько  тысяч  рублей.  Вы  и  прежних
друзей  -  декабристов  предали.  Только  не  говорите,  что  из   идейных
побуждений! Вы и своего могущественного благодетеля Шишкова тоже предали.
   - Ради бога, поймите же меня наконец! Издатель и литератор в  России  -
агнец среди волков...
   - Позвольте! Никто из писателей, чьи книги стоят у нас  на  полках,  не
служил в Третьем отделении, не доносил на своих собратьев, хотя  находился
в тех же условиях.
   - В других, совершенно других! Я  не  стыжусь  своего  прошлого,  но  в
глазах властей...
   - Вы не стыдитесь своего прошлого?
   - Я храбро сражался против Бонапарта под Фридландом, ранен был во славу
русского оружия...
   - А потом  во  славу  французского  оружия  сражались  против  крестьян
Испании, позднее, в Отечественной войне 12-го года, бились против  русских
солдат...
   - Даже пристрастная комиссия оправдала меня!
   - От которой вы кое-что скрыли,  да  и  Бенкендорф  замолвил  словечко.
Хозяева вами брезговали, но в вас нуждались, тут все понятно.  И  то,  что
вас в свое время заставило уйти к Наполеону, - тоже.
   - Несправедливость полкового командира, отставка, злая нищета...
   - Да, да, знаем, как вы в Ревеле стояли с протянутой  рукой  и  хорошим
литературным штилем, иногда даже стихами просили милостыню...
   Округлая фигура Булгарина дернулась, как лягушка под ударом тока.
   - Не было этого!!!
   Все вздрогнули, ибо так мог бы возопить раненый.
   - Было, - побледнев,  но  непреклонно  повторил  Игорь.  В  его  словах
Поспелову даже почудился лязг  скальпеля.  -  Было,  Фаддей  Бенедиктович.
Таких ли мелочей вам стыдиться? И горькую  вы  тогда  пили;  и  офицерскую
шинель крали, все было.
   Булгарин отшатнулся, ловя воздух широко раскрытым ртом, и боль, которую
он  сейчас  испытывал,  передалась  всем,   вызвала   желание   отпрянуть,
защититься от горького, непрошеного, тягостного к нему сочувствия.  И  еще
больше от острого, гипнотического,  недостойного  любопытства  к  невольно
открывшимся уголкам этой выжженной цинизмом души. Даже оператор растерянно
забыл о своих переключателях, хотя казалось, что Булгарина  сейчас  хватит
непритворный обморок. Все словно  коснулись  клемм  какого-то  высокого  и
опасного  психического  напряжения,  и  уже  готов  был  раздаться   крик:
"Выключить, выключить!"
   Но Булгарин не грохнулся в обморок. Наоборот, его голос внезапно  обрел
твердость.
   - Все правда. - Он быстро облизал высохшие губы. - Падал я на самое дно
бездны, молил о помощи, но оставили меня как бог, так и  люди.  Сколько  я
претерпел от них! Так я понял, в каком мире живу... Хотел потом  забыть  и
очиститься, оттого и потянулся к лучшим  людям  России.  Но  знали,  знали
жандармы, какие на мне пятнышки! Что для  них  человек?  Пылинка  в  делах
государственных, звук пустой... Хорошо чистеньким! А мне под нажимом  куда
деваться? Снова в нищету, на дно, стреляться с похмелья? Уж нет-с! Во  мне
талант был сокрыт, его сам бог велел всем беречь. Стал я  себя  укреплять,
ненавистников нажил, зато "Иваном  Выжигиным"  и  многими  другими  своими
сочинениями русскую словесность прославил!
   От столь внезапного поворота, от дышащих  искренностью  слов  Булгарина
растерялся даже, казалось бы, готовый ко всему Игорь.  "Вывернулся!"  -  с
отчаянием  и  безотчетным  восхищением  подумал  Поспелов,  и   от   этого
мелькнувшего в душе восхищения ему стало гадко, совестно и противно.
   - Вы считаете свои книги вкладом в литературу? -  успел  оправиться  от
замешательства Игорь.
   - Нескромно было бы мне  отвечать  словами  Александра  Сергеевича:  "Я
памятник себе воздвиг нерукотворный..." Однако же  редкая  книга  видывала
такой успех, как мой "Выжигин". Даже мой  поноситель  Белинский  признавал
это.
   - Верно, успех был. Только, несмотря  на  шумную  рекламу,  официальную
поддержку и вами же организованное славословие,  читатель  очень  скоро  и
прочно охладел как к "Выжигину", так и к другим вашим  сочинениям.  Вы  не
задумывались почему?
   - Небо содрогнулось бы, начни  я  перечислять  все  интриги  смутьянов,
которые, вознося новомодные сочинения, портили вкус публики и отвращали ее
от  истинно  патриотических  образцов  литературы!  Но  все  вернется   на
свои-места, все!
   -  С  вашим   "патриотизмом",   Фаддей   Бенедиктович,   мы,   положим,
разобрались. Поговорим лучше об  обстоятельствах,  которые  вас  заставили
клеветать и  доносить.  Эх,  Фаддей  Бенедиктович,  и  вранью  есть  мера!
Обстоятельства... Вы очень скоро стали богатым. Могли бы  спокойно  отойти
от дел и писать романы в своем имении. Только не говорите нам, что вас  не
отпускало со  службы  Третье  отделение!  Но  вы  упорно  продолжали  свою
деятельность. Обогащались, не  брезгуя  ничем.  Кажется,  не  было  такого
талантливого писателя, художника, актера,  на  которого  вы  хоть  раз  не
напечатали бы хулу. Даже геометрию Лобачевского ваша газета охаяла...  без
права ответа, конечно. Десятилетиями вы точно,  прицельно  били  по  всему
честному,  талантливому,  передовому,  что  возникало  в  России.  Сказать
почему?
   Булгарин молчал, до ниточки сжав побелевшие губы.
   - Во-первых, вы в глубине души прекрасно понимали,  что  без  поддержки
властей, без сотрудничества с Третьим отделением вы  и  ваши  сочинения  -
ноль. Только так, выслуживаясь, подличая, угождая, вы могли утвердить свое
имя и обогатиться.
   - Господи, дождусь ли я справедливости?! Имел я доходы - так разве  это
грех? Не затем  я  домогался  влияния,  а  чтобы,  заимев  полное  доверие
властей, осторожно склонять их к улучшению дел  и  облегчению  тягот!  Мои
записки правительству, кои вы уже трогали, и мои прожекты доказывают...
   - Что даже вам было тяжело в обстановке всеобщего бесправия! Верим.  Но
вы же его и умножали. Не вы ли предлагали проект устройства новой  сыскной
полиции, во главе которой рекомендовали поставить самого что  ни  на  есть
зверя?  Нет,  Фаддей  Бенедиктович,  не  сидит  на  вас  маска   потайного
либерализма. Все, увы, куда проще. Вот логика ваших поступков. Пушкина  вы
до поры до времени не трогали, даже печатали с расшаркиванием. Потом вдруг
стали строчить на него доносы, печатно намекнули, что  он  плагиатор,  чем
даже вызвали царское неудовольствие. Откуда такая внезапная перемена,  что
произошло? Только одно: Пушкин с друзьями  затеял  газету,  которая  могла
составить опасную конкуренцию вашей "Пчеле"...
   - Поклеп, нет тому подтверждающих документов, а сказать можно все!
   - Есть логика фактов. Ваша "Северная пчела", скверная, по  единодушному
мнению, газета, имела все же немало  подписчиков.  Она  была  единственной
ежедневной газетой России, и у подписчиков просто не оставалось выбора.  А
где подписчики, там и доходы. Терять  монополию  вам  никак  не  хотелось!
Прошел слух - только слух! - что Вяземский хочет издавать газету.  От  вас
тут же спешит  донос  с  обвинением  Вяземского  в  аморальном  поведении.
Привести еще факты того  же  рода  или  хватит?  Хватит...  И  талантливых
писателей вы стремились опорочить прежде всего потому, что их произведения
составляли конкуренцию вашим, могли  их  зачеркнуть,  что,  разумеется,  и
случилось. Вот исток вашей ненависти ко всему талантливому! Вы еще  потому
хотели всех унизить, что чужая порядочность мешала вам жить. Если  бы  все
кругом лизали сапог, гребли под себя, наушничали,  то  вам  было  бы  куда
уютней. А так даже царь, даже жандармы брезговали вами... Да, жизнь у  вас
была - не позавидуешь!
   Булгарин дышал учащенно, с присвистом. До сих  пор  даже  в  испуге,  в
самом униженном подобострастии его лицо сохраняло цепкую, ко всему готовую
энергию сопротивления. Теперь -  никто  не  уловил  мгновения,  когда  это
произошло, - его лицо погасло. В нем не осталось  ничего,  совсем  ничего,
кроме внешних  примет  старости:  рыхло  обвисших  щек,  багрово-синеватых
склеротических жилок под  дряблой  кожей,  безвольно  полуоткрытых  губ  с
капелькой набежавшей слюны. Вид этой  жалкой,  дрянной  капельки  внезапно
обдал Поспелова такой пронзительной жутью, что он едва не заорал  на  весь
зал: "Да что же вы делаете, наконец?! Булгарин давно  мертв,  его  это  не
может коснуться, здесь  призрак,  фантом  -  кого  же  вы  тогда  мучаете?
Зачем?!"
   Ничего  этого  он  не  выкрикнул,   не   метнулся,   чтобы   остановить
кощунственный разворот событий, - не успел. Булгарин; то, что представляло
собой Булгарина, вдруг словно обрел  второе  дыхание.  Исчезла  дряхлость,
напор энергии стер опустошенность, глаза ненавидяще блеснули, зло и  четко
грянули совсем неожиданные слова.
   - Ваш приговор хуже, чем нелеп. Факты? И  убийство  награждаемо,  когда
оно  совершено  на  войне.   Законы   определяют,   кто   есть   виновный!
Установленные  людьми,  они  соблюдаются  земными  властителями;  мои   же
поступки были поощряемы самим государем. А ежели я виноват  перед  законом
всевышнего, то каким? Тайному следовать  невозможно,  потому  как  он  нам
неведом, за соблюдением же открытых надзирает святая церковь, коя также не
находила во мне больших  прегрешений.  Чист  я  перед  государственными  и
божьими установлениями! Каким же тогда законам следуете  вы?  Никаким  или
бесовским! Но я-то им неподсуден, и за меня бог,  раз  я  не  нарушал  его
законов!
   Он замер  с  торжеством.  Сама  оскорбленная  святость  глядела  теперь
свысока и упивалась явным замешательством судей. Какая разница, кто  перед
ним был, - потомки, жандармы, дьяволы или ангелы, если можно было  отвести
неведомую, но, с его точки зрения,  реальную  кару!  Все  годилось  в  той
ужасной, ни в каких книгах не описанной ситуации, в которой он очутился, -
что ж, вся его жизнь были искусной борьбой, он  умел  приспосабливаться  и
побеждать в любых обстоятельствах.
   Поспелов вздрогнул от унижения и гнева. Подлость  не  могла,  не  смела
торжествовать над его ребятами, а она вопреки всему  нагло  торжествовала.
Он не имел больше права молчать, он лихорадочно  искал  и  в  отчаянии  не
находил слов, которые могли бы выручить, спасти  растерявшихся  подростков
от разгрома и стыда поражения. Доводов не было. А он-то еще воображал, что
ребята затеяли недостойную игру в кошки-мышки!  Неужели  и  он,  пусть  не
историк, не психолог, но все-таки взрослый человек двадцать первого  века,
педагог, бессилен опровергнуть чудовищную софистику лжи?! На что, на какие
ненужные сейчас науки он тратил свое время, вместо того, чтобы...
   Губы Булгарина уже кривила довольная усмешка;  многоопытным  чутьем  он
правильно оценил значение столь долгого и тягостного молчания. Но внезапно
- Поспелов не сразу понял причину -  веки  прожженного  демагога  опасливо
дрогнули. Он заметил - все заметили! - слабую, чуть грустную  и,  пожалуй,
снисходительную  улыбку  Игоря.  Поспелов  в  нетерпении  подался  вперед.
Булгарин и его далекий потомок в упор глядели друг на друга. И Булгарин не
выдержал - отвел взгляд.
   - Почему вы не хотите смотреть мне  в  глаза?  -  стирая  улыбку,  тихо
спросил Игорь.
   Булгарин надменно вскинул голову, всем своим видом показывая,  что  его
полная воля поступать так; как он хочет.
   - Чего же вы боитесь, Фаддей Бенедиктович, если за вами правда, закон и
бог? Кстати, вам не кажется странным, что и в ваше время хороший поступок,
не нуждался ни  в  оправдании,  ни  в  самооправдании,  тогда  как  дурной
требовал и того и другого? Вы приняли наш суд уже тем, что оправдывались.
   - Софистика! - Булгарин презрительно пожал плечами. -  Истину  я  хотел
утвердить - и только. А что вините  меня  в  оправданиях,  то  должно  вам
знать, что чаще злодей в чужих глазах предстает  невинным,  чем  наоборот.
Или вам сие неизвестно? Неизвестно, как вижу.
   - Тогда просветите, Фаддей Бенедиктович. Верно ли мы вас поняли, что  в
глазах людей и перед законом невинный может оказаться злодеем, а злодей  -
невинным?
   - Так, тысячу раз так!
   - Но в таком случае благоволение к  вам  законов,  на  которое  вы  так
упирали, ни о чем не говорит.
   Булгарин смешался, но только на миг.
   - Но не доказывает и обратного! - воскликнул он с  жаром.  -  Толковать
можно так, можно этак, одна философия, разве я что-нибудь утверждал?  Одну
истину, только истину!
   - Какую из трех,  Фаддей  Бенедиктович?  Сначала  вы  представили  себя
борцом за идею, но это не оказалось истиной. Затем вы  обвинили  во  всем,
что  заставляло  вас  поступать  так,  а  не  иначе,  неумолимое  давление
обстоятельств. Но и в этом, как выяснилось, мало истины.  Наконец,  третья
и, надеюсь, последняя ваша истина: поступал с благословения всех  законов,
значит, моя жизнь - пример гражданской добродетели.
   - И даже ваш всезнающий, но  предвзятый  якобы  потомков  суд  того  не
опроверг! Потому что истина...
   "Считалось: не пойман - не вор, - устало подумал Поспелов. -  А  тут  и
пойман, и  уличен,  а  не  вор...  Одна,  кажется,  только  одна  осталась
возможность, я ее теперь вижу,  но  видят  ли  ее  ребята?"  Ему  хотелось
уткнуть голову во что-нибудь мягкое и прохладное  -  таким  вымотанным  он
себя чувствовал. А Булгарин - тот ничего, был свеж... "Только не  сорвись,
Игоречек, только не сорвись!" - молил в душе Поспелов.
   - Коли  ваши  поступки,  Фаддей  Бенедиктович,  вполне  соответствовали
человеческим  законам  и  нормам,  поощрялись  ими,  то  вам  нечего  было
скрывать. Почему  же  тогда  вы  таили  от  всех  свою  службу  в  Третьем
отделении?
   Как и следовало ожидать, ответом была снисходительная усмешка.
   - Высшие государственные интересы, да будет вам  известно,  требуют  от
такого рода службы немалой секретности.
   - Эту вашу работу общество считало нравственной или только  мирилось  с
нею как с неизбежным злом?
   - Противу такой службы мог говорить лишь смутьян!
   - Следовательно, ваш донос, к примеру, на Тургенева, из-за которого тот
угодил в тюрьму, был  морален.  Тургенев  же,  написав  неугодную  статью,
поступил аморально.
   - Как закон судит, так оно и есть.
   - А если закон в одних случаях карает, а в других поощряет преступника,
то какова цена такому закону?
   - Сие уже казуистика, в которой, благодарение богу, я не силен.
   - Будто? Как часто вы брали взятки?
   - Я?! Взятки?!
   - Вы. Взятки.
   - Поклеп, ложные слу...
   - Полно, Фаддей Бенедиктович! До сих пор не хотите верить,  что  нам  о
вас все известно?
   - То одна  видимость  взяток!  Благодарственные  подношения,  дружеские
подарки.
   - Врете. Показать, где, когда, с кого вы брали взятки за  те  или  иные
публикации в своей газете? Назвать имена этих фабрикантов, книготорговцев,
актеров? Тому же Третьему отделению все это, кстати, было хорошо известно.
   - Господи, да кто же у нас не берет  взяток?!  Обычай,  можно  сказать,
такой. Все берут, и с меня брали, тут вывода никакого делать  нельзя.  Тут
взвесить надо проступок, соотнести с заслугами...
   - Иначе говоря, дело не в поступке, а в его оценке. Тургенев  разгневал
власть - и он  преступник.  Вы  же,  доносчик  и  взяточник,  -  примерный
патриот. Нет, оказывается, закона, есть благорасположенность свыше.
   - Как во все времена, как во все времена!
   - Судите о прошлых временах, но не трогайте будущие, вы о них ничего не
знаете.
   - Истинно говорите! Как зимой невозможно без  шубы,  так  в  мое  время
нельзя без нравственных отступлений.
   - Таков был закон жизни?..
   - Таков, таков! Я, что ли, его установил? Жил согласно, как все.  Таких
людей, хотите, мог бы уличить, так высоко стоящих...
   - Все одинаково черненькие, так?
   - Кто к власти прикоснулся, те, почитай, все.
   - И раз все  виновны,  значит,  никто  не  виновен.  Кажется,  это  уже
четвертая ваша истина?  Только  и  здесь  неувязка,  Фаддей  Бенедиктович.
Большинство ваших современников доносы ненавидели, взяток не брали, лжи  и
угодничества не терпели. Не оттого ли общественное мнение и презирало вас,
что вы воплощали в себе и то, и другое, и третье?
   - Боже мой, я-то при чем?! Как свыше предписано было, так я и жил. Если
пастух не туда ведет стадо, то разве ягненок в ответе?
   - Но вы-то были сторожевым псом. В уме вам не откажешь,  многое  хорошо
понимали, только превыше всего была для вас выгода.
   - Что ж с того? Лишь  праведников  не  интересует  выгода,  однако  бог
создал людей такими, что праведников среди нас немного. Велика ли тут  моя
вина? Соблазнов не избежал, грешен. Сам царь лгал о событиях  декабрьского
возмущения, я не святей царя. Доносы были поощряемы - не я, так  другой...
Что допускалось, то делал, а чего не допускалось, того не совершал. Кругом
взятки брали, и я брал. Пусть многогрешен! Зато не жил в  праздности,  как
многие, мысли имел, труд уважал, написал девять томов  сочинений.  Неужели
эта чаша весов не перевесит? Святой Петр трижды предавал Христа,  покаялся
и был возведен в апостолы. Мое же раскаяние не слабей.
   - Не видно его что-то, Фаддей Бенедиктович. Ваше  раскаяние  больше  на
оправдание и торговлю похоже.
   - Клянусь, в мыслях того не было! -  Что-то  лихорадочно  прорвалось  в
словах Булгарина. Он взвинченно озирался. - Чем, чем  могу  доказать  свою
искренность?!
   - В Третьем отделении вы, однако, не утруждали себя  поисками,  -  едко
усмехнулся Игорь. - Напомнить?
   - Сего мало! - впиваясь взглядом в эту усмешку,  вскричал  Булгарин.  -
Должен со всей душой, по-нашему, по-христиански...
   Внезапно он сложился втрое и, прежде чем кто-нибудь осознал  смысл  его
движения, уже был на коленях.
   - Как оплошавшее дите стою перед вами многогрешен!
   Все так и застыли,  лишь  кто-то,  подавленно  вскрикнув,  закрыл  лицо
руками. Постыдней и хуже вида упавшего на колени  старика,  его  с  дрожью
простертых рук была та поспешная готовность, с которой  он  это  проделал.
Никто не допускал возможности  такой  развязки  от  одной  лишь  видимости
намека на ее желанность. Но намек-то вышел не кажущийся... И во всем  этом
была своя страшная  логика,  ибо  за  ней  стояла  многоопытность  холопа,
который чутко улавливает окрик и точно знает, когда можно  пререкаться,  а
когда следует униженно себя растоптать.
   Смотреть на это было так омерзительно, думать  о  своей  тут  вине  так
нестерпимо, что Игорь с белым от ужаса лицом  первым  метнулся  к  пульту,
вырвал  его  из  сомлевших  рук  товарища.   Все   погасло   с   коротким,
прозвучавшим,  как  пистолетный  выстрел,  щелчком.   Исчезла   обстановка
девятнадцатого века, исчез и Булгарин. Но и  оставшись  наедине  со  своим
временем, все молчали, не смея поднять глаз; как будто рядом еще находился
жуткий призрак.



   Дмитрий Биленкин.
   Загадка века

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Лицо в толпе". М., "Молодая гвардия", 1985
   ("Библиотека советской фантастики").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Милостивый государь Иннокентий Петрович!
   Памятуя о н