здаст ли испарение какое-то
подобие атмосферы или не создаст. Получилось, что не создаст.
    Это его неизвестно почему расстроило. Обидело. Попросту его лишили
зрелища!  Еще  лучше  было  бы  превратиться  в  комету.  Пусть  самую
плохонькую.  Мелькнуть  напоследок  в  телескоп,   привлечь   внимание
двух-трех астрономов; его стали бы  наблюдать,  заносить  в  каталоги,
классифицировать. То есть не его, конечно, но все равно забавно. Сидит
себе такой  астроном,  смотрит  в  свою  оптическую  трубу,  исчисляет
заурядную комету и не подозревает даже, что никакая это не  комета,  а
звездный аквариум, откуда ему машет человек Петров.  Вот  бы  астроном
выпучил глаза, шепни ему кто, как обстоит дело в действительности.
    Но кометы не будет. Заурядной, незаурядной - никакой.  С  законами
не поспоришь. Комета Петрова не состоится, и думать об этом нечего.
    Вздохнув и отругав себя за глупые мысли, он встал,  было  поплелся
прочь от иллюминатора, как вдруг  остолбенел.  Если  астероид  сам  не
может превратиться в комету, то почему его нельзя сделать кометой?!
    Потрясение было так велико, что он в  испуге  зажмурился.  Что  за
наваждение? Какой бес его попутал? Разве это возможно?  И  в  сознании
опять будто сверкнула молния: это возможно!
    Ослабев, он сел в кресло.
    Что, собственно, такое - комета?
    Длинный газовый хвост, который светится в лучах солнца. Испаряется
ледяная головка, и от нее наподобие дыма костра волочится шлейф.  Вот,
собственно, и все. Но разве он в состоянии разжечь костер?!
    Он вскочил и заметался, как от зубной боли. Допустим, ему  удастся
зажечь что-то на поверхности. Для этого  придется  выйти.  Ладно,  это
потом, потом... Испарения, окружив астероид туманом, быстро рассеются,
ведь здесь почти нет силы тяжести. Значит, никакого хвоста не будет.
    Правда, можно изобрести нечто вроде  форсунки  и  направить  струю
газов строго в одном  направлении.  Притяжение  тут  ничтожное,  и  за
астероидом потянется хвост. А дальше что? Нужен длинный, очень длинный
хвост, чтобы астрономы заметили комету.
    Невероятные трудности, а зачем?  Чтобы  позабавиться?  Похоже,  он
сошел с ума. Хотя... Обнаружив комету на таком расстоянии  от  Солнца,
астрономы, само собой, удивятся и заинтересуются: это что еще такое  и
почему не по правилам? Но им и в голову не придет, что это дым костра.
    Невероятным усилием воли он заставил себя больше не думать на  эту
тему. Забыть. И сразу почувствовал себя опустошенным. Навалилась такая
тоска, что ему все стало безразлично.  Хоть  выбрасывайся  наружу  без
скафандра.
    Наконец все в нем взбунтовалось.  Думать-то  он  может?!  Мечтать,
фантазировать, надеяться? Или в его положении уж и этого нельзя?
    Хвост  должен  быть  длинным.  Насколько?  На  миллионы,   десятки
миллионов километров?
    Да нет же! Он не собирается являть собой зрелище в небесах. Сейчас
его астероид скорей  всего  не  виден  в  самые  лучшие  заатмосферные
телескопы. Не потому, что он мал, а потому, что слишком слабо отражает
свет. Стоит повысить яркость всего раза в два, как он станет  тусклой,
но все же приметной звездочкой. Это сделать нетрудно, но это ничего не
даст - просто автоматический регистратор занесет в  каталог  еще  один
астероид. Значит, хвост должен быть намного длиннее поперечника, тогда
астероид будет виден кометой. Но весь-то астероид -  это  сотня-другая
метров! Следовательно, хвост...
    Не может быть, тут что-то не так!  Спокойно,  спокойно...  Сделаем
для страховки хвост в тысячи раз больше поперечника. Это всего-навсего
сотни километров газопылевого шлейфа. Всего-навсего.
    Он не поверил себе. Пересчитал. Все так. Да  ведь  это  же  размер
самых крупных астероидов, таких, как Церера, Веста,  а  они  прекрасно
различаются в телескоп. Его комета тотчас обратит  на  себя  внимание!
Тотчас!
    Что же сделать, что можно сделать, что надо  сделать,  чтобы  всем
стал ясен смысл этой кометы? Дым  костра,  дым  костра...  Черный  или
белый, сигнальный...
    А-а! Хвост надо покрасить.
    На корабле сколько угодно нужных веществ. Эмаль  стен,  пластмасса
ручек, изоляция, да мало ли что. Можно получить  любые  оттенки  дыма!
Остается выбрать какой-нибудь совсем уж немыслимый цвет. Чтобы  ученые
схватились за голову...
    Стоп. Схватиться-то они, положим, схватятся. Но корабль  к  комете
не пошлют. Опасно нырять в ее туманные глубины, да и зачем?  Случаются
кометы желтые, красноватые, теперь появилась сине-зеленая в  крапинку.
Любопытно, но что тут такого? В природе все бывает.
    Выходит, надо создать комету, какой не бывает и быть не  может.  С
хвостом вытянутым, допустим, не  от  Солнца,  а  к  Солнцу.  Радужную.
Мигающую. Точка - тире - точка. "Тут я, Петров, туточки..."
    Комета в облике павлиньего хвоста. Прекрасно! Подмигивающая.
    Он  радостно  засмеялся.   Какой   поднимется   переполох!   Какой
переполох!
    Горелку он сконструирует. В  корабле  столько  всякой  всячины,  а
горелка - такая примитивная вещь, что он  будет  последним  недотепой,
если ее не сварганит. Выйти тоже не проблема. Пусть  улетучится  часть
воздуха. Резерв кислорода восполнит потерю. Да, но  каким  образом  он
тогда зажжет костер?!
    Ах, да не в этом дело... Плотность  кометного  хвоста  не  слишком
отличается от разреженности вакуума.  Можно  найти  вещества,  которые
горят без  кислорода  или  содержат  его  в  себе,  можно  поджечь  их
электроразрядом, можно сфокусировать на них лучи Солнца. Так или иначе
это препятствие обойти удастся. Но  за  счет  чего  он  создаст  тягу,
достаточно сильную,  чтобы  газы  образовали  шлейф?  Только  за  счет
воздуха, который нужен ему для дыхания и  который  он  потеряет,  если
выйдет...
    Хоть кричи, хоть бейся головой об стену, уравнение неумолимо.  Нет
у него резерва на все и вся. Или - или, будь все проклято.
    Он не заметил, что кричит. Это  бессовестно  -  так  поманить  его
надеждой! Несправедливо! Чудовищно!
    Но ведь он сам поманил себя надеждой. Так что же он кричит? С  кем
или чем спорит? С мировым порядком? С тем, что ему не дано выйти... не
выходя?
    Быть может, соорудить  тамбур,  смастерить  насос  для  откачки...
Долго, ненадежно и все лишь затем Затем, чтобы вынести горелку.
    А зачем горелке быть снаружи?!
    Олух и идиот, вот он кто такой. Нужно маленькое отверстие в стене.
Крохотное. Сопло. Нужен регулятор,  который  через  равные  промежутки
времени выбрасывал бы точно отмеренные порции... воды. Да, да!  Щелчок
воздуха, как пружина катапульты, выстрелит капельками, которые тут  же
испарятся и рассеются яркими кристалликами льда. Или  даже  не  так  -
детский водяной пистолет, тогда и воздух тратить не надо! Вот что  ему
нужно,  но  об  этом  после,  после,  он  все   успеет   продумать   и
усовершенствовать  как  надо.  Если  правильно  рассчитать  (а  законы
природы теперь на его  стороне!),  то  сияющий  столб  от  выстрела  к
выстрелу  будет  расти  и  расти,  потому  что  есть   компрессор   и,
следовательно, можно  получить  приличное  давление!  А  воды  у  него
хватит, ведь ее запасы в системе были рассчитаны на троих...
    И  не  надо  никакого  шикарного  павлиньего  хвоста.   Существуют
спектрографы и спектрограммы, которые ловят миллиардные доли примесей,
а в обсерваториях сидят отнюдь не кретины. Просто в воду надо добавить
чего-нибудь необыкновенного, в природе заведомо отсутствующего, тотчас
улавливаемого. Чего? Да хотя бы флюораминовой пасты, которой он пишет.
    В хвосте кометы астрономы обнаружат следы чернил!
    И это его спасет. Кометой, чей вид некогда наводил на людей  страх
и ужас, он распишется в небесах!


______________________________________________________________________

    Текст подготовил Еpшов В.Г. Дата последней редакции: 06/04/99



   Дмитрий Биленкин.
   Все образы мира

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Лицо в толпе". М., "Молодая гвардия", 1985
   ("Библиотека советской фантастики").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   За тесными громадами зданий гас блеклый московский  вечер,  и  в  окнах
темных фасадов, высвечивая недра квартир, загоралось электричество -  этот
пещерный  огонь  двадцатого  века.  Наконец  и  хозяин  застолья,  щелкнув
выключателем, послал в сумерки свою каплю света. В галактике  человеческих
жилищ одной звездочкой стало больше.
   Внутри комнаты столь резкая перемена света сбила, как это бывает, и без
того  вялый  разговор.  Впрочем,  он  склеился  снова   -   все   тот   же
натянуто-обтекаемый, парадно-неловкий. Таким его делало присутствие  среди
гостей друга хозяина, человека, который первым из всех недавно  ступил  на
раскаленную поверхность Венеры. Гости деликатно  старались,  чтобы  он  не
чувствовал себя центром жадного интереса, и выбирали обычные для  застолья
темы, одновременно опасаясь, что  эта  будничность  представит  их  людьми
неинтересными, тогда как каждый, наоборот,  надеялся,  что  именно  в  его
обществе космонавт распахнется душой и они уйдут с вечера, к чему-то особо
приобщенные. Напряжение разговору придавало и  то,  что  некоторые  ловили
себя на скользком желании во что бы то ни стало блеснуть перед избранником
человечества, а может, и доказать свое над ним духовное превосходство. Так
уже само присутствие знаменитости возбуждало жесткие лучи  самоанализа,  и
от всего этого Гаршин чувствовал себя все более неуютно.
   "А каково ему,  центру  всех  наших  притяжении  и  отталкивании?  -  с
пронзительным сочувствием подумал он. - Все ждут от него чего-то  свежего,
незаурядного, а он же пуст! Ну да...  Бесчисленные  интервью,  миллиардные
аудитории выжали из него все до последней капли, он все уже отдал нам, ибо
всякая личность конечна. Или не так?"
   Было похоже, что Гаршин ошибся, ибо под занавес его размышлений  хозяин
наконец удачно повернул  разговор,  и  теперь  космонавт  рассказывал,  со
вкусом рассказывал о вчерашних автомобильных гонках, на которых он вопреки
основательной (сами понимаете!) детренировке  занял  призовое  место.  При
этом сильные, уверенные руки космонавта двигались в такт  словам,  как  бы
сжимая  руль  бешено  рвущейся  на  повороте  машины,  а  глаза   блестели
оживлением. Чувствовалось,  что  он  был  счастлив  вчера,  дорвавшись  до
мужского, с привкусом железа и  риска  дела,  став  рядовым,  без  скидок,
участником  схватки  за  первенство.   Тишина   за   столом   установилась
благоговейная. Эта почтительность внимания, какой не могло быть, говори  о
том же самом кто угодно другой, не сразу дошла  до  увлеченного  рассказом
космонавта. Но когда дошла, речь его, не потеряв гладкости,  как-то  сразу
обесцветилась, а взгляд похолодел. И Гаршин  понял,  что  жадный,  верней,
жаждущий интерес гостей включил в космонавте  уже  привычный  и  тягостный
навык обязательного, не для себя, говорения.
   Он с усилием отвел взгляд  туда,  где  стекло  книжной  стенки  туманно
удваивало затылки, лица, движения рук, льдистые силуэты бутылок.  Странным
и нелепым показалось Гаршину это мгновение.  Ведь  рядом,  здесь,  в  этой
будничной комнате, сидит человек, недавно побывавший на другой -  подумать
только! - планете, ступивший  на  дно  мрачного,  давящего,  жаркого  ада,
вынесший все это, видевший то, чего никто не мог, даже не смел увидеть,  и
несущий в себе образ чужого мира. И что  же?  При  чем  тут  автомобильные
гонки?! Почему внимание сосредоточивается даже на таком пустяке, как отказ
космонавта попробовать свекольный салат, а банальная фраза: "Спасибо, я не
любитель свеклы..." - вдруг как-то иначе освещает  его  самого  и  все  им
сделанное?
   Разговор меж тем окончательно зачадил, и в улыбке хозяина,  которой  он
одарял всех, все отчетливей проступала мука.
   - Есть тост, - не выдержал Гаршин, и все удивленно притихли,  поскольку
знали, что тосты он говорить не умеет.
   - Космос и косметика - слова одного корня, вот что я хочу  сказать!  Но
космос далек, хотя и велик, напоминает о себе редко, тогда как  косметика,
если брать это понятие широко, вездесуща. Она в некотором роде как воздух,
которым нельзя не дышать. Но  эта  спертость  ощутима  и  тогда,  когда...
Короче, если косметика каждодневна, то...
   "Влип!" - холодея, подумал Гаршин, чувствуя себя не в силах  выпутаться
из сложных разветвлений мысли и тонко, главное, необидно закруглить тост.
   -  Словом,  за  умение  всегда  различать  космос  и  косметику  в   их
противоположности...
   - В единстве! - внезапно подхватил космонавт. - Ведь что? -  Он  быстро
взглянул на окружающих. - Изначально  у  греков  космос  означал  порядок,
гармонию, лад мировой красоты...
   - Которая не только у греков считалась синонимом счастья! - обрадованно
согласился Гаршин.
   - Именно. Космос как физическую протяженность  мы  бодро  осваиваем.  И
житейски чувствуем себя в  нем,  как  в  непривычном,  еще  не  по  росту,
костюме. Нужны, необычайно нужны такие искатели новой гармонии, которые  и
о былом античном смысле презренной косметики вспомнят. Простите,  не  знаю
вашего имени...
   - Сергей Павлович Гаршин, искусствовед, - торопливо подсказал хозяин.
   - Вот как? - космонавт пристально посмотрел  на  Гаршина.  -  Живопись,
скульптура, кино?
   - Живопись, - смущенно ответил тот.
   - Древняя?
   - Нет, современная.
   - Хорошо! Уйдя в философию, я, извините, сбил  ваш  тост.  Что  же,  за
единство мысли, чувства и дела, за их гармонию, не так ли?
   Все шумно и облегченно потянулись чокаться.  Улучив  момент,  космонавт
наклонился к хозяину. Тот быстро закивал. Гаршин ничего не  расслышал,  но
обостренное чутье  подсказало,  что  разговор  о  нем.  Позже,  когда  все
поднялись из-за стола, космонавт остановил его.
   - Вы не можете заехать ко мне? Есть небольшое, связанное  с  искусством
дело, и вы для него кажетесь подходящим человеком.


   Все выглядело так, будто тяжелая рука космонавта  отдыхает  на  руле  и
будто машина идет своей волей, ювелирно вписываясь  в  просветы  движения,
чтобы тут же стремительно обогнать всех. Массивное, с крутыми  надбровными
дугами лицо космонавта напоминало Гаршину кого-то,  он  так  и  не  уловил
кого.  Телевидение  и  снимки  скрадывали  это  сходство.  Сейчас   беглое
скольжение глубоких уличных теней огрубило лепку лица,  и  Гаршин  наконец
понял, кого напоминает его новый знакомый. Древнего,  чей  портрет  был  в
школьном учебнике, охотника на мамонтов!
   Ничего удивительного в этом не было - облик человека мало изменился  за
последний десяток тысячелетий. Все же наблюдение  поразило  Гаршина.  Черт
знает что! И мозг прежний, не  только  лицо,  а  давно  ли  человек  валил
мамонта, и вот теперь он кладет к своим  ногам  целые  планеты...  Что  же
будет его трофеем завтра?
   - Трудно вам, Сергей Павлович, должно быть, приходится,  -  без  улыбки
сказал космонавт.
   - Что?.. Почему?
   - Сфера такая - искусство. У нас сделано дело, так уж сделано. А у  вас
иногда спор на годы - шедевр появился или мазня.
   - Не совсем так...  Кстати,  в  точнейшей  вроде  бы  геометрии  работу
Лобачевского еще дольше считали бредом.
   - Это родственная сфера, я не о том. Что мгновенно и всеми  оценивается
по достоинству? Достижение какого-нибудь полюса, покорение Джомолунгмы или
рекорд в спорте. Потому, очевидно, и мы в героях ходим.
   - Что справедливо. У вас за неудачу плата другая.
   - Бывает, не возвращаемся, верно. Но  и  художник  за  выход  на  новую
орбиту искусства, согласитесь, часто расплачивается  пережогом  нервов.  И
если уж выбирать конец...
   - Сейчас вы, чего доброго, скажете, что выбрали  свою  профессию  из-за
малодушия!
   - Один - ноль! - Космонавт скупо улыбнулся.  -  Кстати,  сколько  всего
картин было написано только за последние полвека?
   - Не знаю. Точно этого никто не знает. Миллионы.
   - А о скольких вам известно хоть что-нибудь?
   - О тысячах... Право, не считал, да и зачем?
   - Значит, есть миллионы, о которых даже специалист ничего не знает,  не
слышал, не помнит. Жутковатое соотношение удач и попыток, вам не  кажется?
Вот мы и приехали.
   Космонавт легко взбежал по ступенькам подъезда.  "Я-то,  дурак,  решил,
что личность исчерпаема! - поспешая за ним, подумал Гаршин. - К  чему  он,
однако, клонит?"
   Лифт пулей взлетел на сорок второй этаж.
   В квартире, судя по ее виду, скорей гостили, чем  жили.  Возможно,  это
впечатление создавали широкие, как на аэродроме, во всю  стену  окна.  Дом
был типа "скворечника", ячейки квартир висели свободно, не перекрывая друг
друга, что делало остекленное  пространство  комнат  похожим  на  высотную
наблюдательную площадку. Шоссе внизу выныривало из ложбинки в гору и рдело
потоком красных огоньков, словно там катился шелестящий, ало  мерцающий  в
темноте поток лавы.
   - Хочу познакомить вас с одним сделанным на Венере  снимком,  -  сказал
космонавт. - Вот, держите.
   Гаршин недоумевающе взял небольшую, размером с открытку, фотографию.
   - Мрачноватый пейзаж...
   - Других там нет. Вглядитесь, пожалуйста, внимательно.
   Гаршин послушно вгляделся и не пожалел. Пейзаж был не  просто  мрачным.
Две высоких и плоских, ржавого цвета скалы  расходились  створками  ворот,
приоткрывая вход в никуда, ибо там, в глубине, было нечто  неразличимое  -
не мрак вроде бы, но тень хуже мрака,  какой-то  безобразный,  стерегущий,
нехороший сумрак.  Что-то  мертвенное,  но  ожидающее,  готовое  заглотить
мерещилось в нем. И створки скал раскрылись,  точно  западня,  войди  -  и
сомкнутся даже без скрежета. Справа и слева от них не  было  ничего,  так,
муть пустого пространства, но чувства странным образом  подсказывали,  что
стоит лишь войти в ворота, как и  эта  мнимая  пустота  обернется  хотя  и
призрачной, однако неодолимой изнутри преградой. Только передний план  был
лишен этой двусмысленной зыбкости: все четко,  ясно,  определенно,  просто
большие и малые камни. Возникало ощущение разлада самой реальности,  будто
все, что вблизи, - настоящее,  а  все  дальнее,  за  скалами,  принадлежит
сновидению.
   Эта особенность пейзажа раскрывалась не сразу, не при беглом взгляде.
   - Вы заходили туда? - почему-то шепотом спросил Гаршин.
   - За скалы? Ну, разумеется. А, понимаю!  Веет  чем-то  загробным,  так?
Нет, просто шуточки рефракции воздуха, она там чудовищная, еще не то можно
увидеть. Но пейзаж явно неземной, согласны?
   - Еще бы!
   - Вот это главное. Скажите, мог ли художник задолго до полета  написать
такой сугубо венерианский пейзаж? Не просто похожий, а тот, что вы видите?
   - Конечно, нет!
   - Даже гений из гениев? Как это у Блока: "Все дни и все  ночи  налетает
глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шепотов и  слов  на  незнакомом
языке. Гениален,  быть  может,  тот,  кто  сквозь  ветер  расслышал  целую
фразу..." Такого не могло быть?
   - Что вы! Нечто  фантастическое,  созвучное  настроению,  колориту  еще
допустимо.  Но  венерианский,  не  покидая  Земли,  пейзаж?  Откуда?   Это
немыслимо.
   - Что мыслимо, а что нет, можно знать, лишь владея абсолютной  истиной,
- сухо сказал космонавт. - Гениальный художник все-таки был. Смотрите.
   То, что очутилось в руке Гаршина, было снимком, давней  и  любительской
репродукцией  какого-то  рисунка.  Потертость,  ветхий   перелом   уголка,
главное, фотобумага, какой теперь не было, устраняли всякое сомнение в его
возрасте.  Гаршин  даже  отпрянул.  Невероятно,  сон!  На  невесть   когда
сделанном снимке был тот  самый,  со  скалами,  гнетущий  пейзаж.  Кое-где
пропорции оказались смещенными, некоторые  детали  отсутствовали,  местами
иной была цветовая гамма, камни на переднем плане даны намеком, но главное
было схвачено точно, а частности в рисунке и  должны  были  быть  другими,
поскольку всякий художник по-своему видит и одухот