грустной  торжественностью  сказал
Моравский, прокручивая диск.
     Дверца беззвучно отскочила. Сейф был разбит на несколько ячеек,  и  в
каждой стоял небольшой контейнер. Краем сознания генерал удивился, что  он
стоит здесь и смотрит на какие-то контейнеры, не имеющие к его трагедии ни
малейшего отношения.
     - В каждом из них  сидит  дьявольский  огонь.  -  Длинные  желтоватые
пальцы Моравского нежно коснулись крайнего контейнера. - Вот здесь  огонек
едва тлеет. Слушайте.
     Моравский  вынул  из  кармана  плоский   радиометр,   откинул   запор
контейнера и поднес прибор к зияющему отверстию. Тишину  прорезал  слитный
треск.
     - Такое маленькое, лижущее пламя... Крохотная  ампула,  ее  безопасно
взять в руки. Ручная смерть, невидимая, неслышимая, бескровная: подержи ее
сутки возле себя - и конец. Давно снята с вооружения. А вот здесь, - палец
коснулся соседнего контейнера, - если я его открою,  мы  в  мгновение  ока
распадемся на атомы. Смотрите.
     - Что вы делаете?! - закричал Дан Арм, видя, что Моравский откидывает
запор.
     - О, не беспокойтесь, здесь только имитация. - Моравский  покатил  по
ладони крохотную ампулку с розоватой жидкостью. - Настоящий у  меня  один,
тот контейнер. Но политикам  при  показе  коллекции  я  этого  не  говорю.
Знаете, они уходят отсюда очень смирные. Когда  опасность  касается  твоей
шкуры, это как-то способствует правильному  пониманию  вещей.  И  я  сразу
вырастаю в их глазах.
     Дан Арм не мог оторвать взгляда от перекатывающейся ампулы. Он привык
к виду оружия, но слова Моравского были так зловеще спокойны, что имитация
уже не выглядела имитацией.
     Моравский сунул ампулу обратно.
     - Здесь, - он ткнул пальцем дальше,  -  несколько  щепоток  ботулина.
Если их рассеять по воздуху, земной шар погрузится в вечный сон. Ну и  так
далее.
     Он внимательно посмотрел на Дан Арма.
     - Вот теперь уже лучше. Психологи называют это вытеснением. Извините,
что я поиграл на ваших нервах, но сейчас вы думаете о Локке-Наполеоне куда
спокойнее. Вам придется пройти через унижение, генерал. Но это необходимо.


     ...Дан Арм опустил стекло до упора и  прибавил  скорость.  Завывающий
ветер ворвался в машину, и его  упругий  порыв  постепенно  выветривал  из
сознания  липкое  колдовство  услышанного.  Словно   испарялась   какая-то
анестезия; мысли обретали ясность, но одновременно пробуждалось бешенство.
     Нога жала на акселератор, как если бы  это  было  горло  поверженного
врага. Навстречу неслись слепящие пучки света. Все быстрей, быстрей... Они
били в лицо, как кинжалы. Генерал с каким-то упоением встречал их  ударом,
отвечая на них дальним светом фар своей машины. И для этого даже чуть-чуть
поворачивал руль влево. Безмолвная схватка вдруг захватила его. Он  слился
с рулем. Встречные машины испуганно шарахались от обезумевшей кометы:  еще
издали они  предупредительно  гасили  свет.  Но  не  все.  Их-то  Дан  Арм
полосовал с особым наслаждением, чувствуя, что ему отвечают тем же.
     Визг тормозов вывел его из оцепенения. Рядом,  почти  касаясь  борта,
промелькнула темная глыба автомобиля, в которую он едва не врезался.
     Дан Арма кинуло  в  жар.  Тело  вдруг  ослабело,  как  после  тяжелой
физической работы.
     Обратно в город Дан Арм  въехал  уже  с  нормальной  скоростью.  Ритм
мыслей тоже замедлился, и в них незаметно прокралось непривычное  ощущение
собственной беспомощности. Как он ни убеждал себя, внутренний голос упрямо
твердил: "С  Наполеоном  все  правда,  все  правда..."  Значит,  стать  на
колени?..
     По светящемуся табло на перекрестке  бежали  секунды,  оставшиеся  до
зеленого света. "09, 08, 07..." Внезапно последние цифры ярко вспыхнули  в
мозгу. И с ними вернулось спокойствие. Теперь  Дан  Арм  знал,  что  нужно
делать.


     Прошло два месяца. Операция  Локка  завершилась  блистательно.  Менее
суток ушло на захват  аэродромов,  окружение  военных  лагерей,  свержение
старого правительства, сформирование нового. Никто и опомниться не  успел,
как все было кончено.
     Локк стал национальным героем, получил третью звезду,  и  как  уже  о
решенном поговаривали, что через год он сядет в кресло министра.
     Эти новости Дан Арм принял спокойно: что пережито, то пережито - там,
в исступленной автомобильной гонке. И на поклон к Наполеону он  не  пошел:
стоит раз склониться перед судьбой, потом трудно выпрямиться.
     Он обнаружил в себе качество, о котором не подозревал.
     ...В этот вечер он, как всегда, задержался. Коридор был пустым, когда
он свернул к кабинету Моравского, который  только  что  ушел  в  отпуск  и
улетел к морю.
     Генерал заглянул в туалет, находившийся прямо напротив нужной  двери.
Никого. Отлично!  Даже  если  его  застанут  в  тупичке,  эго  не  вызовет
подозрения. Опасны лишь первые и последние тридцать секунд,  но  в  тишине
вечера он должен услышать шаги заранее.
     Замок  послушно  щелкнул.  Находясь  у  себя,  Моравский   беззаботно
оставлял ключ в двери, и снять с него слепок для человека, который  слушал
курс разведки, было несложной задачей.
     Света в кабинете Дан Арм зажигать не стал:  фонари  на  улице  горели
достаточно ярко. Вот и сейф. Певуче прокрутился  диск.  Контейнер  был  на
месте.
     Генерал проверил его радиометром. Правильно, тот самый.
     Вернувшись к себе, Дан Арм взглянул  на  часы.  Он  отсутствовал  три
минуты. Контейнер слегка оттягивал карман. Как пистолет, даже меньше.
     ...В час дня Дан Арм, держа под мышкой  папку,  появился  в  приемной
Локка (да, у Наполеона была уже настоящая приемная!).
     - У себя? - кивнул он адъютанту.
     Тот нехотя оторвался от пишущей машинки.
     - Уехал, вернется через два часа.
     - Жаль, - сказал Дан Арм, хотя прекрасно знал, что  Наполеона  сейчас
нет. - Он срочно просил доклад по базе А-91,  а  мне  тоже  надо  уезжать.
Ладно, я положу ему на стол, пусть пока ознакомится.
     Офицер молча кивнул. Не было дня, чтобы кто-нибудь не  клал  шефу  на
стол срочных бумаг.
     Дан Арму не потребовалось лишней секунды,  чтобы  извлечь  ампулу  из
контейнера. Мгновение -  и  комок  пластилина  прикрепил  ее  под  сиденье
Наполеона.
     - Если по докладу потребуются пояснения, - сказал Дан Арм,  появляясь
в дверях приемной, - я буду на месте в 16.00.
     - Будет доложено, - безучастно отозвался дежурный.
     Садясь в машину, Дан Арм украдкой  посмотрел  на  свои  руки,  словно
радиоактивное пламя, лизнувшее их, могло оставить  след.  Никакого  следа,
разумеется, не было. Все сделано чисто. Час за часом невидимые лучи  будут
пронизывать тело Наполеона, неуловимо сжигая клетку за клеткой.  Медленный
расстрел будет длиться,  пока  он  читает  доклады,  отдает  распоряжения,
строит планы на  будущее,  радуется,  сердится,  смеется.  Каждая  минута,
проведенная в кресле, будет приближать его к смерти.
     Дня через два ампулу можно убрать, вернуть обратно  в  сейф  -  и  ни
малейших улик. Вскоре Наполеону покажется, что он простудился. Так, легкое
недомогание. Пока он обратится к врачам, пока те  поймут,  чем  он  болен,
пройдет достаточно времени. И кто догадается, откуда его  сразила  лучевая
болезнь? При современном обилии расщепляющихся материалов жизнь то и  дело
обрывают  слепые  пули.  Может  быть,  человек  съел  радиоактивную  рыбу,
случайно проскользнувшую дозиметрический  контроль.  Может  быть,  глотнул
"горячую частицу", вырвавшуюся в воздух  при  подземном  испытании.  Может
быть, на полигоне какой-нибудь олух ненароком  рассыпал  щепотку  лучевого
яда. Причин можно отыскать десятки, и все они  укажут  на  слепой  случай,
зловещий своей  исключительностью  и  таинственный,  как  любое  фатальное
стечение обстоятельств.
     Этот выходец из мира теней Локк-Наполеон посмел преградить путь  ему,
генералу Дан Арму. Будет только справедливо, если он снова станет тенью.
     Дан Арм посмотрел на  часы.  Вот  сейчас  Наполеон  вернулся  в  свой
кабинет. Вот он садится в кресло...


     Оркестр, вздохнув, замолк, лафет замер у ворот кладбища, гроб  поплыл
на плечах, зеленые шинели втянулись в  аллею,  слева  и  справа  осененную
могильными  крестами.  Над  фуражками  смыкались   ветви   деревьев,   уже
отягченные пухлыми весенними почками.
     Дан Арм не заметил, как подле него возник Моравский.  Полковник  шел,
сутулясь больше обычного, тяжело вдавливая каблуки в сырой  песок  и  дымя
сигаретой. Он молчал, при каждом шаге его плечо касалось  плеча  генерала.
Дан Арм не отстранялся.
     Так, словно связанные незримой нитью, они прошли в толпе до  лужайки,
где среди прелой травы зияла яма, и по  обоим  ее  бокам  чернели  холмики
липкой земли. Тут процессия  рассосалась,  стало  посвободнее.  Заговорили
речи.
     Моравский поднял голову, глядя, как тусклый дым сигареты  исчезает  в
тусклом небе.
     - Генерал, - чуть слышно сказал он, - я не  договорил  тогда,  в  чем
главный риск всей этой затеи с Наполеоном.
     Дан Арм не повернул головы. Он стоял прямо, торжественно  и  скорбно,
как и полагается стоять при отдании последнего долга боевому товарищу.
     - Я все думал тогда, - продолжал Моравский, словно обращаясь к самому
себе, - стал бы тот Наполеон Наполеоном, если бы окружающие знали, кем  он
будет?
     Дан Арм немного повернул голову. Внешне  лицо  полковника  ничего  не
выражало, но обостренное чутье подсказывало Дан Арму, что за  этой  маской
блуждает многозначительная улыбка.
     "Ну и догадывайся... трус", - с презрением подумал Дан Арм.
     - Светоч военного таланта... - доносилось от могилы. - Надежда  нации
генерал Локк... Смерть вырвала...
     Утомленные ожиданием и  речами,  офицеры  тихонько  шептались.  В  их
перешептываниях не было и тени сожаления о кончине Локка. Говорили о  том,
кто и как проведет вечер,  какие  изменения  произойдут  в  аппарате,  кто
пойдет вверх. "Дан Арм... - вдруг  услышал  генерал.  -  Теперь  его  надо
держаться". - "Точно, - отозвался другой голос, - уж он-то вытянет..."
     Дан Арм радостно встрепенулся. Внезапная  мысль  поразила  его.  Ведь
он... именно он... тоже может стать Наполеоном! Может быть, он уже и  есть
тот новый...
     Дан Арм покосился на нахохлившегося, как старый гриф, Моравского.  "А
вот моего будущего ты не раскусишь", - злорадно подумал генерал.
     Однако, вернувшись в свой кабинет, Дан Арм, прежде чем сесть, все  же
внимательно осмотрел сиденье.





                             Дмитрий БИЛЕНКИН

                             ЛЕДНИКОВАЯ ДРАМА




     Бледное солнце мелькало в  низких  просветах  туч.  Ноздреватый  снег
лежал до горизонта и за горизонтом, и не было вокруг ничего, кроме тающего
снега, а под ним льда,  угрюмо  потрескивающего  и  кряхтящего,  будто  от
старости.
     Кати брела, вслушиваясь в шорохи необычно ранней весны.  Оставляя  за
собой цепочку следов босых ног, она дошла до скалистой гряды,  за  которой
начиналось море. Минул уже третий год, как эта гряда проколола снег. И она
выдвигалась все больше. На глаз было видно, что с позавчерашнего дня скала
стала выше, гораздо выше, чем когда бы то ни было. Стоя на снегу, Кати уже
не могла дотянуться до ее щербатых зубцов.
     И море было не таким, как всегда в это время  года.  Пасмурные  волны
тяжело катились вдоль побережья, омывая  черные  камни,  а  им  навстречу,
срываясь с синих откосов льда, журчали пенистые струи ручейков.
     Вид берега усилил тревогу.  Племя  Кати  жило  здесь  с  незапамятных
времен, значит -  вечно.  Они  твердо  знали,  когда  и  каким  изменениям
положено быть. Но уж который год все шло по-иному.
     Кати соскользнула вниз с десятиметрового, почти отвесного откоса. Для
нее это было пустяком. В свои шестнадцать лет она  уже  была  великолепным
охотником. Немногие могли тягаться с ней силой, ловкостью и сметкой  -  не
удивительно, что глава рода, престарелая Оалу, давно и ревниво следила  за
успехами маленькой Кати.
     Спустившись, Кати пересекла ручей, вытекавший из-под ледяного  свода,
и скорым шагом достигла кромки мягкой земли, так защищенной  скалами,  что
при ясном небе здесь всегда было жарко и сильно грело солнце.
     Самое диковинное было здесь.
     Из черной и влажной земли топорщились тонкие прутики.  Они  появились
здесь прошлым летом, и поначалу Кати приняла  их  за  какую-то  незнакомую
траву. Вела себя  эта  "трава"  очень  странно  -  жадно  тянулась  вверх,
наливалась  упругостью,  зеленела  невиданными  прежде  листочками.  Когда
мужчины собирали засохшую траву, приютившуюся летом среди  льда  и  камней
вот в таких укромных местечках, Нор хотел сорвать и эти побеги. Но Кати не
позволила. Она и сама не знала почему.
     Солнце наконец ускользнуло от преследования облаков.  Его  рассеянный
свет коснулся обнаженных плеч Кати, согрел  их,  но  девушка  не  заметила
ласки. Пригнувшись, она разглядывала растеньице.
     - Гибкое, твердое и  сначала  маленькое,  -  прошептала  она.  -  Тут
правда. А потом большое-большое. Может ли это быть?
     Иноплеменник уверял, что из такой "травы" вырастет  что-то  огромное,
шумящее, очень нужное.  Иноплеменник  появился  глухой  морозной  ночью  и
вызвал страшный переполох, потому что по доброй воле никто  не  попадал  в
эти края. Его льдина оторвалась, когда он охотился,  и  множество  дней  и
ночей его несло через море, пока не прибило к берегу. Молодежь еще ни разу
не видела иноплеменника. Высохший от голода, страшно обмороженный, он  жил
тем не менее до самого полнолуния. А потом умер. Впрочем,  его  все  равно
убили бы и съели, потому что было, как всегда, голодно и еще  потому,  что
Оалу боялась: выпущенный на свободу, он приведет сюда свое племя, ибо  где
еще в мире есть такие великолепные охотничьи угодья? Но пока  он  жил,  он
многое успел рассказать ухаживающей за ним Кати. И про эту "траву" тоже.
     Осторожно,  даже  с  опаской,  Кати  тронула  один  из  тех  странных
наростов, которыми был усеян стебелек. Отломила его. Внутри  под  клейкими
чешуйками обнаружилось что-то крохотное, нежное, зеленое - завязь  будущих
листочков.
     Кати размяла их и понюхала. Вспышка догадки  соединила  все  воедино:
завязь, рассказ иноплеменника, стволы топляка, которые иногда прибивало  к
берегу.
     - Маленькое станет большим, -  громко  сказала  она.  -  Тот  мужчина
говорил правду...
     Ее брови сдвинулись. Думалось трудно. Раньше  ей  казалось,  что  она
умеет думать, но это было не так.  Раньше  все  шло  заведенным  порядком:
добывание пищи, еда, развлечения, сон - и опять все сначала. А за  порогом
всегда была однообразная стужа, и звери были одни и те же, год походил  на
год, и все было привычно, а над привычным разве задумываешься? Но  прежняя
жизнь начала сдвигаться  куда-то  все  быстрей  и  быстрей,  это  вызывало
удивление, беспокойство, рождало незнакомые мысли. Стужа слабеет - почему?
Прилетают необычные птицы - откуда? Все меньше ловится белой рыбы - плохо,
ох, плохо...
     Память племени была коротка, и  сородичам  Кати  было  невдомек,  что
когда-то их предки бежали от голода, бежали от надвигающихся льдов, бежали
к теплу и дичи,  пока  дорогу  не  преградило  море.  Полуостров  оказался
западней, и хочешь не хочешь, а надо было приспосабливаться. Большая часть
племени погибла. Людей осталось  мало,  их  и  теперь  было  мало,  но  за
несколько  минувших  веков  прозябание  на  краю  ледника  стало  для  них
единственно возможным образом жизни.
     Теперь снова надо было что-то предпринимать.
     А может быть, обойдется?
     Кати вздрогнула.  Ей  показалось,  что  лежавший  перед  ней  камешек
сдвинулся с места. Она испугалась: живой камень! Потом превозмогла робость
и сняла его.
     Под ним,  скрючившись,  лежал  бледно-желтый  упругий  росточек.  Его
заостренный коготь был чуть приподнят.
     Кати едва не подпрыгнула  от  радости.  Деревья,  здесь  будет  много
деревьев!
     На берегу бухты, куда она вскоре вышла, трое мужчин чинили рыболовную
снасть. Делали они это с ленцой и к появлению Кати  отнеслись  равнодушно.
Только самый младший, Нор, поднял голову. Лицо его просияло.
     - Еще не окончили?
     В голосе Кати прозвучал упрек.
     - Чего спешить,  когда  рыбы  нет,  -  буркнул  мужчина  с  красными,
изъеденными дымом глазами.
     - Как это нет рыбы, Хат? Рыба есть.
     - Эта?
     Не оборачиваясь. Хат швырнул к  ногам  Кати  шипастую  оливково-серую
рыбину.
     - Ешь сама.
     Третий,  заросший  по  самые  глаза  мужчина  удовлетворенно  кивнул:
"Да-да, ешь сама". Нор в ярости сжал кулаки, готовый броситься на обидчика
Кати. Но девушка молчала. Она думала.
     Да, это была  не  та  рыба,  которой  издревле  питалось  племя.  Та,
нежно-белая, гладкая и еще темноспинная, плоская,  ловилась  все  реже,  а
вместо нее попадались вот эти уродцы, о  которых  умудренная  опытом  Оалу
сразу сказала, что они ядовиты.  Но  Кати  давно  уже  посещали  сомнения.
Откуда Оалу  знала,  что  шипастую  рыбу  есть  нельзя,  если  она  ее  не
пробовала? Что-то тут было не так. Может быть. Оалу вынесла свой приговор,
потому что обязана была знать все и на все давать ответы, как то  положено
главе рода? Может быть, боязнь  обнаружить  свое  неведение  заставила  ее
поспешить?
     Племя постоянно жило под угрозой гибели, любой неосторожный  шаг  был
опасен, и потому главе рода повиновались беспрекословно.  Еще  вчера  Кати
оставила бы сомнения при себе. Но сегодня был слишком необычный день!
     Неожиданно для всех и для себя тоже она подняла  рыбину,  вырвала  из
нее внутренности и впилась зубами в мясо. Нор вскочил, чтобы вырвать из ее
рук отраву, но Хат намертво вцепился в него.
     - Не мешай! - прорычал он. - Может, она сдохнет, а  может,  и  спасет
нас от голода.
     Кати ела оливковую рыбу. Мясо было нежным, но  непривычным  на  вкус.
Впрочем,  на  вкус  люди  племени  не  обращали  внимания.  Съедобно   или
несъедобно - все остальное не стоило внимания.
     Кати сплюнула чешую и отбросила обглоданный скелет. Мужчины  смотрели
на нее с почтением и страхом. Кати ждала, что ее желудок схватят  судороги
и она умрет. Но пока ничего не происходило. Она села  на  валун.  Так  они
просидели более часа - Кати в центре, мужчины по сторонам.  Они  сидели  и
молчали, скрывая свои чувства. Тучи сошли с  неба,  стало  жарко,  мужчины
сбросили с себя  шкуры.  Кати  не  шелохнулась.  У  Нора  задрожали  губы.
Судорожно глотнув воздух, он схватил вторую рыбину и  съел  ее.  Никто  не
возразил. Волосатый голодно засопел. Хат заговорил сам с собой.
     - Оалу сказала: "Кто съест, тот сразу умрет". Кати съела и не умерла.
Нор съел и тоже не умер.  Они  нарушили  запрет.  Зато  они  сыты.  А  Хат
голоден. Кого должен слушать Хат?  Мудрейшую  или  ослушницу?  Хат  должен
слушать свой желудок, вот кого должен слушать Хат.
     Он взял две рыбины и одну протянул Заросшему.  Тот  отчаянно  замотал
головой.
     - Оалу сказала "нельзя", - хрипло проговорил он. - Оалу мудрая...
     - Кати еще мудрей! - звонко воскликнул Нор. - Колючей рыбы много,  мы
можем остаться, где тепло.
     - От тепла болеют, - неуверенно возразил Заросший.
     - Тогда почему мы греемся у костра? - нетерпеливо спросил Нор.
     Хат ничего не  говорил  -  он  доедал  последнюю  рыбину.  В  желудке
становилось все теплее и теплее, и Хат был счастлив.
     Заросший завистливо сглотнул слюну. Украдкой осмотрелся. Рыбы ему уже
не осталось.
     - Нам не надо идти за холодом, -  громко  сказала  Кати,  вставая.  -
Иноплеменник был прав: в тепле больше дичи.
     - Что ты говоришь!  -  испугался  Заросший.  -  Иноплеменники  всегда
лгут...
     - Почему? - удивился Нор.
     - Потому что они наши враги, - убежденно ответил Заросший.
     - Ты думаешь словами Оалу, - сказала Кати. - А я думаю своими.  И  ты
думай своими.
     - С рыбой Оалу ошиблась, - вставил Хат.
     - Кати мудрее ее, - повторил Нор.