и вышла на  порог  и
прислонилась к косяку, неуклюже ощупывая левую руку правой.  Она  спросила
меня, резко, но не сердито:
   - Как вышло, что воду принес ты, а не Маринеша? Я просила ее.
   - Я ее не видел, - ответил я. - Я встретился с тем  стариком  -  знаешь
его? Такой, с белыми усами? - и он сказал, что ты поручила это мне. Может,
он просто перепутал? Он действительно очень старый.
   - А-а! - сказала Ньятенери и молчала до тех пор, пока я в третий раз не
спросил про Голубоглазого и Криворотого. Тогда  она  подошла,  присела  на
корточки напротив меня, заглянула мне в глаза  и  мягко  положила  раненую
руку мне на затылок.
   - Россет, - сказала она, - чего  я  терпеть  не  могу,  так  это  врать
человеку, который только что спас мне жизнь. Пожалуйста, не заставляй меня
это делать.
   Ее изменчивые глаза казались серебристыми полумесяцами в свете луны.
   -  Всюду  тайны!  -  проворчал  я,  осмелев  настолько,   что   решился
передразнить ее. Но почувствовал себя польщенным,  как  ребенок,  которому
доверили взрослую тайну, которому дали понять, что мир  не  ограничивается
его детской.
   - Ладно, не буду, - сказал я, - но только ты  когда-нибудь  должна  мне
рассказать о них.
   Она кивнула, очень серьезно сказав:
   - Обещаю.
   Ее рука была горячей, горячей, как руки Голубоглазого, когда он  держал
меня за горло. Казалось, это было так давно... Я  спросил  ее,  сильно  ли
болит рука.
   - Болит, конечно, но могло бы быть и хуже, - ответила она. - Как и твой
нос.
   И она поцеловала меня в нос, а потом еще раз, очень быстро, в губы.
   - Идем, - сказала она, -  нам  придется  помочь  друг  другу  дойти  до
трактира. У меня такое ощущение, словно мне сто лет.
   Я обошел баню, подобрал ведра.  Когда  я  вернулся,  Ньятенери  стояла,
задумчиво подбрасывая кинжал в воздух и ловя его за кончик клинка.  Кинжал
медленно взлетал, падал, и она снова подхватывала его.
   - И к тому же он очень плохо уравновешен, - тихо сказала она, обращаясь
не ко мне. - Он вообще не рассчитан на то, чтобы его метали.
   Она обернулась ко мне и улыбнулась. Я думал, она меня еще раз  поцелует
- но нет, не поцеловала.



ТРАКТИРЩИК

   В этой стране до сих пор имеется королева. Она  живет  в  своем  черном
замке в Форс-на'Шачиме. А может, теперь у нас  король,  или  снова  правят
военные - кто их знает. Сборщики налогов-то все время одни и те же, кто бы
ни правил. Но кто бы ни сидел на троне, король, королева или  какой-нибудь
выскочка-военачальник, в один прекрасный день я поеду  к  нему  и  попрошу
аудиенции. Конечно, путь будет долгий и трудный,  а  разбойники  только  и
ждут, чтобы отобрать у тебя то,  что  оставят  тебе  возницы  и  владельцы
гостиниц, а потом еще придется доставать последние монеты, запрятанные под
стельками башмаков, чтобы подкупить тех, кто должен принять мою жалобу. Но
я добьюсь, чтобы меня выслушали. Даже если придется заплатить головой, все
равно добьюсь!
   - Ваше величество, - скажу я, - где во всех ваших королевских свитках и
пергаментах с законами записано, что Каршу-трактирщику не  положено  знать
ни минуты покоя? Покажите, где ваши досточтимые советники  записали,  что,
когда мне ненадолго удастся избавиться от обычных забот и хлопот,  которых
в моем бедном заведении и так хватает, на меня  тут  же  должна  свалиться
целая вереница шутов, мошенников, дураков и маньяков? И еще, сир, скажите,
пожалуйста, удовлетворите  любопытство  пожилого  человека  -  где  вы  их
столько берете? Откуда даже такой великий монарх, как вы, ухитрился добыть
трех сумасшедших баб - ни одна из которых не является  тем,  за  что  себя
выдает,  -  невыносимого  деревенского  олуха,  который  утверждает,   что
помолвлен с одной из них, самой сумасшедшей из всех  трех,  целую  конюшню
безденежных  актеришек,  которые  своей  возней  не  дают  спать   лошадям
порядочных постояльцев, и  конюха,  который  с  самого  начала  никуда  не
годился, а в последнее время и вовсе спятил, и все это одновременно?  И  в
качестве последнего гениального аккорда - двух хихикающих убийц, которые в
конце концов обнаружились мертвыми у  меня  в  бане?  Ваше  величество,  я
простой деревенский мужлан и не в силах оценить таких тонкостей искусства.
Для меня это все едино - все это одни сплошные неприятности. Ну  для  чего
тратить такие перлы на  толстого,  усталого  Карша?  Нет,  вы  мне  только
покажите, где это написано, - и я пешком пойду  обратно  в  свой  "Серп  и
тесак" и никогда больше вас не потревожу.
   Нет, перед смертью я непременно выскажу это тому, кто сидит на троне, -
кто бы это ни был.
   Не то чтобы это что-то изменило - иллюзий на  этот  счет  я  не  питаю.
Такая уж моя подлая судьба, кто бы и где бы ее  ни  написал.  А  если  мне
вдруг придет в голову усомниться в этом, достаточно вспомнить тот вечерок,
когда я стоял и тупо пялился на два трупа, освещенных светом фонаря.  А  у
этой монашенки-солдата Ньятенери еще хватило наглости спросить, неужели  я
посылаю таких помощников ко всем, кому взбрело в голову  помыться  в  моей
бане. Парень лип к ней чуть ли не вплотную и нахально глазел на меня,  как
бы говоря: вот только попробуй отослать меня заниматься своим делом!  А  я
бы его отослал, непременно отослал, если бы не... а, впрочем, это неважно,
это никого не касается. И к тому же мне было о чем призадуматься. Тридцать
лет назад я заполучил "Серп и тесак" именно благодаря покойникам и  теперь
знал, что еще два покойника легко могут лишить меня этого  трактира.  А  я
уже слишком  стар,  чтобы  заново  начинать  с  должности  Гатти-Джинни  у
какого-нибудь другого трактирщика.
   Госпожа Ньятенери еще некоторое время  распространялась  насчет  убийц,
безответственности и законности, но это все было  для  виду.  Опять  же  я
слишком стар, чтобы не знать, когда человек всерьез говорит, а  когда  для
виду. И все-таки я  ей  подивился:  рядом  застывали  две  кучки  грязного
тряпья, и, должно быть, ее мышцы, нервы и сердце точно  так  же  стыли  на
ветру, который всегда поднимается после таких дел, и все же у нее  достало
сил делать мне выговор с таким  небрежным  видом,  словно  ей  дали  плохо
отстиранное белье. Я дал ей выговориться - пусть ее, - а потом сказал:
   - У нас в Коркоруа нет ни шерифа, ни королевского наместника, но раз  в
два месяца сюда приезжает чиновник из округа. На ваше счастье, он как  раз
должен приехать дней через пять. Мы можем  представить  это  дело  на  его
рассмотрение, если вам угодно.
   Ну и, разумеется, тут госпожа Ньятенери быстренько  заткнулась.  Нечего
сказать, приятно было видеть, как она опустила  глазки,  прижала  локти  к
бокам и принялась мямлить что-то насчет того, что, мол, она и ее  спутницы
сейчас очень заняты, и огласка им ни к чему. Не  то  чтобы  мне  нравилось
загонять людей в угол - в конце концов, мне-то с этого какая польза? -  но
из трех дам, которые навязались мне на шею целых две  недели  тому  назад,
эта доставляла мне особенно много неприятностей, начиная с этой  ее  лисы,
которая стащила мою курицу. Так что я сложил руки на  груди  и  любовался,
как она выворачивается. А парень злобно пялился на меня исподлобья,  точно
я угрожал его милашке, которая была больше чем на голову выше  его.  Левая
рука у нее была вроде как покалечена, и парень все трогал ее, очень  робко
и очень бережно. Да, эти две недели были очень долгими для всех нас.
   Наконец я перебил ее и сказал:
   - Ну, в таком случае, все, что нам нужно, это лопата и молчание. Верно?
   Она уставилась на меня. Я продолжал:
   - Мы, трактирщики, торгуем не только едой и вином, но еще и  молчанием.
Все, что меня интересует в этих двоих, которых вы ухлопали,  это  что  они
были вам не чужие. Они пришли за вами в  мой  трактир,  так  же,  как  тот
сумасшедший деревенский парень с  юга  пришел  сюда  за  вашей  подружкой.
Подозреваю, что худшее еще впереди - и не  пытайтесь  лгать  мне  на  этот
счет. Я с этим ничего поделать не могу.  Вы  поселились  тут  против  моей
воли, угрожая  оружием.  Но,  по  крайней  мере,  сделайте  мне  маленькую
любезность - не требуйте, чтобы я не замечал того, что творится вокруг. Мы
с парнем похороним ваших мертвецов. Никто другой ничего не узнает.
   Тут  она  улыбнулась  -  мимолетной,  лисьей  усмешкой,  но  при   этом
достаточно искренней. Это она впервые оказала такую честь хозяину "Серпа и
тесака".
   - Другие  постояльцы  тоже  недооценивают  вас,  так  же  как  и  я?  -
поинтересовалась она. - Ответьте "да", будьте так добры!
   - Откуда мне знать? - спросил я  в  свою  очередь.  Парень  вытаращился
куда-то мне за спину, но я не обратил на это внимания.
   - Я торгую молчанием, - сказал я. - Я ни  о  чем  не  спрашиваю,  кроме
того, нужна ли постояльцу грелка, или  второе  одеяло,  или,  быть  может,
фаршированный гусь  на  ужин.  Шадри  замечательно  готовит  фаршированных
гусей, но с ними долго возиться, а потому надо предупреждать за день.
   Рядом со мной раздалось хихиканье черной женщины, Лал, и  я  услышал  у
себя за спиной шумное дыхание белой.
   - Предупреждать надо не только об этом, - заметила  Лал.  Лицо  госпожи
Ньятенери буквально захлопнулось, точно дверь, - это было видно даже  мне,
а уж я-то богатым воображением никогда не отличался.
   Лал сказала:
   - Отправляйтесь к своим постояльцам, милостивый  государь  Карш.  Мы  с
подругами сами разберемся с этой дурацкой историей.  Россета  тоже  можете
забрать с собой.
   Говорила  она  очень  надменно,  но  на  этот  раз  я  был  только  рад
послушаться. Я успел пройти шагов десять прежде, чем сообразил, что парень
со мной не идет. Когда я обернулся, он стоял спиной ко мне, лицом  к  этим
трем, и говорил:
   - Я принесу вам лопату. Дайте я вам хоть лопату принесу!
   Руки в бока, и упрямо мотает головой. Вот так же стоял он,  бывало,  на
сеновале или на картофельной грядке, когда ему было лет пять.
   - Россет, ты нам не нужен! - Голос Лал звучал резко, даже  грубо  -  не
хуже моего. - Иди с хозяином, Россет.
   Он развернулся и направился ко мне.  Шел  он,  не  разбирая  дороги,  и
непременно наткнулся бы на меня, если  бы  я  не  отступил  в  сторону.  Я
оглянулся на женщин. Они на  нас  и  не  смотрели  -  они  сдвинулись  над
мертвыми телами, точно три вороны. Я пошел в  трактир  следом  за  парнем.
Когда такое было, чтобы я шел за ним следом?



ЛАЛ

   К добру оно или к худу, но этого можно было бы избежать, если  бы  я  к
тому времени не успела напиться. Напиваюсь я очень редко - это одна из тех
приятных привычек, которых я себе при  своем  образе  жизни  позволить  не
могу, - но зато если напиваюсь, то целенаправленно. Вы можете сказать, что
мне, наоборот, следовало бы радоваться: в тот день  мы  не  только  напали
наконец на след того, кого я звала Моим Другом, а Ньятенери  -  Человеком,
Который Смеется, но и узнали кое-что о его судьбе. Это,  конечно,  правда.
Но эта правда казалась такой бессмысленной и  бесполезной  в  тот  далекий
вечер, в комнатенке с низким потолком,  где  воняло  жизнью  Карша,  лисом
Ньятенери и голубями,  которых  Карш  держал  на  чердаке  прямо  над  той
комнатой. Ну что толку знать, что наш драгоценный маг  жил  неподалеку  от
Коркоруа в смешной пряничной башне, что его предал лучший друг,  которого,
в свою очередь, убили какие-то демоны, если мы не можем даже догадываться,
как давно все это случилось и куда он после  этого  бежал?  Лукасса  могла
рассказать нам только то, что поведала ей эта ужасная комната.  А  что  до
всего прочего - след выглядел еще более  остывшим,  чем  утром,  когда  мы
выезжали на поиски. Теперь Моему Другу самому придется нас  разыскивать  -
мы его найти не сможем.
   Ну, а я устала, как собака, и злая была, как  собака,  и  не  могла  ни
думать, ни спать. А потому я заставила Карша прислать наверх три бутылки -
он жаловался, что это последние, - "Драконьей дочери", самого южного вина,
какое нашлось в его погребе, такого красного, что оно кажется черным. И не
успела я управиться со второй бутылкой, как мне сказали, что я требуюсь  в
бане. Бутылку я прихватила с собой, для компании. Лукасса  тоже  пошла  со
мной.
   Когда я выпью слишком много - а иначе я не пью, как я уже говорила, - я
обычно делаюсь угрюмой и обидчивой. Быть может, такая я и  есть  на  самом
деле, а все прочее - только маска, кто знает? Пока мы втроем зарывали  два
трупа в буйных зарослях клещевины, довольно далеко от бани, я  не  сказала
Ньятенери ни слова. Не спрашивала, не упрекала -  просто  молчала.  Работа
эта нам обеим  была  знакома,  и  ее  всяко  лучше  делать  молча.  Там  я
прикончила  вторую  бутылку,  не  поделившись  с   остальными.   Ньятенери
произнесла над могилами несколько слов на своем родном языке, и  мы  пошли
обратно в трактир. Ньятенери косилась  на  меня  слева,  Лукасса  украдкой
поглядывала на меня справа. А я так  ничего  и  не  сказала,  пока  мы  не
поднялись в нашу комнату и я не откупорила последнюю бутылку. Да, я такая.
И до сих пор осталась такой. Вот почему я предпочитаю путешествовать одна.
   И тут, наконец, я обрушилась на Ньятенери. Я не особенно  горжусь  тем,
что тогда  наговорила,  и  пересказывать  это  слово  в  слово  совершенно
незачем. В общем, я говорила, что она обманула нас с Лукассой,  что  из-за
нее мы обе оказались в опасности, что при встрече она наврала,  что  никто
ее не преследует, зная  при  этом,  что  те  двое  уже  близко.  Ньятенери
принялась оправдываться.  Она,  мол,  сказала  только,  что  ее  никто  не
собирается возвращать обратно, а про то, не  хотят  ли  ее  убить,  ее  не
спрашивали. Тут я совершенно вышла из себя.  У  меня  отнялся  язык,  и  я
бросилась на нее. Это, конечно, было глупо - она была сильнее  меня,  даже
раненная и измотанная. Но она поспешно спряталась за  кроватью  и  подняла
руки в знак мира. На чердаке проснулись голуби  и  принялись  ворковать  и
хлопать крыльями. Сквозь щели в потолке посыпалась холодная пыль.
   - Какая разница? Они явились, чтобы убить меня, и теперь они убиты - вы
их даже не видели, пока они были живы. Разве вы подвергались хоть малейшей
опасности? Разве это доставило вам хоть  какие-то  неудобства?  Разве  это
стоило вам хоть одной бессонной ночи? Это было  мое  дело,  разбираться  с
ними пришлось мне, и теперь с  этим  покончено.  Покончено,  понимаешь?  И
никому, кроме меня, они  вреда  не  причинили.  Скажи,  что  это  не  так,
Лал-Полуночница!
   - Ах вот как? - взвизгнула я. - Всего две смерти - и все в порядке? Для
тебя это всегда кончается так легко, без всяких... - я все еще путалась  в
словах, - без всяких последствий? Скажи это Россету, которого они чуть  не
придушили! Скажи это ей!
   Лукассе этот день обошелся очень дорого -  сперва  та  страшная  башня,
потом  встреча  с  Тикатом,  а  потом  еще  пришлось  помогать  закапывать
покойничков, - неудивительно, что теперь она съежилась, забилась  в  угол,
тихо поскуливала, обнимая лиса, и теребила прядь  волос.  Я  бы  тоже  так
сделала, если бы не напилась.
   Ньятенери обернулась и задумчиво  посмотрела  на  Лукассу.  Та  на  миг
подняла глаза и тотчас же отвернулась.
   - Хорошо, скажу, - произнесла Ньятенери. - А  потом,  быть  может,  она
расскажет мне, что такое умереть и  вновь  быть  разбуженной  к  жизни,  и
почему мне никто не сказал,  что  я  путешествую  с  волшебницей  и  живым
трупом, за которыми гонится сумасшедший  крестьянский  мальчик.  Это  ведь
тоже должно было всплыть в свой час, не так ли?
   Голос ее оставался все таким же спокойным и насмешливым, но  когда  она
посмотрела на меня, он чуточку дрогнул. Я по-прежнему была  в  ярости,  но
бросаться на нее я бы уже не стала.
   - Это было наше дело! - сказала я. - Это тебе  ничем  не  грозило  -  в
отличие от твоих тайн. Если бы это было опасно, я бы тебя предупредила.
   Ньятенери громко, презрительно рассмеялась.
   - На свете есть только один волшебник, которому я верю на слово!
   Левая рука у нее здорово распухла. Когда мы  копали  могилы,  Ньятенери
работала без жалоб, но теперь,  похоже,  малейшее  движение  причиняло  ей
боль. Она громко продолжала:
   - И даже он никогда не пытался  воскрешать  мертвых.  Он  говорил,  что
таких вещей делать нельзя, потому что это плохо и что даже  самый  великий
маг не мог бы сделать это правильно. Так  что  не  надо  пытаться  убедить
меня, будто ты научилась этому от него. Я его слишком хорошо знаю.
   - Черта с два! - крикнула я и, только увидев, как Ньятенери непонимающе
уставилась на  меня,  сообразила,  что  невольно  перешла  на  язык  моего
детства, тайную речь инбарати Хайдуна. Давненько я  на  нем  не  говорила!
Может, это и не скажет вам, насколько я была зла и насколько пьяна, но мне
это говорит многое. Я сама задрожала, услышав звук этих слов. Я перешла на
всеобщий язык и тщательно повторила: - Если ты знала его так  хорошо,  как
говоришь, то должна помнить, как он любил огородничать и что огородник  из
него был никудышный. Дыни у него вырастали с кулачок, огурцы - сморщенные,
как пергамент, кукуруза засыхала на корню, а бобы и вовсе не всходили. Без
помощи магии ему бы и картошки не вырастить.
   Ньятенери уставилась на меня и потрясла  головой.  Она  сама  выглядела
полупьяной от усталости и удивления.
   - Ах, вот в чем дело? - сказала она. - Ты что, сделала  это  с  помощью
его старой огородной песенки? Не может быть!
   И тем  не  менее  она  рассмеялась  -  на  этот  раз  другим,  грудным,
раскатистым смехом.
   - Не может быть! Не бывает! Ты ее просто вырастила, как кабачок, как...
   Но тут  она  захлебнулась  смехом  и  плюхнулась  на  кровать  рядом  с
Лукассой, хлопая себя по колену здоровой рукой и беспомощно всхлипывая  от
хохота. Лис вторил ей своим холодным смехом.
   Лукасса  поначалу  вроде  обиделась,  но   смех   Ньятенери   был   так
заразителен, что вскоре мы уже все  втроем  покатывались  и  тявкали,  как
лисы, а развеселившийся лис скакал между нами и больно  кусал  за  носы  и
подбородки. Я смахнула его с кровати - он тут же ловко вспрыгнул на стол и
застыл, насторожив уши, прислушиваясь, как возятся  голуби  наверху,  явно
подсчитывая их. Зачем вообще Карш держал  этих  птиц?  Кому  он  собирался
отправлять послания? Этого я так и не узнала.
   Смех растопил холодный ком ярости, что рос у меня в  груди  с  утра,  а
может, и дольше. А  Лукасса  -  та  цеплялась  за  смех,  как  ребенок  за
последние минуты праздника. Ну, еще бы: она ведь, пожалуй, и двух  раз  не
смеялась со времени своего возвращения к жизни. Ньятенери  все  спрашивала
ее, посмеиваясь, но без насмешки:
   - Ну, и каково оно - быть кабачком или кочаном капусты? Как это было?
   И наконец Лукасса ответила. Таким голосом,  что  я  отдала  бы  многое,
чтобы только забыть его. Больше, чем вы можете себе представить.
   - Не кочаном, - сказала она тихо-тихо. - Кочан капусты не сознает,  что
с ним происходит, а я все, все сознавала. Когда я упала  в  реку,  я  была
умирающей Лукассой, и когда я умерла, я по-прежнему  оставалась  Лукассой,
Лукассой, Лукассой...
   И так оно и было, хотя почему - не знаю до сих пор: она оплакивала свою
смерть с такой силой, с такой обидой, что эта сила заставила меня свернуть
с дороги, а потом изменила мой путь, а в конце концов и всю мою жизнь.
   - И когда я пробила речную гладь и встала перед Лал в лунном  свете,  я
все еще была Лукассой, только... - тут она запнулась, - только  не  такой,
как раньше. Другой. Часть прежней Лукассы осталась на дне  реки,  и  я  не
могу вернуться, чтобы найти ее. И даже если бы я и могла, она не  вернется
ко мне, потому что она утратила имя, и никто не может призвать ее обратно.
   Она остановилась - и никто, даже лис, не мог смотреть ей в лицо.
   Я почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, но не  поняла,  что
со мной. Я так давно не плакала! Сперва я подумала, что меня просто тошнит
от выпитого, а потом решила, что это какой-то припадок: мышц