лошадей, мне казалось, что  он  ворочается  и  бормочет  там
наверху, но когда я снова залез наверх, чтобы принести ему  воды,  он  уже
крепко спал. Я порадовался за него.
   Позаботившись о лошадях, я решил, что надо бы сходить в трактир, помочь
Маринеше прибрать со столов. Я был  на  полпути  к  дому,  когда  внезапно
передо мной, точно из-под земли, выросла темная фигура. Я чуть не упал: те
двое охотников были где-то рядом, я это нутром чуял, - но фигура окликнула
меня, и я сразу признал этот странный пронзительный голос. Это был старик,
у которого внук живет в  Коркоруа.  Старик  временами  забредал  к  нам  в
трактир и подолгу просиживал за кружкой эля, болтая о том  о  сем.  Старик
был красивый: цветущие румянцем щеки, белые  усы  и  удивительно  длинные,
изящные руки. Каждый раз, глядя, как он вертит этими своими руками одну из
наших глиняных кружек, рассказывая о заморских зверях и давних  войнах,  я
думал: "Хотелось бы мне, чтобы у меня были такие руки - и такая  жизнь,  о
которой они говорят". Я никогда не видел его вместе  с  Лал,  Ньятенери  и
Лукассой, и все же он казался мне  чем-то  похожим  на  них:  юго-западный
ветер,  ворвавшийся  в  мою  серую,  обыденную  жизнь,   пахнущий   такими
историями, такими тайнами, что я о подобном даже и помыслить  не  мог,  не
то, чтобы понять. Голос старика начинал раздражать меня, если слушать  его
слишком долго, но тогда мне и это казалось правильным.
   - Ах вот ты где! - воскликнул он. - Ну где же тебя и искать, как не  на
пути от одной работы к другой?
   Он похлопал меня по руке и улыбнулся глазами, такими же голубыми, как у
Карша, но при этом совсем другими: точно снег в тени, и  почти  такими  же
пронзительными и раздражающими, как его голос. Он продолжал:
   - Неутомимый отрок, меня послали, чтобы поручить тебе  еще  одно  дело.
Госпожа Ньятенери с четверть часа тому назад отправилась в баню и  просит,
чтобы ты ей помог. Я вызвался передать тебе  это,  если  встречу  тебя  по
дороге домой. Вот я тебе и передал. Ну, а мне пора.  Доброй  ночи,  доброй
ночи, юный Россет!
   И с этими словами он миновал меня и растворился в темноте.
   Ничего необычного в этой просьбе для меня не  было.  Баня  в  "Серпе  и
тесаке" была довольно большая и благоустроенная для тех времен и тех мест,
с двумя помещениями: в одном стояла ванна, а другое было разделено  надвое
длинной ямой, в которой лежали большие камни. К этому  времени  Ньятенери,
должно быть, уже разожгла огонь под камнями, и они раскалились докрасна. В
других северных землях  парилки  довольно  популярны,  но  в  окрестностях
Коркоруа - не особенно: Ньятенери была одной из немногих  гостей,  которым
приходило в голову воспользоваться странной - и  единственной  -  причудой
Карша. Карш не переставал  громко  сокрушаться  о  том,  что  устроил  эту
парилку. Я и не подумал  оглянуться  вслед  старику,  а  сразу  побежал  к
гостинице.
   Я набрал два ведра воды у кухонного  насоса  и  отправился  в  баню.  В
темноте тропа была довольно опасна - там повсюду торчали старые  древесные
корни, - и, несмотря на то, что я знал ее как свои пять пальцев, я  вполне
свободно мог вывихнуть лодыжку, а уж воду разлить и подавно. Поэтому шел я
медленно - но и не только  поэтому,  хотя  теперь  мне  и  стыдно  в  этом
признаться. Чтобы поддать пару в бане, заходить внутрь не надо: надо  было
просто подливать холодную воду на раскаленные камни через сток, устроенный
между бревнами. Но в стене было и еще одно отверстие, чуть  пониже  уровня
глаз, щель длиной в ладонь и шириной в палец, и я надеялся сквозь эту щель
увидеть Ньятенери обнаженной, прежде чем пар скроет  ее  наготу.  Конечно,
мое поведение было непростительно, и оправданий мне нет - если не  считать
того, что из этого вышло.
   Ночь была так тиха, что  я  отчетливо  слышал  мягкие  шаги  босых  ног
Ньятенери, близко-близко. Я пожалел, что восходящий месяц находится  прямо
у меня за спиной - Ньятенери может заметить,  что  золотой  луч  исчезнет,
когда моя голова закроет отверстие. И вот  я  поставил  одно  ведро,  взял
второе и принялся потихоньку  наклонять  его,  одновременно  нагнувшись  к
узкой щели в стене бани.
   Сперва я видел только кору на бревнах и собственные  ресницы.  Потом  в
щели мелькнуло что-то блестящее, сперва в одну, потом в другую  сторону  -
раз-два! - сопровождаясь быстрым топотом двух пар ног, словно один  танцор
повторил движения другого. Я прижался лицом к бревнам, сощурился что  было
сил, и тут же увидел  то,  что  так  давно  мечтал  увидеть:  левую  грудь
Ньятенери.  Всего  на  миг   мелькнула   она   у   меня   перед   глазами:
золотисто-смуглая, как  летние  холмы,  круглая,  как  тыквы-пиниаки,  что
появятся на рынке ближе к лету, точно так же  приподнятая  на  конце...  Я
услышал ее голос - она говорила на языке, которого я никогда не слышал.  И
ей ответили на том же языке. Голос был мужской, и я узнал его с первого же
слова.
   Ньятенери отошла от стены, давая мне лучше разглядеть  парилку.  Теперь
она стояла ко мне спиной, широко расставив длинные ноги и слегка согнув их
в коленях. В левой руке у  нее  был  кинжал,  на  правую  намотано  банное
полотенце. За  ней  виднелась  огненная  яма,  оттуда  пахло  раскаленными
темными камнями. Ньятенери заговорила снова. Голос ее звучал насмешливо  и
вызывающе. Она взмахнула кинжалом. Ей ответил другой мужчина - и мгновение
спустя я увидел на той  стороне  ямы  Криворотого.  Он  усмехался  змеиной
усмешкой и медленно приближался к Ньятенери. Он едва отрывал ноги от пола,
и все же казалось, будто он танцует.
   Когда он подошел так близко, что  я  мог  слышать  его  легкое,  ровное
дыхание,  Ньятенери  внезапно  бросила  полотенце  ему  в  лицо  и   легко
перемахнула на ту сторону  ямы.  Там  ее  уже  поджидал  Голубоглазый.  Он
скользнул к ней, рассчитывая застать  ее  врасплох,  пока  она  не  обрела
равновесия. Но Ньятенери его и не теряла: кинжал блеснул так  молниеносно,
что я не  мог  уследить  за  ним  через  свою  щель,  и,  когда  противник
отшатнулся, Ньятенери проскочила мимо него, прорываясь к двери. У  нее  за
спиной Голубоглазый лизнул левое запястье и тихо хохотнул, не потрудившись
обернуться.
   Двери я видеть не мог, и Криворотого тоже - я только слышал топот  ног,
его  и  Ньятенери,  и  по  спокойствию  Голубоглазого  я  догадался,   что
ускользнуть ей не удалось. Еще мгновение - и она снова  появилась  в  поле
моего зрения, на  той  стороне  ямы,  буквально  волчком  развернувшись  в
сторону Голубоглазого, двигаясь так быстро, что казалось, будто  у  нее  в
руке не один кинжал, а целая  дюжина.  Голубоглазому  удалось  увернуться,
только подпрыгнув высоко в воздух и перекувырнувшись над кинжалом, который
прошел в паре дюймов от его живота. Встав на ноги, он ударил сам  -  всего
тремя пальцами, и я не видел, куда пришелся удар. Но Ньятенери отшатнулась
в сторону, к стене, и эти двое набросились на нее,  хохоча  своим  ужасным
смехом. Я услышал свой собственный голос - я невольно вскрикнул от  ужаса.
А вот Ньятенери так ни разу и не вскрикнула. Наверно, те  двое  меня  тоже
слышали.
   Приятно было бы думать, что мой  бесполезный  возглас  отвлек  их  хоть
немного, но я в этом очень сомневаюсь. Но главное  -  Ньятенери  сложилась
пополам, ударила ногами в обе  стороны,  как-то  хитро  перекувырнулась  и
вновь оказалась по эту сторону ямы, пока Криворотый и Голубоглазый  только
поднимались на ноги. Теперь Криворотый  дышал  иначе,  и  в  том,  что  он
крикнул  Ньятенери,  не  было  и  следа  смеха.   Ньятенери   торжествующе
подпрыгнула, взмахнула кинжалом и хлопнула себя по  заднице,  демонстрируя
свое пренебрежение. Да простится мне, что даже в тот миг я  думал  о  том,
как она красива. Я хотел ее, как самый блудливый кобель,  несмотря  на  то
что ужасно боялся за нее.
   Так она началась и продолжалась, эта пляска охотников и добычи. Я и  по
сей день помню  ее  во  всех  подробностях.  Ньятенери  явно  не  хотелось
связываться с Голубоглазым и Криворотым, несмотря на то что эти двое  были
безоружны. Она хотела одного: прорваться к двери и скрыться в ночи. А  те,
в свою очередь, хотели только прорваться мимо кинжала и дотянуться до  нее
своими длинными, тонкими руками. Они теснили ее, пытаясь загнать  в  угол,
рассчитывая на то, что в конце концов они ее измотают. Так что до поры  до
времени они позволяли ей  вертеться,  насмешничать,  выскальзывать  из  их
хватки, зная, что рано или поздно она должна споткнуться, сделать неверный
шаг, остановиться перевести дыхание... Они буквально поставили Ньятенери в
безвыходное  положение:  убить  их  она  не  могла,  и,  как  бы  она   ни
уворачивалась, выбежать из бани она не могла тоже.  Исход  был  ясен  -  я
понимал это так же отчетливо, как и они.
   Да, но Ньятенери! Она не желала признавать своего поражения. В парилке,
кроме них троих, была еще и огненная яма, и Ньятенери все свои выпады, все
свои маневры строила вокруг  этой  ямы,  перепрыгивая  на  противоположную
сторону, только когда одна  из  двух  пар  рук  готова  была  уже  вот-вот
схватить ее, постоянно пытаясь заманить  своих  преследователей  в  огонь,
прямо на  раскаленные  камни.  Дважды  ей  это  почти  удалось:  один  раз
Криворотый был уже в воздухе, размахивая  руками  и  ногами  в  безмолвном
ужасе, когда Голубоглазый одной рукой  оттащил  его  в  безопасное  место,
другой насмешливо отдав честь Ньятенери. А ее кинжал, казалось, жил  своей
собственной жизнью, танцуя в воздухе, точно порхающая бабочка, даже  когда
она подпрыгивала или кувыркалась. Она успела-таки пометить этих двоих, так
быстро, что проходило несколько минут, прежде чем они замечали, что у  них
идет кровь. Ньятенери была первым настоящим воином, которого я  когда-либо
видел.
   Но до двери она добраться не могла. В конце концов,  главным  было  то,
что она не могла добраться до двери.  Несмотря  на  царапины  от  кинжала,
Голубоглазый и Криворотый были куда выносливее Ньятенери, и к тому же один
из них мог дать другому отдохнуть, а она себе этого  позволить  не  могла.
Она до сих пор уходила от большинства их ударов, но стоило кому-то из  них
коснуться ее локтем, краем ладони или хотя бы кончиком пальца - и  все  ее
тело заметно содрогалось, и каждый раз ей требовалось все больше  времени,
чтобы прийти в себя, чтобы перескочить в  ненадежное  убежище,  на  другую
сторону ямы. По большей части я только по  звукам  мог  догадываться,  что
происходит, но один момент я вижу как сейчас: она вся подобралась, собрала
все свое хакаи... ах, вы не знаете, что такое  хакаи?  Ну...  скажем  так,
внутренние силы, лучшего слова подобрать не могу, - и буквально перелетает
через яму, из того угла, куда загнал  ее  Голубоглазый,  целясь  в  глотку
Криворотому. Отважный маневр, но бесполезный: Криворотый отступает на  два
шага назад и на шаг влево и бьет двумя руками, так что кинжал  вылетает  у
нее из руки, падает на пол и скользит  к  яме.  Она  пошатывается,  ныряет
вниз, ловя кинжал, и сама оказывается на краю ямы, исчезая из  моего  поля
зрения. Кинжал крутится на полу, вспыхивая алыми отблесками.
   И все-таки она по-прежнему молчит. Все,  что  я  слышу,  -  это  тихое,
радостное хихиканье Голубоглазого и Криворотого, все, что я  вижу,  -  это
болезненное, безумное веселье на их лицах, когда они  кидаются  мимо  моей
щели, спеша схватить Ньятенери. А потом тишина. Как  долго?  Секунд  пять?
Десять? Полминуты? Я отвернулся от щели, зажмурился, слишком ошеломленный,
чтобы испытывать боль - наверное,  Тикат  чувствовал  примерно  то  же,  -
смутно сознавая, что надо  бежать,  бежать  в  трактир,  в  конюшню,  куда
угодно, прежде чем эти двое выйдут и увидят меня. Но я не могу двинуться с
места, ни затем, чтобы помочь Ньятенери, ни затем, чтобы спасти себя -  "и
ведь так уже было, было когда-то! Кровь, пламя, хохочущие люди, и  я  -  я
все вижу, но ничего не могу: одинокий, растерянный, напуганный так, что не
могу думать, даже дышать не  могу.  Там  был  огромный  мужчина,  пахнущий
хлебом и молоком..."
   Вы не понимаете, к чему все это? Ну  да,  конечно...  Я  открыл  глаза,
только когда услышал, как Криворотый взвыл от  ярости  и  разочарования  -
точь-в-точь как шукри, который внезапно обнаружил, что мыши умеют  летать.
Как ей удалось не свалиться на раскаленные камни - до сих пор  понятия  не
имею, но когда я снова наклонился к щели, Ньятенери скользнула мимо нее  и
на миг застыла. Кинжал она теперь держала в  правой  руке,  а  левая  была
как-то странно скрючена. О, я и теперь помню ее - хотя не должен  был  бы,
по многим причинам: на губах  играет  торжествующая,  насмешливая  улыбка,
седеющие волосы растрепаны, торчат во все стороны, и тело  одето  кровавым
потом, точно королевским пурпуром. Хотел ли я  ее?  Хотел  ли  я  ее  даже
тогда? Нет, я хотел _быть  ею_,  хотел  всей  душой,  понимаете?  Нет,  вы
понимаете?
   Но, видите ли, это был конец. Даже я это знал. Когда она снова  бросила
им  вызов  на  своем  непонятном  языке,  заметно  было,  что  она  слегка
задыхается; когда она наклонилась, расставив руки,  точно  призывая  их  в
свои объятия, одно колено у нее дрогнуло - совсем чуть-чуть, но если  даже
я это заметил,  можете  себе  представить,  что  заметили  Голубоглазый  с
Криворотым! Левая рука у нее явно вышла из строя, и она то и дело легонько
встряхивала головой, словно затем, чтобы прогнать  сомнения  или  туман  в
голове. Страха в ней не было, и покорности судьбе тоже. Потом в поле моего
зрения показался Голубоглазый. Он улыбнулся и коснулся лба  пальцем  -  на
сей раз это было уже не приветствие, а прощание. Ньятенери рассмеялась ему
в лицо.
   И внезапно я пришел в себя. Нет, это не значит, что  я  вдруг  совершил
какой-то героический поступок: вряд ли у меня  хватило  бы  духу  еще  раз
встретиться взглядом с этими двоими ради кого бы  то  ни  было.  Я  просто
внезапно осознал, что я - Россет, а это все-таки нечто большее, чем просто
пара глаз, пялящихся сквозь  щель  в  стене.  Я  снова  обрел  способность
думать, и двигаться, и чувствовать гнев - так же, как ужас и  глухую  боль
утраты. И что мне оставалось делать, как не то, для  чего,  собственно,  я
сюда и явился? Я поднял ведро, которое почему-то так и не выпустил из рук,
наклонился, и аккуратно вылил всю воду в сток.
   Воду подливать нужно медленно - на то, чтобы заполнить паром всю  баню,
требуется куда меньше воды, чем  кажется.  Я  услышал,  как  один  из  них
заорал, потом  другой,  а  потом  Ньятенери  дико  расхохоталась,  и  могу
поклясться, что от этого смеха бревенчатая стена запульсировала у меня под
щекой, точно теплая, живая плоть. Я опустошил ведро,  выпрямился  и  снова
прильнул к щели - как раз вовремя, чтобы увидеть, как Криворотый отступает
спиной ко мне, очевидно, пытаясь растерзать на куски  вставшую  перед  ним
слепую пустоту. Сбоку скрытно блеснул кинжал Ньятенери, мягко прорезав пар
и кожу пониже ребер. Криворотый молча согнулся и исчез в клубах пара.
   Я выронил ведро и подкрался к  двери.  Надо  остановить  Голубоглазого,
если он попытается сбежать, как-то задержать его, прежде чем Ньятенери его
поймает. Никакого плана у меня не было: что бы я  ни  сделал,  это  вполне
могло грозить мне смертью, и я это знал, и  мне  было  страшно,  но  страх
больше не сковывал меня. С той ночи прошло немало лет, и я успел  наделать
немало глупостей, но никогда, никогда больше мне не  приходилось  упрекать
себя за бездействие - и впредь не придется, пока я жив. Это Ньятенери меня
научила.
   Я притаился у двери и обругал себя за то, что бросил ведро:  я  мог  бы
ударить им Голубоглазого или бросить ведро ему под ноги, когда он выскочит
из бани. Мне и на миг не пришло в голову, что он может и не выскочить, что
он и в одиночку вполне способен управиться с измученной  Ньятенери.  Из-за
двери не доносилось ни  звука.  Я  представил  себе,  как  Голубоглазый  и
Ньятенери беззвучно кружат в клубах пара, ориентируясь только на  ощущение
врага, который может быть всего в нескольких дюймах, нащупывая друг  друга
кожей и волосами. Что-то ударилось о бревна внутри бани - что-то  твердое,
возможно, и голова, - и я успешно начал совершение своих глупостей с того,
что отворил дверь.
   То, что произошло потом, произошло так быстро,  что  я  даже  не  успел
понять, что случилось. Конечно, наружу вырвался пар, мгновенно  ослепивший
меня, потом на меня налетело чье-то тело, такое твердое, будто я наткнулся
на стенку. Я упал на спину. Тело упало вместе со  мной,  потому  что  наши
ноги переплелись. В меня молча вцепилось что-то  горячее,  и  я  в  панике
принялся отчаянно отбиваться,  пытаясь  освободить  ноги.  Одна  моя  нога
ткнулась во что-то мягкое. Послышалось свистящее  шипение,  и  тут  сверху
рухнуло что-то еще, окончательно меня придавив. Голубоглазый  с  Ньятенери
дрались поверх меня, боролись, точно  грозовые  ветра,  притиснув  меня  к
земле  и  колотя  меня  так,  что  я  принялся  отбиваться,  яростно,   но
беспомощно. Сейчас мне хотелось убить их  обоих,  потому  что  было  очень
больно. Кто-то из них так врезал локтем мне по носу, что я  испугался,  не
сломан ли он.
   А потом все прекратилось. Я услышал - точнее, почувствовал, - негромкий
сухой  кашель,  словно  кто-то  ненавязчиво  прочищает  горло.  Я  толкнул
лежавшее на мне тело, и оно медленно сползло в  сторону.  Голова  упала  в
грязь рядом с моей. И негромкий, усталый голос Ньятенери произнес:
   - Спасибо, Россет.
   Поначалу я не мог встать. Ей пришлось помочь мне,  и  она  сделала  это
мягко и осторожно,  несмотря  на  то  что  одна  ее  рука  висела  так  же
безвольно,  как  голова  Голубоглазого.  Он  лежал  на  боку,   тихо-тихо,
свернувшись клубком, и выглядел очень маленьким и очень удивленным. Я  его
всего закапал кровью, что шла у меня из носа. Я спросил Ньятенери:
   - Он мертв?
   - Если бы он был жив, мертвы были бы мы,  -  ответила  Ньятенери.  -  С
такими людьми, как этот, тебе  дается  только  один  шанс.  -  Потом  тихо
рассмеялась и добавила: - Как правило.
   Она протянула руку за дверь  и  достала  оттуда  свой  кинжал,  немного
неловко вертя его в правой руке.
   - У меня никогда не получалось как следует метать ножи, - сказала  она,
словно бы самой себе. - Никогда не попадаю в цель. Не понимаю, с чего  это
мне взбрело в голову попытаться на этот раз! Если бы ты не отворил  дверь,
мне пришел бы конец. Спасибо.
   Нос  болел  так,  что  голова  шла  кругом,  и  кровь  все   никак   не
останавливалась. Ньятенери уложила меня на спину, положила  мою  голову  к
себе на колени, и довольно бесцеремонно зажала мне нос мокрой тряпкой.
   - Кто были эти люди? - прогундосил я.
   Она сделала вид, что не расслышала, и ответила:
   - Да, Каршу сказать придется - другого выхода я не вижу. Мне сейчас  не
под силу кого-то хоронить - я прямо на ногах не держусь.
   Она рассеянно погладила меня по голове. Я отдался аромату ее  усталого,
разгоряченного тела, и впервые осознал, что ничто  никогда  не  происходит
так, как ты себе представлял.  Я  наконец-то  лежал,  прижавшись  щекой  к
влажной коже Ньятенери, и груди, на которые я мечтал взглянуть хоть  одним
глазком, вздымались надо мной  в  такт  ее  дыханию  -  и  все,  чего  мне
хотелось, это  чтобы  у  меня  поскорее  перестала  идти  кровь  из  носа.
Смейтесь, смейтесь, ничего. Мне и самому было смешно.
   Через некоторое время я наконец сумел сесть, и Ньятенери ушла в баню за
своей одеждой. Я сказал в дверь:
   - Они искали тебя, они хотели тебя убить. Почему? Что ты им сделала?
   Она ответила не сразу. Я сидел в спокойной темноте, у  моих  ног  лежал
мертвец, и лирилит - птица, которая у вас зовется ночной  плакальщицей,  -
уже оплакивала его где-то  в  саду.  Не  понимаю,  как  им  удается  сразу
узнавать о том, что кто-то умер, но они всегда  это  знают  -  по  крайней
мере, так считается в тех краях, где я вырос. Ньятенер