начинаешь тосковать по карнизам, островерхим кровлям,  шпицам,
шпилям - короче, по углам. Хотя, конечно,  в  соседних  горах  этих  углов
сколько угодно, хоть завались. Они съедают слишком  много  неба,  даже  на
расстоянии, и  снег,  лежащий  на  вершинах,  их  не  смягчает:  это  лед,
сверкающий, точно слюна, на их тощих боках. Они похожи на  огромных  диких
вепрей.
   Лал коснулась плеча Лукассы и сказала:
   - Сегодня ты не просто наша спутница - ты наш предводитель. Веди, а  мы
пойдем за тобой.
   Она нарочно произнесла  это  довольно  небрежным  тоном,  но  в  глазах
Лукассы вспыхнул такой ужас, что мы с Лал поспешно обернулись, думая,  что
нам грозит какая-то опасность. Когда мы снова повернулись к  Лукассе,  она
была уже далеко, и мы догнали ее только в холмах, миновав первые дома.
   Накануне вечером я была усталой и раздраженной, и предложение вернуться
в красную башню было скорее злой шуткой. Лал  не  говорила  Лукассе,  куда
ехать, но Лукасса уверенно свернула на нужную тропу, словно уже не раз там
бывала. Ближе к башне она  перешла  на  медленный  шаг,  как  на  рынке  в
Коркоруа. Глаза у нее сделались пустые, рот приоткрылся - я  видела  такие
лица у прорицателей в  тех  краях,  где  искусство  прорицания  пользуется
почетом, когда они отыскивают воду в местах, где воды нет и быть не может.
Позади меня слышалось частое дыхание Лал.
   Красная башня стояла полуразрушенной и держалась на честном  слове,  но
даже если бы она была целой и  невредимой,  она  все  равно  выглядела  бы
странно и неуместно среди этих суровых серых гор. В тех краях все льнет  к
земле и старается казаться как можно неприметнее: дома  похожи  на  свежие
караваи, а крепости - на караваи, зачерствевшие до каменной  твердости.  А
эта башня - башня с наружной лестницей, окнами на каждом повороте и чем-то
вроде обсерватории наверху - словно явилась из южных волшебных сказок,  из
тех краев, где ночами можно достаточно долго  смотреть  на  звезды,  чтобы
сочинять о них истории. Именно такой дом он и  должен  был  построить  для
себя, этот дерзкий, невозможный старик. Мне следовало догадаться  об  этом
еще вчера, раньше Лукассы, раньше кого бы то ни было.
   Лукасса спешилась в тени башни, и мы прокрались во двор следом за  ней.
По крайней мере, кругом было так тихо  и  Лукасса  так  медленно  вошла  в
полуобрушившиеся высокие ворота, что казалось, будто мы  крадемся.  Ворота
выглядели ветхими, их оплетал дикий виноград, но мы уже знали, что  ходить
там достаточно безопасно, - иначе бы не пустили Лукассу вперед. На внешнюю
лестницу она внимания не обратила, а направилась прямиком к стене, открыла
почти незаметную дверь, о которой мы  ей  даже  не  говорили,  и  уверенно
принялась подниматься по ступенькам, не говоря ни слова и не оглядываясь.
   Мы молча следовали  за  ней.  Лал  смахивала  с  дороги  паутину,  а  я
прикрывала лицо от совиного и мышиного помета, который Лукасса стряхивала,
поднимаясь по ступенькам. Ступеньки были скользкими  от  помета.  Лестница
оказалась такой же длинной, утомительной и вонючей, как и  в  первый  раз.
Мне не раз вспоминался взгляд темно-карих глаз мальчика Россета, каким  он
проводил нас на  рассвете.  Он,  верно,  воображал,  что  мы  направляемся
навстречу удивительным приключениям, - ему ведь  казалось,  что  вся  наша
жизнь состоит из одних приключений.  Мальчик  слишком  много  думает  -  и
совсем не замечает своей собственной обыденной  красоты.  Это  делает  его
вдвойне привлекательнее. Будто мало мне других неприятностей...
   В темноте мы с Лал снова, как и в первый  раз,  стукнулись  головами  о
низкую балку, которая была в конце  лестницы.  А  Лукасса  не  стукнулась.
Легко, хотя ей пришлось согнуться почти вдвое, она скользнула  влево,  так
быстро, что на несколько секунд мы потеряли ее из виду.  Переведя  дух,  я
шепнула Лал:
   - Найдем мы нашего  друга  или  нет,  все  равно  ты  мне  когда-нибудь
расскажешь, откуда она это знала. Уж в этом-то  ты  не  имеешь  права  мне
отказать.
   Конечно, башня была с секретом: в полуразвалившихся  стенах  скрывалась
тайная сердцевина. По внешней лестнице нельзя было выйти на площадку,  где
мы сейчас стояли, - а только отсюда и можно было попасть в комнатку,  куда
ушла  Лукасса.  Мы  с  Лал  вчера  полдня  шарили,   простукивали   стены,
рассуждали, спорили - а под конец только ругались и терялись в догадках, -
прежде чем нашли ту  комнату.  А  это  невинное,  несведущее  дитя  прошло
прямиком туда, точно к себе домой! Лал тихо ответила:
   - Это не моя тайна, и не мне о ней рассказывать. Спроси у нее самой.
   Но сейчас я не решилась бы даже попросить Лукассу передать мне сыр  или
помочь подтянуть подпругу. И Лал это знала.
   В комнате было очень холодно. У магии нет запаха, как думают многие, но
она оставляет после себя холод, про  который  мой  смеющийся  старый  друг
часто говаривал, что это дыхание той стороны, того места, откуда  приходит
к нам магия -  "как  соседский  кот,  которого  приманивают  из-за  забора
кусочком курятины, чтобы он ловил  наших  мышей".  На  соломенной  циновке
валялась  опрокинутая  тренога  с  котелком,  на  дальней  стене  болтался
полуоборванный шелковый гобелен в темно-синих  тонах.  Несколько  колб  на
длинном столе, высокий деревянный табурет, разбитый стакан. Пол разрисован
узорами, начерченными мелом и углем. Что они означают, мы с Лал так  и  не
догадались. Узоры были затоптаны и полустерты.
   Лукасса стояла в  середине  красно-черного  рисунка  -  словно  ребенок
накалякал цветными чернилами. Она взглянула на нас. Лицо ее  было  ужасно:
лицо  пророчицы,  которая  готовится  изречь  жуткое   предсказание.   Оно
морщилось и  менялось,  как  вода,  под  ветром  нечеловеческих  ритмов  и
велений. Она закричала на нас - она, наша бледная  спутница,  ни  разу  не
повысившая голоса, даже тогда, когда бросала вызов мне в лицо.
   - Почему вы ничего не видите, ничего не чувствуете? Это было! Это  было
здесь!
   Могу поклясться, что каменные стены содрогнулись от этого крика,  точно
добрая лютня, которая вздыхает у тебя в руках, отзываясь чужому голосу.
   - Лукасса, - мягко сказала Лал, - мы действительно ничего не видим. Что
здесь произошло, Лукасса?
   Тут я должна высказаться в защиту себя и  Лал  -  хотя  бы  из  чистого
тщеславия. Если бы  мы  всегда  были  так  нечутки  к  недавним  событиям,
происходившим в других местах, мы никогда бы не оказались  на  пороге  той
холодной комнатки. Но тут - то ли какие-то остатки  магии  притупили  нашу
бдительность, когда мы в первый раз побывали там без Лукассы, то ли - и  я
предпочла бы верить второму, - именно ее присутствие заставило  проступить
на столе буро-красное запекшееся пятнышко, на полу - царапины  от  когтей,
на шелковом  гобелене  -  сокрытый  зелено-золотой  рисунок,  изображающий
человека с драконьими крыльями,  сцепившегося  с  чем-то  вроде  мерцающей
тени. Видимо, та же  тварь,  что  наполовину  сорвала  гобелен  со  стены,
разодрала его надвое, сверху донизу, и  казалось,  что  кровь  сражающихся
вот-вот польется нам на руки. Мы растерянно стояли у стены.  Я  произнесла
короткую молитву  -  для  собственного  успокоения,  не  рассчитывая  быть
услышанной, - но Лал выдохнула нечто, что, по-видимому, означало  "аминь",
хотя на каком языке - я не знаю.
   Ярость Лукассы, похоже, немного улеглась. Когда она  снова  заговорила,
сказав: "Вот тут и тут", она была больше похожа на ребенка, доведенного до
отчаяния медлительностью и тупостью взрослых.
   - Вот тут стоял ваш друг, а вот тут -  его  друг,  а  вон  там,  -  она
небрежно кивнула в ближний угол, - то место, откуда явились Другие.
   Для нее это было так очевидно!
   В том углу, сложенном из камня, шифера и  цемента,  как  и  все  прочие
углы, воздуха нет вообще. Только  холод.  Быть  может,  сейчас  башня  уже
обрушилась, но тот угол цел и поныне. Мы с Лал переглянулись, и я  поняла,
что мы подумали одно и то же: "Это  не  угол  и  не  стена  -  это  дверь.
Открытая дверь". Позади нас Лукасса нетерпеливо сказала:
   - Вон там, где вы стоите, - смотрите, смотрите!
   Она подошла к нам и указала в пустоту, такую свирепую  пустоту,  что  я
едва не схватила Лукассу за руку, боясь, что это  древнее,  грозное  ничто
откусит ее. Но вместо этого я повернулась к ней и сказала так  мягко,  как
только могла:
   - Что это был за другой, Лукасса? Как он выглядел?
   Девушка сердито топнула ногой.
   - Не "он", не "другой" - Другие, Другие! Двое людей сражались, они были
очень злы, а потом пришли Другие!
   Она по очереди смотрела  на  нас,  только  теперь  начиная  пугаться  -
ребенок, впервые заметивший страх на лицах взрослых. Она прошептала:
   - Нет... Нет...
   - Из такой тьмы ничто не является без зова,  -  сказала  я  Лал  поверх
головы Лукассы. - Кто-то должен был их призвать.
   Лал кивнула. Я спросила у девушки:
   - Кто призвал этих, Других? Который из двоих людей?
   Но Лукасса ухватилась за руку Лал и не смотрела на меня.
   Я повторила вопрос, а потом  его  задала  Лал  -  но  Лукасса  молчала,
несмотря на все уговоры Лал. Наконец Лал махнула рукой и спросила Лукассу:
   - Ты говоришь, тут сражались двое людей. Почему они сражались, и как? И
кто из них победил?
   Лукасса по-прежнему молчала. Я пожалела, что не взяла с собой лиса. Она
вечно бормочет что-то ему на ухо. Теперь он наверняка  знает  о  ней  куда
больше нас обеих. И так будет и дальше - настолько-то я его знаю.
   - Магия, - сказала Лал. - Это был магический поединок.
   Лукасса вырвала у нее свою руку - не столько нарочно,  сколько  потому,
что ее всю трясло. Голос Лал сделался резче.
   - Лукасса, один из этих двоих - человек, которого мы искали так  долго,
тот самый старик, который пел овощам в огороде. Если бы не он...
   Она покосилась на меня, поколебалась, потом развернула Лукассу лицом  к
себе и сжала ладони девушки своими. И сказала медленно и отчетливо:
   - Никто, кроме тебя, не поможет нам отыскать его. Если  бы  не  он,  ты
сейчас лежала бы мертвой на дне  реки.  Все,  что  будет  дальше,  зависит
только от тебя.
   Ее слова звенели, как удары подков по холодным камням.
   В стенах, настолько пропитанных магией, не стоит  задерживаться  дольше
необходимого - если, конечно, ты  сам  не  опытный  волшебник.  А  в  иных
случаях и тогда не стоит. Это порождает лживые видения у тебя в  сердце  -
не знаю, как сказать лучше. В тот миг мне показалось - да нет, так  оно  и
было, - что Лал держит Лукассу в горсти, точно воду, и что,  если  Лукасса
прольется или просочится сквозь сжатые  пальцы,  она  растечется  по  всем
темным углам и останется там навеки. Но Лукасса не пролилась. Она опустила
голову, потом снова подняла ее и  твердо  посмотрела  нам  в  глаза  своим
странным, видящим прошлое взглядом. Я не решусь утверждать, что  это  была
прежняя Лукасса, потому что к тому времени я уже кое-что начала  понимать.
Кем бы ни была эта девушка, она перестала быть той, кем она родилась.
   - Он сражался очень отважно, - произнесла она, ни к кому не  обращаясь.
- Он был очень умен и ловок. Его друг тоже был умен и ловок, но он был  не
настолько уверен в себе и к тому же боялся. Они стояли тут, лицом к  лицу,
и превращали эту комнату то в недра солнца,  то  в  океанское  дно,  то  в
ледяные уста демона. Стены вокруг кипели,  воздух  рассыпался  на  ножи  -
много-много крошечных ножичков, и дышать было нечем, кроме этих  ножичков.
И целую тысячу лет тут царила тишина, не было слышно ни звука, потому  что
воздух весь превратился в ножи. И старик  устал  и  исполнился  печали,  и
воскликнул: "Аршадин! Аршадин!"
   Этот крик, даже повторенный ее чистым,  тихим  голосом,  заставил  меня
зажмуриться.
   Лукасса продолжала:
   - Но его друг не обратил на это внимания  и  продолжал  теснить  его  -
тьмой, и пламенем, и такими  видениями,  от  которых  душа  его  сгнила  и
вытекла, отравляя бледных тварей, которые пожирали ее у него на глазах.  И
тогда старик сделался ужасен от страха, горя и  одиночества,  и  метнул  в
ответ такую молнию, что его друг на миг утратил власть над ним и испугался
еще больше него, и призвал на помощь Других. Это все тут,  в  камнях,  это
написано повсюду.
   Я смотрела на следы от когтей,  выжидая,  когда  Лал  задаст  следующий
вопрос. Но она молчала. И  когда  я  посмотрела  ей  в  лицо,  то  увидела
надежду, что этот вопрос задам я. И еще я увидела, что она страшно устала.
Для Лал очень важно всегда казаться неутомимой, и никогда  прежде  она  не
позволяла мне заглянуть под эту маску. Она  ведь  не  может  быть  намного
старше меня. А между тем  я  была  еще  юной,  когда  впервые  услышала  о
Лал-Одиночке. Интересно, когда  она  в  последний  раз  кого-то  о  чем-то
просила?
   - Вчера вечером ты говорила о  смерти,  -  сказала  я.  -  Так  кто  же
все-таки умер здесь, старик или тот, кого ты зовешь его другом?
   Лукасса посмотрела на меня и чуть заметно покачала головой, словно  моя
слепота исчерпала ее запасы недоверия, гнева и жалости, оставив лишь тупое
терпение. Тот человек, которого мы искали, часто смотрел на меня так.
   - Умер-то друг, - сказала она равнодушно и устало. - Но он снова встал.
   Надо признаться, что ахнула только я. Лал не издала ни звука, только на
миг оперлась на стол. Лукасса сказала:
   - Друг призвал на помощь Других, и  они  убили  его,  но  он  не  умер.
Старик... старик бежал. Его друг погнался за ним. Куда - я не знаю.
   Внезапно  она  опустилась  на  пол,  уткнулась   лицом   в   колени   и
расплакалась.



ЛИСОНЬЕ

   А-а, милый мой, если бы вы сразу помянули про ноги, я бы вам тут же все
и рассказала!  Имен-то  ведь  я  не  запоминаю,  только  свои  реплики.  И
выдающиеся исторические события, вроде ног того парнишки  -  славные  были
ноги, длинные, чуть по земле не волочились, когда он въехал в мою жизнь на
своем забавном сером коньке. Это было одно из тех событий, про которые  ты
сразу понимаешь, что они останутся с тобой навсегда. Я  смывала  вчерашний
грим со своей старой физиономии - да-да, спасибо, вы очень любезны, -  так
вот, я смывала вчерашний грим у кадки с дождевой водой, что стоит рядом  с
навесом для дров, и тут увидела из-под нижнего края своего  полотенца  эти
ноги. Я полотенце-то поднимаю - вот так вот, медленно, - и  смотрю,  когда
же эти ноги кончатся, а они все тянутся и тянутся, до самых плеч. А сам-то
- кожа да кости, бедный малыш, лохматый, как его конек, и ни кусочка  мяса
на костях. Мне часто кажется, что я всю свою жизнь только  и  делала,  что
скиталась, скиталась, скиталась, сколько себя  помню  -  а  помню  я  себя
давно, чуть ли не с сотворения мира, - но когда  я  хорошенько  разглядела
этого мальчика, то подумала, что все мои дурацкие скитания не  составят  и
сотой доли того, что пришлось пройти ему. Я ведь  не  только  в  актерском
ремесле смыслю, но и кое в чем еще, что бы вам про меня ни рассказывали.
   Ну так вот, смотрим мы друг на друга и смотрим, смотрим  и  смотрим,  и
так бы мы там и стояли по сей день, если бы я не заговорила. Я так  думаю,
что они просто приехали и встали посреди двора, потому что ни он,  ни  его
конек не могли сделать больше ни шага, и  не  осталось  у  них  ни  единой
мысли, ни капельки надежды - кураж у них иссяк, понимаете? А  когда  кураж
иссяк - тут уж дело совсем плохо, можете мне  поверить.  Глаза-то  у  него
были живые, но они не знали, зачем живут - только одна жизнь в них и была,
а больше ничего. Такие глаза я только у животных видела, а у  людей  -  ни
разу. Безмятежная жизнь, ничего не скажешь.
   Что я сказала-то? А, чепуху  какую-то  -  сейчас  и  вспомнить  стыдно.
Что-то вроде: "Ну что, в следующий раз ты меня признаешь?"  или  "В  наших
краях, когда смотришь на женщину  так  долго,  принято  жениться".  Что-то
вроде этого или даже еще глупее - да это и неважно, потому что не успела я
договорить, как он взял  и  свалился  с  лошади.  Просто  начал  вот  этак
съезжать, съезжать, съезжать набок и съезжал до тех пор,  пока  не  рухнул
наземь. Я успела его подхватить, усадила, прислонив к  кадке,  и  плеснула
водой ему в лицо. Ну, в этом-то ничего удивительного нету - все то  время,
что я не была в дороге или  не  разучивала  новые  пьесы,  я  утирала  рот
какому-нибудь очередному мужику. Пустая трата времени, если гак подумать.
   Хотя у этого паренька ротик был довольно славный, да и мордашка ничего.
Простая деревенская мордашка -  точнее,  была  когда-то.  Я  ведь  и  сама
родилась на ферме, где-то неподалеку от Кейп-Дайли - по крайней мере,  так
мне рассказывали. Правда, на следующий день  мы  оттуда  уехали,  так  что
наверняка не скажешь. Вскоре мальчик открыл свои темные деревенские глаза,
посмотрел прямо мне в лицо и произнес: "Лукасса". Спокойно так, словно это
и не он только что упал в обморок от голода и изнеможения. Нет,  настоящие
живые люди - это для меня иногда слишком.
   Ну, по крайней мере, это имя я знала не хуже своего собственного  -  и,
заметьте себе, куда лучше, чем хотелось бы. Я достаточно стара,  чтобы  не
стыдиться признаться, что мне пришлось провести немало ночей, слушая,  как
очередной дурак рядом со мной ворочается и  шепчет  чужое  имя  до  самого
рассвета. Но то, по крайней мере, бывало  по  моему  собственному  выбору,
пусть даже это и глупо. И совсем другое дело, чем  каждую  ночь  -  каждую
ночь! - просыпаться оттого, что этот парнишка Россет  мечется  в  соседнем
деннике и вскрикивает: "Ньятенери!.. Лукасса, милая Лукасса... о Лал...  О
Лал!" Говорить с ним об этом было так же бесполезно, как  будить  его.  По
утрам он вскакивал свеженький, как огурчик,  а  вот  мы  чем  дальше,  тем
больше выглядели так, словно всю ночь  занимались  тем,  что  ему  снится.
Мужчины начали поговаривать об убийстве. Я возражала, но чем  дальше,  тем
слабее.
   - Лукасса уехала с подругами,  -  сказала  я.  -  Они  могут  вернуться
вечером или завтра утром - в общем, я не знаю, когда. Посиди тут,  я  тебе
поесть принесу. Ты меня слышишь?
   Потому  что,  понимаете  ли,  я  не  была  уверена  на  этот  счет.   Я
подозревала, что эти невыносимые темные глаза попросту не видят меня.
   - Оставайся тут! - твердо сказала я и побежала искать Россета.
   Россет был неплохой парнишка, если не считать этой  его  одержимости  -
которую он, надо думать, теперь уже перерос, если,  конечно,  до  сих  пор
жив. Он тут же бросился собрать каких-нибудь объедков от вчерашнего  ужина
(тех самых, которые должны были подать нам на ужин  сегодня  -  так  здесь
кормят тех, кто  живет  в  конюшне)  и  даже  ухитрился  раздобыть  кружку
довольно жидкого красного эля. А я  тем  временем  позаимствовала  немного
овса для лошади и тунику из нашего сундука - ту самую, которую  я  ношу  в
"Двух дочерях леди Вигги", где я на протяжении  половины  пьесы  переодета
мужчиной. Эту пьесу  мы  играем  редко  -  разве  что  кто-нибудь  нарочно
закажет, - так что перед у туники был почти чистый, как ни странно.
   Когда я вернулась, Россет уже кормил наше долгоногое привидение супом с
ложечки, а кое-кто из наших подобрался поближе и начал  задавать  вопросы.
Парень не обращал на них внимания, а едва увидев меня, сразу спросил:
   - Подруги. Сколько?
   - Сколько надо, - отрезала я чуточку резковато.  Старею,  должно  быть,
раз обычное "спасибо" начало значить для меня больше, чем эпическая погоня
за похищенной принцессой, даже если у героя - такие красивые ноги, каких я
лет двадцать не видела и еще столько же не увижу.
   - Черная женщина,  -  парень  нетерпеливо  кивнул.  -  ...И  еще  одна,
высокая, смуглая, нечто вроде воительницы.
   Конечно, плохо быть такой мелочной,  но  мне  уже  хватало  Россета,  у
которого при одной мысли о них глаза сразу делались щенячьи, а тут  еще  и
этот приехал. Я вдруг почувствовала, что меня это все  ужасно  раздражает.
Слишком похоже на  пьесу,  которую  приходится  играть  по  нескольку  раз
подря