че, чем
всегда, - от них пахло по-иному, пахло решимостью и целеустремленностью. Я
это заметил, потому что привык улавливать их запах, как ничей  иной.  Если
не  считать  Карша.  Это  потому,   что   за   Каршем   водится   привычка
подкрадываться   незаметно   и   заставать   тебя   врасплох,   когда   ты
бездельничаешь. А может, это просто  почудилось  в  ало-серебристом  свете
утра: я внезапно увидел их  как  совершенно  чужих  людей,  таких  чуждых,
какими они мне никогда раньше не казались, хотя должны были  бы.  Я  тогда
был слишком молод, чтобы видеть дальше собственного  носа,  а  сам  я  был
влюблен в них - во всех трех сразу. И все же по-настоящему я разглядел  их
только в то утро.
   Они тревожили мой сон. Временами они тревожат его и теперь, несмотря на
то что с тех пор я узнал многое, чего не знал тогда. Не думайте, что я был
совершенно невинным - я уже успел познать женщину в некотором  роде.  Нет,
не Маринешу - с Маринешей я не был ни разу. Но Лал,  Ньятенери  и  Лукасса
были видениями из будущего, хотя тогда я этого не понимал. И  то,  чего  я
боялся, обожал и жаждал в них, - это, можно сказать, был я  сам,  каким  я
должен был стать в будущем. Но и этого я, разумеется, тоже не знал. Я знал
только, что еще никогда в жизни женский смех в маленькой комнатке  наверху
не ранил меня так больно.
   Что? Да, простите. Так вот, у меня  было  много  дел,  и  я  отправился
заниматься ими, как  обычно:  вычищать  денники,  засыпать  корм,  стелить
свежую солому, вычесывать колтуны из  грив  и  хвостов  и  даже  подрезать
копыта - смотря по тому, чего требовали  от  меня  хозяева  лошадей.  Карш
приставил меня к работе на конюшне в "Серпе  и  тесаке",  когда  мне  было
всего пять лет, так что в  лошадях  я  разбираюсь.  До  сих  пор  не  могу
сказать, люблю я их или нет. Но разбираюсь.
   Карш уехал в город, на рынок, вскоре после  женщин.  В  его  отсутствие
трактиром обычно заправляет Гатти-Джинни,  но  Гатти-Джинни  раз  в  месяц
напивается, причем когда это случится - заранее неизвестно, но раз в месяц
- непременно. И вот накануне это и случилось. Я это знаю, потому  что  мне
пришлось тащить его в его комнату, утирать ему слезы и слюни и  укладывать
спать. Так что, работая,  я  одновременно  приглядывал  за  хозяйством,  и
потому заметил, как эти двое шли к  дверям  следом  за  Маринешей.  Ничего
особенного тут не было, но когда я увидел, что они вошли в трактир одни, а
Маринеша кинулась к своей корзинке с бельем, дрожа  так  сильно,  что  мне
было заметно издалека, я бросил лопату и подошел к ней.  Сделав  несколько
шагов, я вернулся и подобрал  лопату.  В  конце  концов,  даже  воитель  с
навозной кучи нуждается в оружии.
   Маринеша не могла говорить. Она со мной уже два дня не разговаривала  -
обиделась, что я сказал что-то восторженное насчет  Лукассы,  -  но  здесь
дело было не в этом. Когда я тронул ее за плечо, она вцепилась  в  меня  и
разревелась. Вот тут и я испугался. Маринеша сирота, как и я. Мы,  бывает,
изображаем угодливость, чтобы выжить, но позволить  себе  пугаться  мы  не
можем, так же как не можем позволить себе быть чересчур храбрыми. Так  что
я погладил Маринешу по  спине,  пробормотал:  "Все  в  порядке,  оставайся
здесь", взял наперевес свою лопату и пошел в трактир.
   Я застал их на втором этаже. Они выходили  из  комнатки,  которую  Карш
отвел двоим старым паломникам из Дарафшияна. Не знаю, успели они  побывать
в комнате женщин или нет. Невысокие, худощавые, движения грациозные, почти
небрежные, и простая коричневая  одежда  облегала  их,  точно  собственная
шкура. Мне они показались похожими на шукри,  яростных,  гибких  зверьков,
которые чуют запах горячей крови и в норах, и на деревьях, везде и  всюду.
Я спросил:
   - Чем могу служить, господа? Меня зовут Россет.
   Временами даже хорошо не знать своего  истинного  имени  -  по  крайней
мере, нечего бояться случайно открыть его чужим.  Те  двое  посмотрели  на
меня, не говоря ни слова. Мне показалось, что смотрели они очень долго.  Я
почувствовал, что дрожу, совсем как Маринеша, - с той разницей,  что  меня
страх разозлил.
   - Хозяина тут нет, - сказал я. - Если вам нужна комната,  вам  придется
подождать, пока он вернется. Внизу.
   Я старался говорить как можно наглее, потому что голос  у  меня  слегка
дрожал.
   Голубоглазый улыбнулся - и я обмочился. Так оно и было, честное  слово:
его губы растянулись, и внезапно на меня дохнуло нестерпимым ужасом, точно
жаром из печки. Я привалился к стене. Хорошо, что при мне была лопата и  я
смог опереться на нее, а не то бы там и упал. Но  я  не  упал.  А  во  мне
достаточно дурацкого упрямства Карша, чтобы по-дурацки  стоять  на  своем,
даже когда душа ушла в пятки. Я повторил:
   - Вам придется подождать внизу.
   Кажется, я задыхался.
   Они переглянулись, но не засмеялись. Наверно, это было очень любезно  с
их стороны. Тот, у которого верхняя губа  была  чуть  приподнята  с  одной
стороны, сказал:
   - Нам не нужна комната? Мы ищем одну женщину?
   Позднее мне казалось, что этот выговор был мне знаком. Но в тот  миг  я
думал только о том, что, если бы  огонь  мог  заговорить,  он  говорил  бы
именно так.
   Голубоглазый - а надо вам сказать, что в тех  краях  голубой  считается
цветом смерти, - в два шага подошел ко  мне  вплотную,  взял  за  горло  и
приподнял. Он сделал это так ловко и небрежно, что я сообразил, что сейчас
задохнусь, только когда начал задыхаться. Он прошипел мне на ухо:
   - Высокую сероглазую женщину? Мы выследили ее до этого трактира? Будьте
так любезны?
   Я услышал откуда-то издалека назойливый звук и  кто-то  другой  во  мне
понял, что это я вишу в воздухе и колочу пятками по стенке.
   Я бы им все рассказал. Ньятенери потом говорила,  что  с  моей  стороны
было очень отважным поступком промолчать, но на самом-то деле я бы им  все
рассказал, если бы они мне только  дали.  Я  увидел,  как  шевелятся  губы
другого человека, но что он сказал, я не слышал - я больше  вообще  ничего
не  слышал,  кроме  шума  крови  в  ушах  и  тихого,   ласкового   голоса,
повторявшего: "Будьте так любезны? Да?" А потом пришел  Карш.  То  есть  я
думаю, что дело было именно так.



ТРАКТИРЩИК

   Надо было жениться, когда была возможность -  по  крайней  мере,  тогда
было бы кому вместо меня ходить на  рынок.  Время  от  времени  я  нанимаю
кого-нибудь нарочно для этого - и каждый раз потом жалею. Не так уж  много
людей способны управиться со старыми ворюгами на  рынке  в  Коркоруа.  Для
этого надо иметь врожденный талант. А если у кого его нет, он  вернется  с
рынка с телегой гнилых овощей, червивого  мяса  и  соленой  рыбы,  которая
воняет так, что эту вонь слышно раньше стука колес на дороге. Я-то с  этим
неплохо управляюсь, хотя и не люблю торговаться. Никогда не любил, даже  в
те времена, когда отец нарочно брал меня с собой на рынок, чтобы  приучать
к торговле. Он-то получал от всего этого не меньше удовольствия, чем  сами
торговцы - все эти мясники, рыбники и прочие. Торговаться для него было не
меньшим удовольствием, чем найти самые  первые  свежие  дыни,  привезенные
кораблем из Стимежта. И если бы люди перестали пытаться обманом стянуть  с
него все до последней рубашки, он бы помер от  презрения  раньше,  чем  от
пьянства. Ну, а я не такой.
   Ну так вот, в тот день я вернулся домой усталый  и  злой,  как  всегда,
когда возвращаюсь с рынка, с кислой отрыжкой от завтрака. Бывали  времена,
когда я ничего не имел бы против того, чтобы, войдя в трактир,  посмотреть
наверх и увидеть этого придурка  полузадушенным,  прижатым  к  стенке,  но
сейчас все, чего мне хотелось - это выпить пинту моего красного  эля.  Так
что это показалось мне уже чересчур. Да еще от чужаков!
   Я заорал: "А ну, отпусти его!", так, что зазвенела  посуда  на  полках.
Мне сорок лет приходилось орать так, чтобы меня  было  слышно  через  весь
переполненный зал, а вы как думали? И тот, что держал  мальчишку,  сказал:
"А? Конечно?", и разжал руку. Они оба обернулись ко мне и улыбнулись  так,
словно совершенно ничего такого не происходит. Улыбочки у них были - мороз
по коже.
   - А вот наконец и хозяин? Это вы трактирщик?
   - Меня зовут Карш, - сказал я, - и трогать моих подручных никому, кроме
меня, не дозволено. Если вам нужна комната, спускайтесь сюда, поговорим.
   Они остались, где были, так что я сам поднялся  к  ним.  Я  человек  не
гордый. Вблизи они выглядели старше, чем я сперва подумал, хотя надо  было
приглядеться,  чтобы  это  заметить.  Длинные   шеи,   треугольные   лица,
светло-коричневая кожа обтягивает скулы так плотно, что  морщин  почти  не
заметно. Я подумал, что если до них дотронуться,  их  кожа  загремит,  как
пересушенный пергамент. Тот, что душил парня - кстати, парень уже поднялся
на ноги, закашлялся, правда, но ничего плохого ему не  сделали,  -  сказал
мне, что они ищут женщину, свою знакомую.
   - Старую, добрую знакомую? По срочному делу?
   Выговор был южный, как и у нее, но чуточку  другой,  с  такой  странной
интонацией, вовсе не южной. Я, разумеется, сразу понял, о ком идет речь. Я
не видел причин скрывать, что она живет здесь. Нет, конечно,  они  мне  не
сильно понравились - что это за манера распоряжаться  в  трактире,  как  у
себя дома, не заплатив даже за бутылку вина! Но  мне  не  раз  приходилось
иметь дело и с кем похуже, и к тому же  дела  госпожи  Ньятенери  меня  не
касаются. Она этих двоих с потрохами слопает, а зубов у нее хватит  -  она
всегда при луке, при кинжале... Я спросил у парня:
   - Она тут?
   Временами я могу читать его мысли - чаще, чем ему нравится, - но по его
лицу я ничего разобрать не могу  вот  уже  много  лет.  По  тому,  как  он
посмотрел на меня, я не мог понять - то ли он благодарен мне за то, что  я
явился вовремя, то ли злится, что я  не  уделил  достаточно  внимания  его
пострадавшей шее, то ли встревожен - а может, и ревнует, - из-за того, что
эти сомнительные гости говорят  о  своем  близком  знакомстве  с  госпожой
Ньятенери. Он покачал головой.
   - Они уехали утром. Когда вернутся - не знаю.
   Голос у него звучал хрипловато, но в общем, нормально - видно, дышал он
как полагается. Со мной в его годы случались вещи и  похуже  -  и  ничего,
живой, как видите.
   Криворотый сказал:
   - Мы подождем? В комнате?
   Не подумайте, что он спрашивал дозволения -  к  тому  времени,  как  он
договорил, эта парочка миновала уже полкоридора. Я сказал:
   - Нет. Не в комнате.
   На этот раз я кричать не стал, но они таки услышали и  обернулись.  Это
отец меня научил - как привлечь внимание постояльца, не распрощавшись ни с
постояльцем, ни с собственным языком.
   - В комнаты посторонних не пускают, - сказал я. - В вашу тоже никого не
пустят, если вы здесь остановитесь. Можете  подождать  внизу,  в  зале.  Я
поставлю вам по кружке эля.
   Это я добавил из-за того, как они на меня глядели. Как я уже говорил, я
человек не храбрый, но жизнь меня научила,  что  хорошая  шутка  и  добрая
выпивка могут загладить почти любое недоразумение. В  придорожный  трактир
вроде моего люди редко являются за неприятностями - до города  всего  пять
миль, а уж там-то неприятностей пруд пруди. Правда,  за  стойкой  хранится
дубинка из дикового дерева, которая пару раз мне здорово пригодилась, но в
те дни мне пришлось бы выкапывать ее из-под посудных полотенец, фартуков и
скатерти, которую я держу для званых обедов.  В  последний  раз  мне  было
настолько не по себе, когда у меня набился полный зал чумовых бурлаков  из
Арамешти и им вздумалось поохотиться за служанкой, которая работала у меня
до Маринеши. Криворотый покачал головой и слегка улыбнулся. И сказал:
   - Нет, спасибо! Мы бы лучше...
   Тут я покачал головой. Те двое повели плечами. Парень шагнул ко  мне  и
встал рядом - как будто бы от него тут было больше проку, чем от крюка для
одежды.  Но  тут  явился  Гатти-Джинни  с  парочкой  актеров.  Он  пытался
уговорить их сыграть в баст. Я никогда не пускаю тех, кто живет в конюшне,
в трактир раньше заката, но этих я приветствовал, точно  особ  королевской
крови, крикнув вниз, что  их  комнаты  готовы  и  обед  поспевает.  Актеры
уставились на меня, а я  снова  обернулся  к  этим  ненаглядным  южанам  и
поманил их за собой. Нет, шевельнул пальцем - это разные вещи.
   Ну вот, они, значит, переглянулись,  поглядели  вниз,  на  Гатти-Джинни
вместе с его новыми клиентами - я по меньшей мере раз  в  месяц  устраиваю
ему  за  это  выволочку,  но  он  по-прежнему  считает  своим   священным,
неотъемлемым  правом  обирать  моих  постояльцев  за  картами,   -   потом
обернулись, смерили взглядом меня и мальчишку. Оружия я ни на ком  из  них
не заметил, но в глубине души не сомневался, что они и голыми  руками  нас
всех передушат, не вспотев. Но, видно, они решили, что дело того не  стоит
- шума много будет. Они направились в нашу сторону. Я  отодвинул  парня  с
дороги - размахался своей лопатой, весь  коридор  запакостил  навозом!  Те
двое прошли мимо, не взглянув на нас и не сказав ни слова.  Спустились  по
лестнице, пересекли зал и были таковы. Даже дверь за  ними  не  скрипнула.
Когда я сам спустился вниз и выглянул наружу, чтобы проверить, не пристают
ли они к Маринеше, их уже и след простыл.
   - Я пойду за ней, - сказал парень. Он  то  краснел,  то  бледнел,  весь
вспотел и дрожал, как бывает, когда ты готов либо наложить в  штаны,  либо
убить кого-нибудь. Он сказал: - Я предупрежу ее,  скажу  ей,  что  они  ее
подстерегают...
   Я едва успел поймать его у самой двери. А он ведь даже  еще  помоев  не
вынес!



НЬЯТЕНЕРИ

   Утром, когда мы уезжали, мальчик исподтишка следил за нами из  укрытия.
Мне еще подумалось, что это странно. По отношению к нам Россет никогда  не
держался скрытно -  он  выставлял  свое  преклонение  напоказ,  как  птица
выставляет перья, - и оно окрыляло и украшало его, как  перья  окрыляют  и
украшают птицу. Мои спутницы его  не  заметили.  Может,  и  стоило  бы  им
сказать, но Лал ехала впереди и  напевала  себе  под  нос  одну  из  своих
нескончаемо длинных и на диво немелодичных песен, а что до Лукассы, я даже
не смогу вам передать, насколько ее присутствие изменяло даже мой запах. У
меня мурашки бегали по спине. Теперь-то я, конечно, знаю, отчего это было,
но тогда мне казалось, что это у  меня  просто  с  непривычки  к  обычному
человеческому обществу.
   Для той дикой северной страны Коркоруа может сойти за настоящий  город.
Людям,  привычным  к  большим  городам,  он  показался  бы  не  более  чем
базаром-переростком, яркой россыпью круглых  деревянных  домиков,  стоящих
вдоль пересохших оврагов, которые здесь  называются  улицами  и  дорогами.
Домов там больше, чем кажется на первый взгляд; лошадей больше, чем волов,
садов и виноградников больше, чем распаханных полей, а  трактиров  больше,
чем чего бы то ни было. Вино, которое там подают, говорит о том, насколько
истощенная почва в этих краях, но зато из здешних  мелких,  зеленых  яблок
они  делают  нечто  вроде  бренди.  Наверно,  со  временем  к  нему  можно
привыкнуть и даже полюбить его.
   Жители города по большей части народ невысокий,  придавленный  к  земле
безумным величием своих гор и неба, но есть в них что-то от  прямолинейной
дикости здешней природы, и это временами примиряет меня с ними. Моя родная
страна похожа на эту, хотя меня еще ребенком увезли  на  юг,  и  потому  я
знаю,  что  большинство  северян  держит  двери  своих  душ   на   запоре,
заложенными кирпичом и оштукатуренными,  храня  весь  свой  природный  жар
внутри перед лицом вечной зимы. Эти люди достойны доверия не  больше  всех
прочих - и меньше, чем некоторые другие, - но, поживи я там подольше,  они
могли бы мне понравиться, как и их бренди.
   Тамошний рынок  кажется  больше  всего  города,  вместе  взятого,  -  и
все-таки это город, торговый центр провинции. Россет говорил, что торговля
там идет круглый год, а  такое  нечасто  встретишь  даже  в  более  мягком
климате. Вы когда-нибудь видели, чтобы ткань с медной нитью, какую  делают
в западном Гакари, продавалась рядом с ящиками лимбри, жутко приторного  и
вязкого  засахаренного  фрукта  из  Шаран-Зека?  Там  были   даже   лучшие
камланнские мечи и кольчуги. Такого хорошего оружия  зачастую  и  в  самом
Камланне не достать - настолько  велик  спрос.  Там  и  для  меня  нашелся
подходящий кинжал - содрали втридорога, но, в общем, он того стоил.
   Мы поехали напрямик через город. Если обогнуть  его  по  дороге,  можно
выиграть часа два, но предупредить об этом нас никто  не  потрудился.  Лал
ехала рядом со мной.
   - Северяне лимбри не переваривают, -  говорю  я  ей.  -  В  первый  раз
встречаю его севернее Сиританганы.
   Пока мы не познакомились с Лал поближе, ее смех чаще всего казался  мне
удивленным аханьем или вздохом. Она сказала:
   - А он всегда просто обожал лимбри. И вообще ему нравятся  такие  края,
как  этот:  поля,  сады,  фермы,  пыль  и  грязь...  На  твоей  памяти  он
когда-нибудь задерживался подолгу в настоящем городе?
   - Когда он только подобрал меня,  мы  некоторое  время  жили  в  задней
половине хижины рыбника в Торк-на'Отче.
   Лал поморщилась: Торк-на'Отч славится своей  копченой  рыбой,  и  более
ничем не примечателен. Я говорю:
   - Быть может, сейчас его здесь нет, но он здесь был, и довольно долго -
все говорит об этом. Тебе он посылал сны, потому что так проще всего  было
разыскать тебя в твоих скитаниях, но я много лет жила на  одном  месте,  и
мне он писал письма. Они до сих пор со мной. Он писал отсюда, из Коркоруа:
он описывал и рынок, и людей, и даже свой дом. На этот счет я ошибаться не
могу. Не могу!
   Должно быть, я невольно повысила голос, потому что Лукасса обернулась и
посмотрела на  меня  своими  светлыми  глазами,  которые  все  время  были
расширенными и все время, казалось, видели не меня, как я есть  теперь,  а
меня тогда: запуганное существо, привыкшее  постоянно  оглядываться  через
плечо. Лал сказала:
   - Я тебе верю. Но ты так и не смогла найти тот дом, а  ведь  мы  дважды
объехали все, от рынка до летних пастбищ. Теперь я по слову Лукассы еду  в
старую красную башню, как ты предложила, потому что не знаю, что еще можно
сделать. Если мы не найдем его следов в той башне, я немедленно вернусь  в
трактир и напьюсь. Мне нужно много времени, чтобы напиться, так что  лучше
начать пораньше.
   На это мне возразить было  нечего.  Молодой  торговец  вцепился  в  мое
стремя, протягивая  мне  клетку  со  щебечущими  птицами.  Лошадь  Лукассы
ухватила под уздцы торговка, предлагая шелковые юбки. "Две штуки  почти  в
ту же цену, как одна, моя красавица! Сплошные рюшики да оборочки  -  будет
где милому поиграться!" Лукасса на нее даже не взглянула. Мы ехали  следом
за Лал вдоль лотков с овощами, пробирались, растянувшись  цепочкой,  между
виноторговцами и палатками, заваленными по самую крышу овечьими шкурами  и
чесаной шерстью. Временами наши лошади вовсе  останавливались,  застряв  в
толпе или боясь наступить на кого-нибудь из базарных ребятишек, вопивших и
шнырявших прямо под  ногами.  Но  наконец  слева  открылся  узкий  мощеный
переулок, ведущий к садам и на белую дорогу,  уходящую  к  желтым  холмам.
Выехав на дорогу, мы ненадолго пустили лошадей в галоп. День был  славный.
Мне даже захотелось петь.
   Когда Лал натянула повод, мы были  почти  у  самых  холмов,  и  впереди
показались дома, которые мы уже обшаривали по два раза, более или менее  с
согласия их обитателей. Дома были побольше, чем в городе, но все  равно  в
основном деревянные - только изредка  попадались  кирпичные  или  каменные
усадьбы. И все они были круглыми, с цветными, сводчатыми крышами,  которые
делали их чуточку похожими на булки,  поднявшиеся  в  печи.  И  такими  же
унылыми, как булки - по крайней мере, на мой вкус: стоит провести хотя  бы
один день, не говоря  уж  неделю  -  среди  этих  кругленьких,  уютненьких
домиков - и