наю, что они едят, когда они отдыхают, что  они  думают,  что  собираются
делать. Я знаю все, что хочу знать!
   Как за нами охотятся, как за нами гонятся, просто смешно!  Ну,  догонит
этот мальчишка свою девчонку, и что дальше? Я его знаю, а она  его  совсем
не знает. Ну, догонят эти двое Ньятенери - и что дальше,  а?  Все  трое  -
отменные убийцы, двое так или иначе умрут. Лучше, если Ньятенери их  убьет
- иначе не придется мне больше ездить в седельной сумке, не  будет  больше
огня холодной ночью. С Ньятенери лучше.
   Здесь, в трактире, слишком много народу, все шумят, топают,  лис  никто
не любит. Наверху, на крыше, вкусные голуби,  и  цыплята  вкусные,  нежные
цыплята, так и вертятся под ногами. Ньятенери мне говорит: "Ешь  мою  еду,
сиди с нами, не трогай птиц толстого трактирщика и вообще носа за дверь не
высовывай". Я прячусь, сплю, жду, позволяю Лукассе кормить  меня  дыней  и
сладким картофелем. И временами сижу  тихо,  тихо-тихо,  а  внутри  убегаю
далеко-далеко, туда, где ветер, кровь и тишина,  днем  туда,  ночью  сюда,
прислушиваюсь к тому, кто идет по следу, принюхиваюсь к тому,  что  будет.
Валяюсь  в  пыли  на  дальних  холмах,  в  диких  землях,   смеюсь,   сижу
тихо-тихо...
   "След будет", - говорит человечий облик тому мальчишке - и  след  есть,
но оставляю его я, а не человечий облик. Хо-хо, видите, как  я  выпрыгиваю
из сумки Ньятенери и присаживаюсь на горячие камни, задираю лапу,  чешусь,
подпрыгиваю, снова присаживаюсь,  оставляю  след,  ведущий  через  горы  и
скалы,  прямиком  к  двери  толстого  трактирщика.  Так  я   держу   слово
человечьего облика, и этот парень  до  сих  пор  вынюхивает  мой  след  на
камнях, и впереди у него еще долгий путь, потому что все время  приходится
смотреть в землю. Но он скоро придет. Он тоже держит слово, да!
   Вот уже второй раз я  принимаю  человечий  облик,  когда  Ньятенери  не
видит. Славный старик, усы такие пышные, сидит в  большой  комнате  внизу,
болтает со всеми - славный, славный старик, приехал в  город  погостить  к
внуку. Маринеша приносит хороший эль,  когда  толстый  трактирщик  уходит.
Толстому трактирщику не нравится человечий облик. А Маринеше  нравится.  И
мальчишке Россету, и привратнику  Гатти  -  всем  нравятся  красные  щеки,
блестящие  глаза  старика.  Сидят,  приносят   эль   человечьему   облику,
расспрашивают,  рассказывают.  Рассказывают  про  актеров,  что  живут   в
конюшне, про барышника, приехавшего  покупать  и  продавать  лошадей,  про
корабела, что едет в  Кейп-Дайли.  Оба  раза  Россет  говорит,  говорит  о
женщинах, что поселились в собственной комнате толстого трактирщика. Такие
красивые, все трое,  просто  чудо,  почему  они  здесь,  зачем?  Оба  раза
Маринеша встает и уходит.
   Мальчишка  Россет  ничего  не  замечает.  Говорит:  "Лал  лучше   всех.
Движется, как волна, пахнет морем и пряностями". Смеюсь.  Пью.  Ничего  не
говорю.
   Привратник Гатти - маленький  человечек  со  злым  личиком,  один  глаз
совсем белый, - Гатти говорит: "Ньятенери! Ньятенери!  Вот  это  настоящая
женщина: не ходит враскачку, не носит меча в трости, сплошное изящество  и
скромность. Она мне ночами снится".
   Не смеюсь. Продолжаю пить.  Человечий  облик  говорит:  "Не  зевай,  не
зевай. Молочный Глаз! Тебе повезет. Женщины в той стране любят  невысоких,
сильных мужчин вроде тебя. Не зевай. Однажды ночью она утащит тебя в  лес,
как ты таскаешь наверх сундуки приезжих". Гатти смотрит  на  меня,  теперь
все смотрит на Ньятенери. Ждет.
   Ньятенери нервничает. Спрашивает толстого  трактирщика,  откуда  взялся
Гатти Молочный Глаз, давно ли он  здесь?  Трактирщик  отвечает,  что  кому
какое дело? Ньятенери смотрит на него. Трактирщик  говорит:  "Девятнадцать
лет", и уходит. Ньятенери выходит на  улицу,  пинает  кадку  для  дождевой
воды.
   Прошло двенадцать дней. Каждый день Лал и Ньятенери уезжают. Совсем  не
думают о бедном лисе, не думают о  Лукассе,  которая  остается  одна.  Она
сидит, ждет, выходит на улицу, разговаривает с актерами,  разговаривает  с
Маринешей, разговаривает со мной. Один раз плачет. На двенадцатую ночь эти
две возвращаются так поздно, что  Россет  уже  спит,  и  они  сами  ставят
лошадей в конюшню. Наверху, в комнате, я сплю на подушке, свернувшись, как
котенок, очень красиво. Лукасса лежит рядом со мной, не спит.
   Они входят, шагают устало, пахнут злостью. Лал говорит:
   - Ты сказала, что знаешь.
   Ньятенери говорит:
   - Он здесь.
   Лал тяжело плюхается на кровать, стягивает сапоги.
   - Его нет в городе. Это мы знаем. Где же это - "здесь"?
   Ньятенери отвечает только:
   - Завтра. Обыщем каждую ферму. Каждую  хижину.  Каждую  пещеру,  каждую
рощу, заглянем под каждую тряпку, валяющуюся в канаве. Он здесь.
   Лал говорит:
   - Если бы он только мог поговорить с нами! Если бы он мог явиться в еще
одном сне - всего в одном!
   Швыряет сапоги в угол.
   - Он слишком слаб, - говорит Ньятенери. - Слишком много  боли,  слишком
много борьбы - где ему взять сил на еще одно послание?
   Открываю один глаз, смотрю сквозь пальцы Лукассы. Вижу,  как  Ньятенери
обрывает перья на  стреле.  Перестала.  Закрываю  глаз.  Голос  Ньятенери,
совсем другой:
   - Маги тоже умирают.
   Кровать подпрыгивает. Лал встала, ходит взад-вперед, от двери  к  окну,
за которым поскрипывают на ветру ветки дерева.
   - Да. Но не этот. Не так. Маги иногда  умирают  оттого,  что  поддались
алчности или страху, но этот - он  ничего  не  хочет,  ничего  не  боится,
смеется над всем. Никакая сила не имеет власти над ним.
   Ньятенери, резко:
   - Откуда тебе это знать? Ты ничего о нем не знаешь. Я тоже. Скажи  мне,
сколько ему лет, откуда  он  родом,  расскажи  мне  о  его  семье,  о  его
собственном учителе, о его настоящем доме!
   Стрела ломается, летит следом за сапогами Лал. Ньятенери говорит:
   - Скажи мне, кого он любит...
   Лал набирает в грудь воздуху, с шумом выпускает его.  Лукасса  садится,
смотрит, гладит меня. Ньятенери:
   - Нет. Не нас. Он был добр, он защитил нас - спас нас, да, - он многому
научил нас, и мы любим его, мы обе. Мы здесь, как и  должно  быть,  потому
что мы его любим. Но он нас - нет.
   Улыбается. Сверкают белые зубы, губы плотно натянуты.
   - Ты это знаешь.
   Ни звука. Только я дышу - такой сонный, такой славный... Лал подходит к
окну, смотрит на вкусных цыплят, которые устроились на  ночлег  в  кустах.
Лал говорит:
   - Но кого-то он любит. Кто-то знает его истинное имя.
   Ньятенери берется за вторую стрелу. Лал говорит тихо-тихо:
   - Ты его видела. Никто не мог сделать с ним такое на расстоянии. Кто бы
ни разрушил его магию, это был человек, которому он доверял,  которого  он
очень любил. Иначе быть не может.
   Они перечисляют имена. Мужчины, женщины, кто-то, кто не то и не другое,
живет не то в огне, не то в земле - впрочем, какая разница? Но Лал  каждый
раз качает головой, и Ньятенери говорит: "Нет,  наверное".  Один  раз  они
даже смеются, и Лукасса смотрит на них, забывая чесать меня  за  ухом.  Но
наконец имена кончаются. Лал говорит:
   - Это кто-то, кого я не знаю.
   Стук в дверь. Ньятенери разворачивается, взметается вверх,  точно  дым,
беззвучно, с луком на изготовку. Голос:
   - Это я, Россет! Можно?
   Лук опускается, Лал подходит к двери. Мальчишка стоит на  пороге,  весь
встрепанный, с деревянным  блюдом.  Я  чую  холодное  мясо,  вкусный  сыр,
дрянное вино. Он говорит:
   - Я проснулся, услышал, как вы разговариваете... Вы вернулись поздно, я
подумал, может, вы не ужинали...
   Глаза круглые, как виноградины, большие, как смоквы.
   Лал издает неопределенный звук, нечто среднее между смехом  и  вздохом.
Лал говорит:
   - Спасибо, Россет. Ты очень заботливый.
   Сует блюдо ей в руки. Говорит:
   - Вино кисловато малость. Хорошее  Карш  держит  под  замком.  Но  мясо
свежее, вчерашнее, честное слово!
   Подходит Ньятенери. Говорит:
   - Спасибо, Россет. А теперь иди спать.
   Улыбается ему. Парень почти не дышит. Ноги делают шаг назад,  остальное
на два шага продвигается в комнату. Видит меня  на  подушке  Лукассы.  Нос
прикрыт хвостом, я сладко посапываю. Глаза делаются здоровые, как сливы.
   - Карш... - говорит он, словно чихает.
   Лукасса  поспешно  подхватывает  меня  на  руки,   смотрит   испуганно.
Ньятенери:
   - Карш сказал, чтобы лиса не было видно. Он его и не видит.
   Лал:
   - Ты его тоже не видел.
   Она прикасается к щеке мальчишки, выталкивает его из комнаты  кончиками
пальцев, закрывает дверь. Он остается стоять за дверью, я его  чую,  стоит
долго. Лал подходит к столу, ставит блюдо.
   - Хороший мальчик. Смотрит на мир с удивлением, и работает, как вол.
   Тут она останавливается, хохочет, трясет головой. Говорит:
   - Наверно, мой... наверно, наш друг не раз говорил то же самое  о  нас.
Тому, кого он любил...
   Ньятенери снова берется за стрелы.
   Все это время Лукасса молчит. Смотрит, гладит меня, не говоря ни слова,
но что-то течет изнутри нее, по рукам, в мое тело - шерсть встает дыбом, и
кости тоже. Теперь она говорит:
   - Сегодня.
   Они смотрят на нее. Ньятенери:
   - Что - сегодня?
   Лукасса:
   - Не завтра. Вы нашли его сегодня.
   Встает, смотрит им в глаза, упрямая, уверенная. Я изгибаюсь  у  нее  на
руках, зеваю, потягиваюсь. Лал, мягко и осторожно:
   - Нет, Лукасса, мы его не нашли. След, что он оставил для  нас,  привел
нас в эти-земли, но за  эти  двенадцать  дней  мы  побывали  всюду.  Мы  с
Ньятенери хорошие следопыты. Но никто не может вспомнить, чтобы видел его.
Ни знака, ни малейшего следа...
   - Значит, вы побывали там, где был он, - перебивает ее  Лукасса.  -  Вы
были там, где случилось что-то... что-то плохое.
   Теперь они переглядываются. Ньятенери чуть заметно приподнимает  бровь.
Лал - нет. Лукасса замечает это, говорит громче:
   - Оно пристало к вам, я это чую. Вы были сегодня в каком-то месте - это
место смерти, вы там были, вы все испачкались в этом с головы до ног.
   Дрожит сильнее, так что вот-вот выронит меня. Повторяет:
   - Смерть...
   Ньятенери поворачивается к Лал.
   - В той комнате, в тот день, когда мы приехали. И теперь  снова.  Какие
еще трюки она знает?
   Лал:
   - Это не трюк.
   Мягкие золотистые глаза темнеют, становятся бронзовыми.  Лал  сердится.
Говорит:
   - Она знает смерть  лучше  нас  обеих.  Она  чувствует,  где  проходила
смерть. Тебе придется поверить мне на слово.
   Ньятенери, медленно:
   - Поверю.
   Становится тихо. Все молчат. Лал пробует вино, кривится, но  все  равно
пьет. Лукасса режет холодное мясо: ломтик мне, ломтик  себе,  ломтик  мне.
Ньятенери говорит:
   - Башня.
   Лал моргает.
   - Башня? Ах, та башня! Куча красного кирпича? Мы не нашли  там  ничего,
кроме пауков, сов и вековой пыли. Почему именно там?
   Ньятенери:
   - Почему вековой? В этих местах нет ничего столь древнего, чтобы лежать
в руинах. Почему тут только одна башня, а все остальное - все! -  плоское,
как навозная куча?
   Пожимает плечами.
   - Надо ж с чего-то начать!
   Смотрит на Лукассу.
   - Она поедет с нами. Наша собственная маленькая провидица...
   Лукасса швыряет меня на кровать - вот так,  словно  подушку.  "Подходит
вплотную к Ньятенери, привстает на цыпочках, чтобы  смотреть  ей  глаза  в
глаза. И говорит:
   - Я - ничья! Лал мне говорила. Я -  не  шляпа,  не  ручная  лиса  и  не
фокусница. Либо я ваша спутница - твоя и Лал, - либо нет. А  если  я  ваша
спутница, тогда с завтрашнего дня я езжу с вами повсюду, и все!
   Все только рот открыли, даже я. А Лукасса добавила:
   - Ибо мой путь был длиннее вашего.
   Лал улыбается, отворачивается. Ньятенери... Много-много лет, не друзья,
не недруги, посвященные в тайны  друг  друга,  приходим,  уходим,  молчим,
знаем то, что знаем...  Хо-хо,  Ньятенери!  Лишь  раз  видел  я  ее  такой
неподвижной, такой ошеломленной - и оба мы тогда едва не погибли. Медленно
качает головой. Садится, берет свой длинный лук. Говорит:
   - Ну что ж, спутницы... Лично я собираюсь поставить на свой  лук  новую
тетиву. Если лук меня не укусит - а теперь я бы этому не удивилась, -  это
займет минут пять. Потом я собираюсь лечь спать - чего и вам  желаю.  День
завтра будет нелегкий.
   В постели Лукасса, как всегда, шепчет мне на ухо:
   - Лисичка, лисичка, как тебя зовут?
   Я лижу ей ладонь, она вздыхает тихо и устало. Шепот:
   - А меня зовут Лукасса, но я не знаю...
   И так каждый вечер!
   Спит. Лал тоже спит. Ньятенери  склоняется  над  кроватью,  говорит  на
другом языке, на нашем языке. Говорит:
   - Слушай меня. Старик больше не будет пить эль в общем зале.
   Я лежу, крепко зажмурившись. Ньятенери:
   - Ты понял.
   Они уезжают рано-рано утром, все втроем. Лукасса целует в нос, говорит:
   - Не шали!
   Ньятенери смотрит на меня. Шаги на лестнице. Утихли. Я  доедаю  мясо  и
сыр.  Когда  Маринеша  приходит  подметать,  прячусь  под  кровать.  Самое
надежное место. Маринеша приоткрывает окно, уходит. За окном  поскрипывают
ветки.
   Люди не знают, что лисы умеют лазить по  деревьям,  если  очень  сильно
захотят. Вот белки - те знают.



МАРИНЕША

   В общем, я погналась за лисой, которая сидела на дереве. В смысле,  она
уже не сидела - она уже спрыгнула на землю,  глянула  на  меня  и  исчезла
между  конюшней  и  моим  огородом.  У  меня  в  руках  была  корзинка  со
свежевыстиранным бельем, я ее несла, чтобы развесить белье на солнышке, но
я просто бросила ее, где была, и погналась за этой тварью.  Она  придушила
мою курочку! Конечно, на самом деле она была не моя, но ведь это я дала ей
имя - я звала ее Сона, и она ходила за мной  по  пятам,  все  время,  даже
когда мне нечем было ее угостить. А эта лиса ее придушила! Я  бы  тоже  ее
придушила, если бы поймала. Честное слово, придушила бы!
   Но когда я обогнула конюшню, лиса уже исчезла - просто как сквозь землю
провалилась! Должно быть, она сдвоила след, нырнула под баню и скрылась  в
кустах дикой ежевики.  Ну  сколько  раз  повторять  этому  Россету,  чтобы
заделал ту дыру под баней! Лягушки залезают в баню и пугают гостей, а пару
раз там даже таракки видели! Россет  по-своему  славный  малый,  но  такой
безответственный!
   Ну вот, я немножко постояла там -  я  опять  ужасно  разозлилась  из-за
Соны, такая славная была курочка! А потом вспомнила про белье  и  побежала
обратно. Я очень надеялась, что оно не вывалилось из  корзины.  И  оно  не
вывалилось, слава богам - ну, то есть кое-что вывалилось, но это все  были
такие вещи, которые не станут хуже от пары травяных пятен. И вот только  я
повернулась, чтобы пойти к дереву нарил - в это время года я  всегда  сушу
белье на нем, чтобы вещи пахли цветами,  -  и  тут  они  и  явились.  Двое
мужиков вышли из сада, как будто пришли  прямиком  через  поля,  а  не  по
дороге. Они мне сразу не понравились. Не люблю людей, которые не ходят  по
дороге.
   Оба они были невысокие, тощие,  смуглые,  одеты  оба  в  коричневое,  и
показались мне совершенно одинаковыми, только у одного что-то со ртом было
не в порядке: когда он говорил, то двигалась только половина верхней губы.
А у второго глаза были голубые. Эти глаза меня ужасно напугали.  Почему  -
не знаю.
   Я стояла тихо-тихо, делала вид, что я их не замечаю. Сона, моя курочка,
тоже так делала, когда в небе появлялся коршун. Другие куры разбегались во
все стороны, пищали, кудахтали, а Сона, бывало, застынет на  месте,  и  на
коршуна вовсе даже и не смотрит, и даже на его тень не обращает  внимания.
Это ее спасало, бедняжку, - вот она и решила, что это действует всегда.  А
с лисой не подействовало.
   Вот  и  мне  это  не  помогло.  Они  подошли  прямиком  ко  мне  -  они
действительно были маленькие, не выше меня ростом,  и  не  производили  ни
звука. В смысле, когда шли.  Тот,  что  с  голубыми  глазами,  остановился
передо мной, глядя мне прямо в глаза, а тот, что со странной губой,  встал
у меня за плечом -  я  не  могла  увидеть  его,  не  повернув  головы,  но
чувствовала, что он там.
   Ну, разговаривали они очень вежливо, ничего  не  скажешь.  Голубоглазый
спросил:
   - Простите, милая барышня, мы ищем свою знакомую?  Высокую  женщину?  С
луком и ручной лисой? Зовут ее Ньятенери?
   Это он так разговаривал - каждая фраза звучала как вопрос. Голос у него
был негромкий и такой, скользящий. А мне от чужеземного говора  вообще  не
по себе делается. Странно, конечно, я ведь всю жизнь по трактирам, но  мне
делается не по себе.
   Как раз такие дружки и должны быть у этой неуклюжей бабы,  подумала  я.
Расхаживает тут в своих  сапожищах,  позволяет  своей  лисе  душить  наших
кур... С чего бы это я ей должна услуги оказывать?
   - Нету тут таких, - говорю я им. - Единственные женщины,  какие  у  нас
сейчас живут - это те, что приехали с актерами и ночуют в  конюшне.  Но  у
них нет никаких луков.
   А про себя подумала, что если она не  получит  какого-нибудь  дурацкого
послания - так тем лучше. Может, хоть это ее научит здороваться по-людски.
   - Может быть, она останавливалась тут только на  пару  ночей,  а  потом
поехала дальше? - спросил голубоглазый. - Она должна  была  проезжать  тут
недавно, совсем недавно?
   Я только покачала головой. И говорю:
   - В прошлом месяце  тут  останавливались  несколько  танцовщиц,  и  еще
коновалка - она вылечила Россетова осла от колера, - но она была маленькая
и худенькая. Других тут не было, честное слово!
   Стоит  только  начать  врать  -  и  откуда  что  берется,  сама   потом
удивляешься! Про коновалку я вообще все сочинила.
   Другой спросил из-за плеча:
   - Быть может, нам стоит поговорить с хозяином? Вы отведете нас к нему?
   Он положил руку мне на плечо, и я вскрикнула в голос - такая  она  была
горячая. Неделю потом жглось, представляете? До сих  пор  чувствую,  когда
вспоминаю. Голубоглазый сказал.
   - Отведите нас к нему? Будьте так любезны?
   Ну, я и пошла назад в трактир, прямо с охапкой белья, а эти двое шли за
мной. Они больше меня не трогали и не пытались меня запугать - они  вообще
молчали, и это было страшнее всего, потому что я их не  видела,  понимаете
ли, а шли они так тихо, что я вообще не знала, тут  ли  они.  И  когда  мы
подошли к двери, я отскочила в сторону и говорю:
   - Подождите там, Карш скоро будет.
   А потом побежала обратно к дереву нарил, прямо-таки бегом  побежала,  и
принялась развешивать белье  на  ветках,  так  усердно,  словно  от  этого
зависела моя жизнь. Я даже ни разу не оглянулась, чтобы посмотреть,  вошли
ли они в трактир. Я развешивала, развешивала, развешивала это белье и даже
не замечала, что плачу, пока все не развесила.



РОССЕТ

   Спал я плохо - из-за актеров.  Через  два  дня  они  собирались  давать
представление  в  городе,  в  Торговой  Гильдии,  и   уже   целую   неделю
репетировали по ночам, почти всю ночь напролет.  Не  то  чтобы  они  плохо
знали свою пьесу - в наших краях нет ни одной бродячей труппы, которая  не
играла бы "Свадьбу злого лорда Хассилдании" раз двадцать-тридцать в год, -
но, наверное, наши купцы были самой важной и взыскательной публикой, перед
которой им когда-либо приходилось выступать, и актерам попросту не спалось
от волнения. И вот они твердили, твердили, твердили свои роли, то по двое,
а то и все вместе, снова и снова проигрывая всю пьесу с начала  до  конца,
сидя на соломе под фонарем, а  лошади  выглядывали  из  своих  денников  и
торжественно кивали в особо удачных местах. В конце концов я  спустился  с
чердака, пожелал им всем провалиться и вышел погулять и подумать, пока  не
взошло солнце. Я часто так делаю.
   Женщины отправились в путь перед самым восходом.  Они  впервые  выехали
все втроем. Меня они не заметили. Обычно  я  махал  им  вслед,  когда  они
уезжали - и, по крайней мере, Лал всегда махала мне в ответ, - но на  этот
раз я отступил в сторонку, спрятался в стволе выжженного молнией дерева  и
молча смотрел, как они проехали мимо. На этот раз они выглядели ина