одная от древней мудрости и тайн".
   - Немного беспокойно время от времени, но вообще очень уютно, - добавил
он.
   - Тикат тоже должен ехать с нами,  -  твердо  сказала  Лукасса.  -  Без
Тиката не поеду.
   Тафья посмотрел на меня и чуть заметно приподнял свои брови, похожие на
мохнатых гусениц. Я сказал:
   - Ну, работать я умею, ты же знаешь. Ну,  и  пока  буду  жить  у  тебя,
постараюсь научиться всему, чему смогу.
   Мне было неловко разговаривать с ним таким тоном, и я вертел кольцо  на
пальце Лукассы, не замечая, что делаю.
   Тафья долго молчал. Он, похоже, внимательно смотрел - не на нас,  а  на
лиса. Лис зевнул ему в лицо, спрыгнул с кровати и с достоинством удалился,
задрав хвост. Наконец старик сказал:
   - Тебе, Тикат, я буду рад не меньше, чем Лукассе, но на твоем  месте  я
бы дважды подумал. Может оказаться, что ты научишься  куда  большему,  чем
рассчитываешь. В тебе таятся дары, сны и голоса, которые в моем доме могут
пробудиться, как нигде больше. Так что на  твоем  месте  я  бы  хорошенько
подумал...
   Я не знал, что ему ответить. Я продолжал играть с кольцом Лукассы, пока
оно не соскользнуло с костяшки  и  едва  не  упало  мне  в  руку.  Лукасса
поспешно схватилась за кольцо и сказала:
   - Не надо, не делай этого! Мне нельзя его снимать. Лал  дала  мне  его,
когда подняла меня... Если я его потеряю, я умру совсем, рассыплюсь в прах
- мне ведь уже давно следовало бы стать прахом.
   Руки у нее были влажные и дрожали, и голос дребезжал от страха.
   Тафья посмотрел на нее с такой заботой, с такой нежностью, что  на  миг
лицо у него сделалось как у нее - он выглядел как она, как еще я могу  это
сказать? Всего на миг - но я буду помнить об этом, даже  когда  перезабуду
все его магические штучки. Он сказал ей, очень-очень мягко:
   - Лукасса, это не так. Кольцо это Лал подарил я, кому же и  знать,  как
не мне! Оно дарует утешение и усмиряет кое-какие печали, только  и  всего.
Твоя жизнь - в тебе, а не в кольце.  Сердце  Лукассы,  душа  Лукассы,  дух
Лукассы - вот что делает Лукассу живой, а вовсе не мертвый зеленый  камень
в куске мертвого металла. Я тебе докажу. Отдай кольцо.
   Ей потребовалось немало  времени,  чтобы  перестать  дрожать  и  начать
слушать его, и даже потом она не соглашалась снять кольцо, что бы мы с ним
ни говорили. Поначалу она твердила только: "Нет! Нет!",  -  пряча  лицо  в
сжатые кулаки. Но наконец обернулась к старику и сказала ему:
   - Я отдам кольцо Лал. Когда будем уезжать отсюда. Мы с Тикатом и ты.  Я
верну его Лал, а она может вернуть его тебе, если  захочет.  Или  оставить
себе.
   И уперлась на этом. Тафья  покачал  головой,  дунул  себе  в  бороду  и
проворчал:
   - Ну, если уж твое ученичество начинается с этого, к чему же мы  придем
под конец? Когда я был грига-атом, ты со мной держалась куда почтительнее.
   Но ему все равно пришлось удовлетвориться ее решением. Я думаю, оно его
и в самом деле по-своему устроило.



ТРАКТИРЩИК

   С тех пор все не так. Плевать мне, что он  там  наговорил  и  какой  он
великий маг. О нет, работать оно работает - если вы полагаете,  что  этого
достаточно. Кое-что работает даже лучше, чем прежде - я не настолько глуп,
чтобы утверждать, что это не так. Но  это  совсем  не  то  же  самое,  что
восстановить в прежнем виде. Вещи можно заменить, починить, но потерянного
все равно не вернешь. Склеенное и целое - разные вещи.
   Ну ладно, ладно, не стоит из-за  этого  переживать.  А  рассказывать-то
больше почти и нечего. Следующие две недели прошли в хаосе, ни  больше  ни
меньше. С трактиром управлялись Маринеша и Россет - сжальтесь надо мной, о
боги! - потому что я был занят. Я умасливал, успокаивал и просил  прощения
у постояльцев. Постояльцы были рассержены. Кое-кто пострадал - хотя, слава
богам, немногие; что до того возчика-кинарики, мы его так и  не  нашли.  А
кое-кто так перепугался, что не вернулся даже за своими вещами, не  говоря
уже о том, чтобы заплатить  по  счету.  Мало  того,  что  я  потерял  уйму
выгодных старых клиентов, но к тому же история разошлась по всей округе, и
с тех пор я только тем и занимаюсь,  что  пытаюсь  восстановить  репутацию
заведения в прежнем виде. И в  этом  мне  никакой  волшебник  не  поможет,
будьте уверены!
   Лал сообщила мне, что она и ее спутники наконец-то свалят из  трактира,
как только волшебник и маленькая Лукасса наберутся  сил  для  путешествия.
Кроме того, она принесла мне извинения - бесполезные, но довольно учтивые,
не могу не отметить, - за весь  ущерб,  который  они  причинили  "Серпу  и
тесаку". "За весь ущерб" - как будто она хоть отчасти способна понять, что
они натворили  на  самом  деле.  Госпожа  Ньятенери  не  дала  себе  труда
извиниться. Но оно и к лучшему. Еще одного потрясения я бы не пережил.
   Россет в эти дни старался не попадаться мне на глаза. Правда, он и  так
старается держаться от меня подальше; но обычно не проходит и  дня,  чтобы
мне не пришлось орать на него по какому-нибудь поводу. Честно говоря, я  и
сам не особенно рвался с ним  видеться.  В  конце  концов,  я  взбежал  по
рушащейся лестнице навстречу толпе орущих  идиотов  и  выломал  прекрасную
прочную дверь исключительно ради того, чтобы мне не  пришлось  воспитывать
себе нового конюха. Мало ли что люди могут подумать. Потом чувствуешь себя
как-то неловко.
   Я окончательно убедился, что он снова задумал  сбежать  с  женщинами  и
волшебником и не желает встречаться со мной, потому  что  я  разгадаю  его
замыслы с первого взгляда. Однажды вечером я поразмыслил, посоветовался  у
себя в комнате с двумя бутылками забродившего снадобья для чистки  упряжи,
которое делают к востоку от гор, - местные называют его "Почки шекната". И
в конце концов мы втроем решили, что если парню так охота уехать, то пусть
себе убирается к чертовой матери. Он раз десять пытался сбежать, когда был
помоложе, но я каждый раз его отлавливал; а теперь он  достаточно  востер,
чтобы смыться завтра или послезавтра, если  сегодня  не  получится.  Ну  и
пусть себе катится, скатертью дорожка. Но прежде чем  он  скажет  мне  "до
свиданья", мне тоже надо сказать ему пару вещей.
   Из-за этих  размышлений  ночь  тянулась  чересчур  медленно,  а  "Почки
шекната" пились чересчур быстро, так что наутро, когда  я  отправился  его
разыскивать, я не слишком уверенно держался на ногах.  Он  втирал  вонючую
мазь собственного изготовления в бока  рыжего  мерина,  владелец  которого
явно владел еще и парой шпор в придачу. Россет разговаривал с конем  -  не
словами, просто мычал что-то себе под нос,  словно  втирал  свой  голос  в
больные места вместе с мазью. Я смотрел на него  и  ждал.  Наконец  парень
почувствовал мой взгляд  и  резко  развернулся,  так  же  как  делают  эти
женщины.
   - Я с ним почти управился, - сказал он. - Сейчас пойду в свиной загон.
   Там одна жердь расшаталась, понимаете ли, и я  уже  неделю  его  пинал,
чтобы он ее заменил. Он управился с мерином, нагреб  свежего  сена  ему  в
кормушку, а потом ненадолго прислонился к коню, как делают лошади. И вышел
из денника. Мы  стояли,  глядя  друг  на  друга.  Он  готовился  выслушать
распоряжения и краем глаза следил за  моими  руками.  Я  рассматривал  его
крупные короткопалые руки и две полоски пуха  над  верхней  губой.  Парень
никогда не вырастет таким же крупным, как я, но, возможно, будет посильнее
меня.
   - Мне надо с тобой поговорить,  -  сказал  я.  Ох,  как  у  него  глаза
забегали!
   - А жердь-то как же? - сказал он. - Свиньи того и гляди...
   Я кивнул в сторону кипы сена и сказал:
   - Сядь.
   Он сел. Я хотел остаться стоять, но в голове слишком гудело, так что  я
перевернул ведро и уселся напротив Россета.
   - Если хочешь уехать со старым волшебником и прочими,  -  сказал  я,  -
тебе незачем делать это тайком. Уезжай, пожалуйста. Я тебя не держу и бить
тебя не стану. Забирай все, что тут есть твоего, и уезжай. Закрой  рот!  -
сказал я, потому что челюсть у него отвисла, как та жердь в загоне.  -  Ты
меня понял?
   Россет кивнул. Я не знаю,  что  он  испытывал  -  радость,  облегчение,
злость, разочарование? Я иногда не могу это определить.
   - Но сперва тебе придется меня выслушать. Это мое единственное условие:
чтобы ты выслушал все, что я тебе расскажу. Рот закрой! Тебе совершенно не
обязательно еще и выглядеть идиотом. Ты меня слышишь, Россет?
   - Ага... - ответил он. Вот так всегда: болтает  без  умолку,  когда  не
надо,  а  когда  надо,  слова  не  вытрясешь.  От   этого   его   пустого,
настороженного взгляда голова у меня разболелась еще сильнее.  И  зачем  я
вообще завел речь об этой  проклятой  истории?  Можно  было  и  подождать.
Пятнадцать лет ждал - почему бы не подождать до завтра, или до той недели,
или вообще до могилы?
   - Ну так вот, - сказал я. - Давным-давно мне  пришлось  отправиться  по
делу в Чет-на'Деку. По какому - это не важно. Дорога туда была  долгая,  а
обратно и того хуже. Знаешь, почему?
   - Из-за разбойников? - спросил он. Догадаться нетрудно - в  Чете  народ
сплошные разбойники, что тогда, что теперь.
   - Из-за разбойников, - кивнул я. - А может,  тогда  война  шла  -  хотя
большой разницы нету, разве что солдаты в мундирах, а  разбойники  без.  Я
так и не узнал, что за шайка побывала в той деревне.
   Россет молча слушал. Я встал, ногой подвинул ведро вправо, обошел  его,
снова сел.
   - Я возвращался один и пешком - не по своей воле, а потому  что  ни  за
какие деньги не мог  нанять  ни  проводника,  ни  повозки.  Это  и  сейчас
невозможно, насколько я знаю. Из оружия у меня с собой был  только  посох,
отцовский, такой, знаешь, с железным наконечником. Я шел по ночам, держась
в стороне от больших дорог, и на третий день увидел  вдалеке  столб  дыма.
Черного дыма, как от пожара.
   Глаза у Россета оставались неподвижными и непроницаемыми,  как  вода  в
колодце, но он подался вперед и  стиснул  руками  край  кипы,  на  которой
сидел.
   - В ту ночь я дальше не пошел, - продолжал я.  -  Я  слышал,  как  мимо
проехали всадники, много всадников, достаточно близко, чтобы я  расслышал,
как они смеются. Я двинулся в путь не раньше  полудня  следующего  дня,  и
потратил столько времени, прячась за деревьями у дороги,  что  до  деревни
добрался, когда солнце уже садилось. Когда идешь на цыпочках,  это  сильно
замедляет продвижение.
   Я не хотел, чтобы он подумал, будто я пытаюсь  выставить  себя  героем.
Разговор и без того был достаточно неприятный.
   - Как она называлась? - спросил он так тихо, что с первого раза  я  его
не расслышал. - Как называлась деревня?
   - Откуда я знаю? Спросить было не у кого, там не было ни  единой  живой
души. Одни трупы. Трупы вдоль единственной улочки, на порогах  собственных
домов, сброшенные в колодец, плавающие в поилке для лошадей, на столах  на
площади. Одну женщину затолкали в печку деревенского пекаря -  может,  это
была его жена, или дочка, откуда мне знать? Живот у нее был вспорот, точно
мешок с мукой, как и у всех прочих.
   Я старался говорить как можно быстрее  и  равнодушнее,  чтобы  поскорее
покончить с этим. Кое о чем я говорить не стал.
   - И что, там никого не  осталось?  -  Он  прокашлялся.  -  В  живых  не
осталось никого.
   Это был не вопрос. Мы разговаривали  точно  в  храме,  когда  священник
читает молитву, а молящиеся послушно повторяют последнюю строку. Я сказал:
   - Я так и подумал. Пока не услышал детский плач.
   Ну  что  ж,  по  крайней  мере,  он  избавил  меня   от   необходимости
рассказывать хотя бы часть.
   - Я... - прошептал он. - Это был я...
   Я снова встал. Мне хотелось попытаться  передать  ему,  как  это  было:
тишина, монотонное зудение  мух,  воняет  кровью,  дерьмом  и  гарью  -  и
пронзительный,  сердитый,  голодный  плач,  восходящий  к  небу  вместе  с
последними струйками дыма. Вместо этого я повернулся к нему спиной,  сунул
руки в карманы фартука и уставился на злую черную лошаденку Тиката, жалея,
что у меня не хватило ума захватить с собой остатки "Почек шекната".
   - Я не сразу нашел тот дом, - сказал  я.  -  Мне  пришлось  свернуть  в
переулок, а там все было изрыто ямами и колеями - впору  ноги  переломать.
Домик был в одну  комнату  -  глинобитные  стены,  крыша,  крытая  дерном,
обычная деревенская хижина. У порога росли печальницы, это  я  помню.  Над
дверью висела небольшая охапка колючей дики.
   В тех краях дику вешают над дверью, чтобы отвести зло. Россет ничего не
сказал. Я продолжал:
   - Дверь была заперта на щеколду  и  еще  чем-то  привалена  изнутри.  Я
постучал, толкнул дверь, потом окликнул хозяев.
   Я обернулся к нему.
   - Я действительно окликал их, Россет. Четыре, пять, шесть раз.
   Не знаю, почему мне так хотелось, чтобы он поверил.  Какая  разница,  в
конце концов? Но тогда это почему-то казалось важным.
   - Я кричал:  "Эгей!  Там  кто-нибудь  есть?  Есть  кто  дома?  Вы  меня
слышите?" Но никто не ответил. А ребенок все плакал.
   Он попытался снова сказать: "я", но голос ему  отказал  -  только  губы
шевельнулись. Я услышал  снаружи  шаги,  голоса,  и  понадеялся,  что  нас
прервут - кто угодно,  хоть  Шадри,  хоть  эта  проклятая  лиса.  Лиса  не
показывалась в трактире с той ночи, когда все  полетело  в  тартарары,  но
теперь она уже чудилась мне в каждой тени,  под  каждым  кустом.  Было  бы
очень кстати, если бы она именно сейчас забежала в конюшню. Но  вокруг  не
было никого, кроме меня, и голова у меня гудела все сильнее,  а  в  глотке
все сильнее пересыхало, а голос мой все звучал. А Россет  все  смотрел  на
меня.
   - Я подошел к окну, - сказал я. - Выбил посохом ставню и перелез  через
подоконник. Внутри было темно, Россет, потому что хижина была заперта, а я
только что влез с улицы, где светило солнце. Я слышал ребенка - тебя, - но
не видел, где ты, и вообще ничего не видел. Мне пришлось  некоторое  время
постоять, чтобы привыкнуть к темноте.
   Он знал, что будет дальше. Не в подробностях, как я, но видно было, что
он все понял. Он сидел, уставившись в пол, то и дело облизывал губы  и  на
меня не смотрел. Лицо и руки у меня сделались холодные. Я сказал:
   - Кто-то ударил меня. Сильно ударил, вот сюда, в голову. Я подумал, что
мечом. Я упал, и они все набросились на меня. Они били меня  молча  -  мне
казалось, что по меньшей мере дюжина  людей  колотит  меня  во  все  места
одновременно, пинает и рубит, точно сечку из  корня  тиали.  Целая  дюжина
людей убивала меня, а я их даже не видел. Клянусь, мне так показалось.
   - Но их было только двое, - сказал Россет. Лицо у него сделалось белым,
как у Лукассы, и сморщилось. - Их было только двое.
   - Ну, я ведь  не  мог  этого  знать,  верно?  Я  тебе  говорю,  они  не
произнесли ни слова! Все, что я знал, - это что меня убивают, как собаку!
   Я не замечал, что кричу, пока пара лошадей не заржала от испуга.
   - Кровь заливала мне глаза, Россет, я ничего не видел, я думал, что мне
разрубили череп. Взгляни, вот тут, пятнадцать лет прошло,  а  до  сих  пор
чувствуется. Я подумал, что сейчас меня ухлопают, как ту женщину в  печке,
понимаешь?
   Россет не ответил. Он встал с сенной кипы и принялся ходить  по  кругу,
безвольно опустив руки  и  по-прежнему  не  глядя  на  меня.  Походив,  он
зачем-то подошел к  мерину,  которого  лечил,  потом  снова  повернулся  и
остановился. Я сказал:
   - Посох был со мной. Мне кое-как удалось подняться, и я просто принялся
размахивать им во все стороны, вслепую, в темноте, пытаясь отогнать их.  Я
просто хотел их отогнать, и все!
   Мне пришлось снова сесть. Пот тек с меня ручьями, и я начал задыхаться,
словно опять пробежался вверх по лестницам. Россет остался  стоять,  глядя
на меня сверху вниз.
   - Моя мать и мой отец, - сказал он.
   Я кивнул, ожидая следующего вопроса - того,  который  я  слышу  во  сне
почти каждую ночь, даже теперь. Но он не  мог  задать  его  -  он  не  мог
произнести ни слова. Поэтому мне пришлось сказать это все самому, несмотря
на то что в груди у меня медленно каменел здоровый кусок цемента.
   - Я убил их, - сказал я. - Я этого не хотел. Я не знал.
   Во сне он обычно с криком бросается на меня, пытаясь  вцепиться  мне  в
горло. Я был готов к этому, как и к тому, что Россет расплачется, но он не
сделал ни того, ни другого. Колени у него медленно подогнулись, он  рухнул
на пол и остался стоять на коленях, плотно обхватив себя за плечи и уронив
голову. Я услышал тонкий сухой звук. В той  сгоревшей  деревне  я  его  не
слышал.
   - Они, должно быть, решили, что это один из убийц вернулся  обратно,  -
сказал я. - Один из солдат, или из разбойников, кто бы они ни были.
   Я рассказал ему, что родителей его я похоронил, что  я  не  оставил  их
гнить вместе с прочими убитыми и что я могу отвести его  в  ту  деревню  и
показать могилу, если он захочет.  Это  правда:  я  мог  бы  отыскать  это
ужасное место, даже если бы по нему прокатились морские волны.
   Россет раскачивался вперед-назад, чуть заметно.
   - И ты забрал меня с собой, - прошептал он,  не  поднимая  глаз.  -  Ты
похоронил их и забрал меня с собой.
   - А что мне оставалось? Слава  богам,  тебя  уже  отняли  от  груди.  В
ближайшем городке я купил козу. Я макал хлеб в  парное  молоко,  и  так  и
кормил тебя всю дорогу.
   Я попытался пошутить, чтобы он перестал раскачиваться.
   - Ты был тяжеленный, как небольшая наковальня.  На  одной  руке  я  нес
тебя, другой тащил козу - не представляю, как женщины с этим  управляются!
Если бы ты весил хоть на одну унцию больше, я бы,  наверно,  бросил  тебя,
где нашел.
   Ну, тут он  вскочил!  Весь  съежился,  дрожит,  лицо  сморщилось,  зубы
оскалены. Он вцепился в горло - не мне, а себе.
   - Лучше бы ты меня бросил! Лучше бы ты оставил  меня  там,  с  ними,  и
отправлялся своей дорогой, сволочь, и больше никогда о нас  не  вспоминал!
Чтоб твое жирное брюхо сгнило! Лучше бы ты дал мне умереть вместе  с  моей
семьей, с моей семьей!
   Он кричал и  еще  много  всякого  -  все,  что  накопилось  у  него  за
пятнадцать лет. Я не перебивал его, ждал, пока не выдохнется. Один раз  он
меня ударил, но бить он на самом деле не умеет, а мой жир смягчает  удары.
Когда он наконец умолк, задыхаясь так же, как я, я сказал:
   - Мне жаль, что я убил их, твоих родителей. Я пожалел об этом в тот  же
миг, как остался один в запертом доме и вытер кровь со лба. И с тех пор не
переставал жалеть об этом. Я ни на мгновение не забываю об этом, во сне  и
наяву. Я живу с этим куда дольше твоего. Это мое дело, и оно останется при
мне до могилы. Но за что я не стану просить прощения ни у тебя, ни у  кого
другого - так это за то, что я взял тебя  с  собой.  Несомненно,  это  был
самый дурацкий поступок за всю мою жизнь - но, быть  может,  это  был  мой
единственный добрый поступок. Ну, может, и не единственный - но, возможно,
кроме тебя, мне предъявить будет нечего. Когда придет мой час.
   Долго ли мы стояли, глядя друг  на  друга?  Не  могу  сказать.  Но  мне
казалось, что солнце не раз успело встать и сесть у меня  за  спиной,  что
лето сменилось зимой, а зима летом, и я действительно  видел,  как  Россет
повзрослел у меня на глазах. Хотел бы я знать, ощущал ли он то же,  что  и
я, глядя на меня, видя меня, чувствуя, как уходит его детство? И все,  что
я сумел сказать после стольких лет, после  того,  как  столько  готовился,
было:
   - Кроме тебя, мне предъявить будет нечего. Могло бы быть и хуже.
   Мы еще немного посмотрели друг другу в глаза, и я добавил:
   - Гораздо хуже.
   Наконец Россет сказал:
   - Я не поеду с Лал и Соукьяном.
   Его голос звучал спокойно и отчетливо, без слез и без гнева.
   - Но я уеду. Не сегодня, но скоро.
   - Когда хочешь, - сказал я. - Сам решишь. Ну, а мне  пора  идти  гонять
Шадри и орать на Маринешу. Такая у меня должность - всех  дел  никогда  не
переделаешь.
   Россет непонимающе уставился на меня. Он никогда не понимает,  когда  я
шучу. За все годы так и не научился. Я повернулся