костей! И тебе тоже  поделом,  глупый  лис!  Я
глупо хватаю ее - отнести ее на место,  и  покончить  со  всем  этим.  Она
выворачивается:
   - Нет, нет, я пришла за ним! Лисичка, ты где? Лисичка, помоги!
   Смотрит на меня и плачет.
   Ну что, втиснуться обратно в лисий облик,  чтобы  она  успокоилась?  Но
теперь я сделался таким же дураком, как она. Это все из-за людей. Опять...
Ничего не поделаешь. Я оборачиваюсь к грига-ату, медленно и внятно говорю:
   - Ну что ж, идем. Идем с нами.
   Никогда больше! Ни за что! Старое ничто, наверно, лопнет со смеху!
   - Идем с нами.
   Грига-ат делает шаг. Лукасса ахает.  Еще  шаг.  Снова  ахает.  Грига-ат
останавливается, смотрит на нас. Глаза, как зеленый пепел.  Не  зная  нас,
может ли оно знать, кто это? Может ли оно выбирать - тот мир, этот?
   - Ну, пошли, пошли.
   Горячий синий оскал.  Еще  шаг.  Лукасса  хлопает  в  ладоши,  поет  от
радости. Ни за что на свете!
   - Пошли.



РОССЕТ

   Вот тут у меня получилась дырка в памяти. Ветер помню, помню ужасающий,
невероятный грохот, крики в коридоре, помню, как  "Серп  и  тесак"  дрожал
крупной дрожью, точно испуганная лошадь. Помню, как, держась за руку  Лал,
шел вместе с ней и с Соукьяном  в  черноту  на  месте  стены,  в  черноту,
которая очень любезно пригласила нас  в  себя.  Она  нам  всякие  картинки
показывала, эта чернота. Картинок не помню, но помню, что шел туда  вполне
охотно. Это я помню так же хорошо, как грига-ата.
   А потом - пустота. Нет, даже не пустота, не дырка, а  как  будто  время
вдруг икнуло, раз - и нету. Следующее, что я вижу, без малейшего разрыва -
это что Карш трясет меня  за  грудки  и  орет  во  всю  глотку.  Слова  по
отдельности я понимаю, а вот смысла уловить никак не могу.  Я  болтаюсь  в
руках Карша, точно тряпка, а Тикат у него за спиной кричит в стену:
   - Лукасса, Лукасса!
   Другой волшебник тоже здесь, стоит и смотрит  на  Тиката  со  странной,
рассеянной улыбкой, которая расплывается все шире на его безгубом рту. Это
как сон. И мне все время кажется, что это длилось очень долго.
   Тут вмешался Соукьян. Он задвинул меня себе за спину и удержал Карша на
месте, упершись одной рукой ему в грудь. Помню, как он сказал таким низким
и хриплым голосом, что Карш непременно  должен  был  догадаться,  кто  он,
несмотря на личину:
   - Стой где стоишь, толстяк!
   Его слова я понял. Потом он обратился ко мне:
   - Россет, с тобой все в порядке?
   Прежде чем я успел ответить -  если  я  вообще  мог  говорить,  -  Карш
взревел:
   - Пропади ты пропадом! А о чем, по-твоему, я его спрашивал,  глупая  ты
баба?!
   Тут я заржал - просто не мог удержаться от смеха.  И  даже  не  столько
потому, что знал, что Соукьян не баба, сколько потому, что Карш отродясь с
постояльцами так не разговаривал. Соукьяну  тоже  пришлось  меня  немножко
потрясти. Наконец я выдавил:
   - Да-да, все в порядке.
   Я вывернулся из рук Соукьяна и огляделся.
   В комнате царил бардак, окно исчезло, дверь висела на одной петле - это
уж Карш постарался, хотя я этого тогда  не  знал.  Казалось  бы,  устроить
бардак в  зачуханной  комнатенке  вроде  этой,  куда  обычно  пристраивали
отсыпаться пьяных бурлаков, не так-то просто. Но стены комнаты прогнулись,
словно какой-то великан сдавил их двумя пальцами, половина пола - там, где
прошелся грига-ат, -  обуглилась  и  покоробилась.  В  дальнем  углу  были
рассыпаны Маринешины цветы. Как ни странно, они  остались  целы  -  только
ваза разбилась.
   Лал возилась с Тикатом, пытаясь заставить его замолчать. Краем глаза  я
увидел, как Соукьян медленно-медленно подбирается к волшебнику Аршадину. В
лице  Соукьяна  была  смерть.  Аршадин  по-прежнему  стоял,   улыбаясь   в
пространство и с каким-то благоговейным удивлением ощупывая  свое  лицо  и
тело. Казалось, он не замечает ничего вокруг,  и  все  же  мне  захотелось
крикнуть Соукьяну, чтобы он поостерегся. Но тут на меня  снова  набросился
Карш и на одном дыхании спросил, действительно ли со мной все в порядке  и
какого черта я вообще делаю в комнате этого треклятого волшебника.  Он  то
бледнел, то краснел и сам дрожал, точно лошадь. Я тогда подумал,  что  это
из-за трактира, из-за того, что единственная вещь  на  свете,  которую  он
любил, разрушена. Мне стало его жалко.
   Соукьян  сделал  последний  шаг  перед  прыжком,  и  я  таки   крикнул:
"Осторожно!" Но Аршадин уже обернулся. Небрежно махнул пухлой белой  рукой
в сторону Соукьяна, и Соукьян рухнул на пол. Рот у  него  был  открыт,  но
дышать он не мог: я видел, как выпучились у него глаза и напряглась грудь.
Он задыхаясь катался в ногах Аршадина, хватался за  горло,  терзал  руками
грудь, тщетно стараясь разорвать ее, чтобы впустить хоть немного  воздуха.
Аршадин смотрел на него сверху вниз, задумчиво кивая.
   Я рванулся было к Аршадину, но Карш так ухватил меня за обе  руки,  что
синяки потом не  сходили  несколько  дней.  Лал  пролетела  через  комнату
брошенным  кинжалом,  золотистые  глаза  сузились  и  сделались  ледяными.
Аршадин искоса глянул на нее - и она застыла на месте, дико  озираясь,  то
ли защищаясь, то  ли  бросая  вызов,  размахивая  руками,  чтобы  отразить
врагов, для нас невидимых. Она  явно  не  видела  никого,  даже  Соукьяна,
который корчился на полу. Это тоже длится целую вечность, но на сон уже не
похоже.
   Аршадин заговорил.
   - Кончено, - сказал он все тем же высоким,  бесполым,  жутко  спокойным
голосом. - Теперь у вас новый хозяин.
   Тут Соукьян помешал ему: отчаянно извиваясь, он из последних  сил  пнул
Аршадина и попытался свалить его на  пол.  Аршадин  шагнул  в  сторону,  и
Соукьян только бессильно замолотил пятками по полу, как я по стене,  когда
голубоглазый убийца схватил меня за горло. Тут я не выдержал. Мне  удалось
ткнуть Карша локтем в живот. Он охнул и выпустил меня. Я снова кинулся  на
Аршадина.
   Аршадин кивнул Лал, и та развернулась мне навстречу,  присев  и  злобно
глядя на меня невидящими глазами. Аршадин указал на пол и объявил:
   - Пусть его пример послужит уроком...
   Но закончить он не успел, потому что тут появились Лукасса и грига-ат.
   Они вышли из складки воздуха. Складка почти тотчас же  разгладилась,  я
едва успел заметить, как воздух расступился, чтобы пропустить их.  Лукасса
вышла первой и обернулась, видимо, зовя за собой грига-ата, а  за  ними...
за ними на миг показалось нечто, чего я видеть  никак  не  мог.  Оно  было
серое и большое, и оно тоже увидело меня, хотя и не могло меня увидеть.  И
хватит об этом. Не успел я перевести дух, как проход закрылся и  исчез,  а
на пол прыгнул лис Соукьяна и спокойно уселся на  задние  лапы,  наблюдая,
как лицо Аршадина меняет цвета. Аршадин еще и звуки издавал, но  это  было
уже не так интересно.
   То, что произошло потом, случилось так быстро, что рассказывать об этом
придется очень осторожно. Лукасса сделала два шага и рухнула на руки -  не
к Тикату, а ко мне. Она сбила меня с ног, мы оба упали на пол,  ее  голова
рассекла мне губу, и зуб потом шатался.  Грига-ат  встряхнулся,  чихнул  и
снова обернулся старым волшебником. Почему  я  так  уверен?  Ну,  хотя  бы
потому, что для начала он бросил Соукьяну пару слов, и  Соукьян  вздохнул,
как будто в первый раз за сотню лет, осторожно вздохнул еще раз,  медленно
сел и сразу же потянулся к Лал. Она подняла его на ноги, и  они  несколько
секунд поддерживали друг друга. Потом оба обернулись к Аршадину.
   Он, конечно, был не  в  своем  уме  -  любой,  кто  хочет  всегда  быть
хозяином, безумен, - но значит ли  это,  что  и  отвага  его  была  чистым
безумием? Лично я так не думаю. Он  встретил  старого  волшебника  так  же
дерзко и пренебрежительно, как всегда.
   - Ну, вот мы и снова встретились, - сказал он. - Куда тебя отправить на
этот раз?
   Но губы его с трудом выговаривали слова, и лицо было, как тающий лед.
   Старик и сам выглядел безмерно усталым, но  запах  смерти  и  отчаяния,
сопровождавший его прежде, исчез. Его зеленые глаза были  яснее,  чем  мне
когда-либо случалось видеть, и яркие, как молодая листва, а смех его был -
точно родник, бьющий из скалы. Он сказал:
   - Обо мне не заботься, бедный мой  Аршадин.  Давай-ка  лучше  подумаем,
куда бы нам отправить тебя, подальше отсюда - и побыстрее.  Ибо  ничто  на
свете не проходит просто так. И те, кого ты обманул, не терпят обмана.
   Несмотря на смех, голос его звучал решительно и настойчиво.
   Лукасса шевельнулась у меня на  руках.  Я  бережно-бережно  передал  ее
Тикату. Наши глаза на миг встретились; потом он опустил голову и  коснулся
волос Лукассы. Я отвернулся.
   - Я свое слово сдержал! - отпарировал Аршадин.  -  Если  они  оказались
слишком слабы, чтобы удержать тебя, что же они могут сделать со мной?  Все
по-прежнему.
   За спиной у меня Карш бормотал:
   - Убью подлую тварь! Дайте мне только до нее добраться, я ее убью!
   Я думал, он про Аршадина. Я решил, что Карш наконец-то  догадался,  кто
истинный виновник разрушения "Серпа и тесака". Но Карш уставился на  лиса,
который по-прежнему сидел, свесив  язык  и  созерцая  все  происходящее  с
выражением явно  презрительным.  Услышав  слова  Карша,  лис  обернулся  и
посмотрел на меня так же, как тогда, в первый день, из  сумки  Соукьяна  -
как будто на дне его глаз переливалось мое истинное имя.
   - Аршадин, - сказал старик, - у нас нет времени! Я  соглашусь  на  все,
что ты предложишь, но тебя надо убрать  отсюда  сию  же  минуту.  Аршадин,
послушай меня! Я тебя умоляю!
   Аршадин расхохотался. Его смех меня изумил: он был на диво искренним, и
в нем звучало неподдельное веселье. Я до сих пор его слышу. И вот я думаю:
чему он смеялся? Была ли то гордыня, слепая вера в то, что  новообретенная
сила защитит его от любой мести, от людей и  нелюдей?  Или  это  был  смех
обреченного, которому нечего терять и некуда бежать? Этого я, конечно,  не
знаю. И все же это не худшее воспоминание о дурном человеке.
   - Все по-прежнему, - повторил он. - Только ты можешь вернуться  оттуда,
где ты побывал, и по-прежнему приставать ко мне с требованиями вести  себя
хорошо!
   Рядом с Аршадином воздух снова пошел волнами - круглыми такими, как  от
камня, брошенного в спокойную воду. Круг потемнел, выпучился и превратился
в синий рот, с губами, усеянными влажно  блестящими  красными  и  голубыми
зубами. Аршадин обернулся и ударил по этому рту, выкрикивая слова, которые
звучали,  как  треск  деревьев,  падающих  во  время  бури.  Круглые  губы
вытянулись, словно для ужасного поцелуя, обняли Аршадина,  втянули  его  в
себя и исчезли.
   В тишине я услышал пение Тиката. Он так и не поднял глаз.  Он  укачивал
Лукассу на руках. Его длинные светлые волосы наполовину закрыли ему  лицо,
смешавшись с темными кудрями Лукассы. Тикат тихо  напевал  себе  под  нос.
Песню я знал - это была колыбельная  про  Бирнарик-Бэй.  Только  слова  он
переврал. А может, это я их неправильно помню.



ТИКАТ

   Она спала без просыпу почти трое суток.
   Я, не спрашивая дозволения, уложил ее в лучшей комнате наверху.  Россет
говорит, что эта комната иногда пустует годами, потому что Карш бережет ее
для  знатных  гостей,  которые  в  Коркоруа  заезжают  редко.  Когда  Карш
расшумелся из-за комнаты, тафья сказал ему, довольно мягко:
   - Почтеннейший господин трактирщик, в тот день, когда Лукасса проснется
в этой постели, я восстановлю ваше заведение в его  прежнем  виде,  и  еще
клопов повыведу в придачу. Но если вы до тех пор  скажете  еще  хоть  одно
слово по этому поводу, то обещаю: все это, - он указал на разгром, который
устроил в "Серпе и тесаке" волшебник Аршадин, - вам еще раем покажется.
   Карш бурей умчался проверять дворовые постройки,  а  тафья  вздохнул  и
пошел караулить у постели Лукассы.
   На самом деле он сделал даже больше, чем обещал. На третье утро все  мы
проснулись и обнаружили, что крыша у  трактира  на  месте,  что  в  заново
отстроенных стенах красуются целенькие окна в новых рамах, полы  такие  же
ровные, как и были, обе трубы такие же высокие, фундамент,  пожалуй,  даже
попрочней, чем был, пивные насосы, водяные баки и  трубы  работают  вполне
исправно,  как  будто  их  и  не  скручивало,   точно   тростинки.   Клопы
действительно исчезли, и вывеска над дверью была заново  подмалевана.  Вот
это, как ни странно, дико разозлило Карша. Он весь день бродил по  дому  и
бубнил себе под нос, что вывеска, мол, и так была вполне себе ничего и что
волшебники никогда  не  умеют  вовремя  остановиться.  Последнее,  кстати,
правда - с тех пор я и сам в этом убедился.
   Лукасса проснулась только к вечеру. Лис спал у нее на кровати, да и сам
тафья  уснул  -  по  крайней  мере,  так  мне  казалось:  он  был  великий
притворщик. Она проснулась мгновенно, и  в  глазах  у  нее  был  страх.  Я
осторожно взял ее за руки и сказал:
   - Лукасса...
   Не знаю, смог ли бы я вынести, если бы она меня и теперь не узнала.  Но
я увидел, что она узнала меня, даже прежде чем она заговорила. Она сказала
тихо, но отчетливо:
   - Тикат. Ты здесь...
   - Я здесь, - сказал я, - и ты здесь со мной, и он тоже, -  я  кивнул  в
сторону тафьи, громко храпящего в своем кресле. - Ты его спасла. Я  думаю,
ты спасла всех нас.
   Лукасса ответила не сразу - некоторое время она молча смотрела на меня.
Ее лицо было лицом незнакомки. Так оно и должно быть. Даже если  мы  любим
друг друга с рождения и до смерти,  все  равно  мы  не  знаем  друг  друга
по-настоящему, и забывать об этом не стоит, хотя  и  приходится.  В  дверь
заглянула Маринеша, робко улыбнулась и снова исчезла. Лукасса сказала:
   - Когда я была там, в том месте, я  все  время  слышала,  как  ты  меня
зовешь.
   У меня до сих пор болело горло от крика. Я опустил  голову  и  коснулся
лбом ее рук. Она продолжала, то и дело запинаясь:
   - Тикат, я не помню тебя и того, что  было...  что  было  до  реки.  Он
говорит, что я никогда не вспомню - ни тебя, ни себя, никого.
   В глазах у нее стояли слезы, но она не плакала.
   - Но я знаю, что ты мне друг и действительно любишь меня. И что я  тебя
обидела.
   Одна ее рука повернулась и сжала мои пальцы.
   - Ты не виновата, - сказал я. - Ты не могла иначе - так же,  как  я  не
мог не звать тебя. Но я и не думал, что ты меня слышала.
   - Нет, я слышала!
   Она впервые улыбнулась знакомой улыбкой, которую она  всегда  старается
сдерживать, потому что, если  она  улыбается  слишком  широко,  становится
виден кривой зуб слева.
   - Меня это ужасно раздражало, до тех пор, пока не  понадобилось,  чтобы
отыскать обратный путь. Но к тому времени я перестала тебя слышать.
   - Я больше не мог кричать, - сказал я. Лукасса посмотрела мне в глаза и
кивнула. Ее рука сильнее стиснула мои пальцы. - Я просто не мог,  Лукасса,
- повторил я.
   Она  снова  кивнула.  Я  посмотрел  на  лиса.  Раскосые  глаза   крепко
зажмурены,  пушистый  хвост  прикрывает  мордочку,  шерстинки  с   черными
кончиками шевелятся от дыхания. Лукасса погладила его свободной  рукой,  и
он, не просыпаясь, выгнулся от удовольствия.
   - Ты знаешь, это ведь он был человеком в красной куртке, - сказал я.  -
Я встретился с ним по пути сюда, когда догонял тебя и Лал.
   - Он может быть и чем-то другим, - прошептала Лукасса. - Чем-то  совсем
другим, ни на что не похожим.
   Я еле расслышал ее. Больше она ничего не сказала. Мы  немного  посидели
молча, просто держась за руки и глядя друг на друга  и  по  сторонам.  Все
вопросы, которые мне хотелось ей задать, сидели на кровати рядом с нами  -
казалось, тюфяк прогибается под их весом. Наконец Лукасса сказала:
   - Мне хочется  рассказать  тебе  про  то  место,  про  то,  каково  там
находиться. Мне хочется рассказать кому-нибудь.
   - Я не имею права... - начал я, но она перебила:
   - Мне хочется тебе рассказать, но я не могу. Та девушка, которая  могла
бы рассказать тебе, как все было, умерла.
   Я уставился на нее, ничего не понимая. Лукасса сказала:
   - Она так и не вернулась - она умерла по ту сторону черных ворот, и это
так же верно, как то, что девушка, которую ты знал, утонула в реке. И  вот
я здесь и говорю с тобой, а кто я такая? Тикат, можешь ли ты мне  сказать,
живая я или мертвая? А если я живая, кто я?
   Она попыталась отнять у меня свою руку, но я держал крепко, несмотря на
то что ее изумрудное кольцо впилось мне в палец. Лис проснулся и  картинно
зевнул, потянулся передними лапами и посмотрел на нас.
   - Ты такая же живая, как и я, - сказал я. - Ты - это ты. Если ты не  та
Лукасса, которую я искал здесь, быть может, той Лукассы никогда и не было.
Сам я никогда не стану тем Тикатом, каким был прежде, и  меня  это  вполне
устраивает - лишь бы мы с тобой помнили друг друга.
   Тут я разжал ладонь, и она отвела руку, но потом протянула ее  обратно,
так, что кончики наших пальцев соприкоснулись. Я спросил:
   - Лукасса, а что мы будем делать теперь? Я думал, мы  сможем  вернуться
домой, к прежним Тикату и Лукассе, но это не получится.
   - Не получится... - отозвалась она очень тихо. -  Лал  возьмет  меня  с
собой, если я попрошу, но только если я попрошу. А Соукьян...
   Она развела руками, и я  увидел  шрамы,  которые  нащупал  прежде:  два
длинных расплывчатых пятна на бледной ладони, и темный след, как от  удара
хлыстом, на тыльной стороне, чуть пониже кольца.
   - Соукьян возьмет меня, если попросит Лал. Вот так.
   Эта ее улыбка была мне незнакома.
   Я взял ее руку и поцеловал ладонь со шрамами. Она на миг сжала  руку  в
кулак, потом снова распрямила. Я сказал:
   - Я взял бы тебя куда угодно, но я не знаю, куда ехать.
   Мы немного помолчали, а потом я добавил:
   - Ну, на худой конец, можно и остаться. Будем  работать  в  трактире  и
стареть вместе с Каршем.
   Я сказал это в шутку, но ее лицо  затуманилось,  и  я  понял,  что  она
приняла мои слова всерьез. Я собрался было объяснить, что  пошутил,  когда
за спиной у нас вежливо кашлянул тафья.
   - Есть одно предложение... - сказал он.
   Давно ли он проснулся и слушал нас? А кто его знает. С ним  никогда  не
угадаешь. Мы оба обернулись к нему. Его  зеленые  глаза  сверкали  так  же
насмешливо, как желтые глаза  лиса.  Он  был  чрезвычайно  доволен  собой,
совсем как лис.
   - Похоже, с моей ламисетией можно и подождать малость, - сказал он. - Я
возьму вас с собой.
   Когда он посмотрел на Лукассу, его глаза переменились. Он сказал ей:
   - Я сам миновал врата смерти, но то, во что я  превратился,  было  хуже
смерти. И я остался бы таким навечно, если бы не ты. Так что я твой вечный
должник. К тому же...
   Лукасса яростно замотала головой. Она сказала:
   - То, что я сделала, я сделала не по своей воле, не понимая,  что  и  к
чему все это. Так что ты мне ничем не обязан.
   Голос у нее был усталый и бесцветный.
   - Не перебивай! - сурово сказал старик. - Однажды  я  на  десять  минут
обратил Соукьяна в камень за то, что он перебил меня на один  раз  больше,
чем следовало.
   Но он улыбался Лукассе почти с восхищением.
   - К тому же, - продолжал он, - моя извечная потребность кого-то  учить,
похоже, пережила черные врата вместе со мной. Так что, если у тебя  хватит
ума поехать со мной, возможно, мне удастся...
   - Я не хочу быть волшебницей, - перебила Лукасса. - Это не для меня. Ни
за что и никогда.
   Она снова вцепилась в мою руку.
   Старик тяжко вздохнул.
   - Вот Лал - она волшебница? Соукьян - волшебник? Молчи и  слушай.  Если
ты поедешь ко мне домой, возможно,  со  временем  мне  удастся  припомнить
способ позволить этой Лукассе и той Лукассе - той, что осталась лежать  на
дне реки, - иногда встречаться, беседовать друг с другом, быть может, даже
немного пожить вместе. Ну, а может быть, и нет - я ничего  не  обещаю.  Но
крыша у меня не течет, еда обычно довольно приличная, и вообще  дом  очень
уютный.
   Тут он улыбнулся - веселой, ехидной, беззубой улыбкой. Мне  вспомнились
слова Красной Куртки, слова лиса: "Кости налиты тьмой, а кровь - густая  и
хол