зливается вширь и ввысь,  наполняя  ночь  собою,  с  безмолвным  стоном,
который поглощает меня, как река. Я так же беспомощно бултыхаюсь в  волнах
его бесконечной ярости, как он сам в этом бледном дряхлом небе.
   Но он не может причинить мне вред. Я дважды миновала врата смерти, один
раз - по доброй воле, и ничто здесь не может причинить мне вред.  Я  снова
тянусь к его огненной руке и кричу в ухо, похожее на закатное облако:
   - Идем со мной! Я отведу тебя домой!
   Проходит год - или месяц - или несколько минут, - и он снова становится
ростом с обычного человека. Он впервые видит  меня  своими  удивительными,
жуткими глазами,  зелеными,  как  небо  перед  большой  бурей.  Он  издает
странный звук - тихое шипение, хриплое,  предостерегающее  и  жалобное.  Я
говорю:
   - Тебе нечего тут делать, так же, как и мне. Ты ведь знаешь.
   И тут Оно приходит в движение. Оно скользит в нашу сторону  на  длинных
аистиных ногах, которые  сгибаются  и  вперед,  и  назад.  Синие  губы  на
вытянутом лице выпячиваются, словно обрели собственную жизнь,  тянутся  ко
мне. Мне хочется спрятаться за спиной горящего старика.  Но,  помнится,  я
осталась на месте, только внутренне  сжалась.  Прятаться  нельзя  -  а  то
ребята тебя заклюют. Я снова говорю:
   - Ты не имеешь права. Пропусти нас.
   "Сделка. Наша сделка". Каждое слово выжигается у  меня  на  лбу,  точно
каленым железом. Эти ожоги никогда не заживут. Мои слова отвечают:
   - Сделка? Поговори об этом с ним, с другим - это он  заключил  с  тобой
сделку.
   Я их не понимаю, этих слов, но  старик  смотрит  на  меня  и  беззвучно
смеется алым ртом. Старик проходит мимо этого Оно, не глядя в его  сторону
и не дожидаясь меня.
   Трехпалая рука  тянется,  тянется  вниз,  к  моему  плечу.  Я  не  могу
допустить, чтобы эта рука коснулась меня - я вижу липкую дрянь на  длинной
белой ладони. Я шарахаюсь в сторону, но рука указывает  мимо  меня,  туда,
где должен быть горизонт, но вместо него - лишь пятно бесцветной мути, где
ничто сходится с нигде. Оно приказывает нам уходить. Так я подумала. Я еще
раз оглядываюсь назад и иду следом за стариком.
   Они  тут  же  появляются  снова,  все  разом,  встают  во  тьме,  точно
созвездия. Ни одно не похоже на другое, ни одно не похоже на Оно, и все же
все они - части единого целого. Одно - с меня ростом, похожее на человека,
слепое и со  множеством  крохотных  человеческих  ручек  и  ножек,  словно
насекомое. Другое - наполовину как  огромная  грозовая  туча,  а  снизу  -
пульсирующая багровая слизь. Третье  -  красивое,  похожее  на  прекрасную
рыбу, но такое тонкое и  прозрачное,  что  внутри  него  видны  суетящиеся
мелкие тени. Еще  одно  -  точно  куча  драгоценных  камней,  меж  которых
сверкают бесчисленные глаза. Еще одно - вообще всего лишь яркий  силуэт  в
небе, созвездие из сусального золота и крови. И еще, и еще, и еще одно,  и
нам со стариком никак их не обойти. Они все тут, они ждут нас даже на  дне
реки, и у меня в костях, вечно. "Наша сделка! Наша сделка!"
   Странно то, что эти жуткие крики терзают меня не  сильнее,  чем  тогда,
когда все они были одним Оно. Единое целое, единое желание.  Должно  быть,
дело в этом. Что касается остального -  я  знала  только,  что  они  хотят
плохого. Хотя я теперь не могу знать, что такое хорошо и что такое  плохо.
Да вряд ли они и сами это знают. И еще я знаю,  что  они  настоящие,  даже
если это - не настоящий их облик. И  что  они  хотят  заполучить  горящего
старика.
   - Ну что ж, - говорю я ему. - У нас впереди долгий путь, а они стоят  у
нас на дороге.
   На этот раз он сам берет меня за руку. Мы идем к ним, и они плотнеют  и
смыкаются перед  нами,  не  двигаясь  с  места.  Так  испуганное  животное
ощетинивается и кажется больше. Старик поднял свободную руку, направив  на
них все пять пальцев; Из-под ногтей вырываются сине-зеленые языки пламени.
На концах языков - яростно ощеренные головы  хищников:  шекнатов,  нишори,
горных таргов. С каждым нашим шагом головы становятся все больше. Те,  что
ждут нас, не отступают ни на шаг, но видно, что  им  страшно.  Оно  боится
старика.
   Старик улыбается им, ненадолго распахивая печь, что пылает внутри него.
Я вежливо говорю: "Разрешите, пожалуйста!", - и  они  расступаются,  ровно
настолько, чтобы мы могли  пройти  между  ними.  Потом  смыкаются  вокруг,
возвышаясь над  нами,  точно  горы,  обжигая  мне  кости  своими  горячими
словами. Но огненные звери тоже окружают нас, они говорят на своем  языке,
они шипят и рычат, по-своему  прося  разрешения  пройти.  И  гам,  где  мы
проходим, всегда оказывается достаточно места.
   Внезапно я чувствую, что это уже слишком для мертвого человека. Слишком
странно, слишком одиноко, слишком  безумно.  Если  бы  не  старик,  я  бы,
наверно, легла  прямо  здесь,  по  ту  сторону  никогда,  между  камней  с
блестящими глазами, бормочущими паучьими лапами и сложенными  крыльями,  и
позволила бы этому Оно делать со мной все,  что  захочет.  Но  Оно  хотело
заполучить только старика - почему, я не знаю, как не знаю и того,  почему
этого нельзя было допустить. Просто нельзя, и все. Я держусь за его  руку,
трепещущую от бьющегося пламени, и он смотрит на меня  и  улыбается  своей
убийственной улыбкой, и так мы пройдем.
   "Сделка, сделка! Наша сделка!" Быть может, они - зло, но  и  зло  может
страдать от несправедливости. Обиженные вопли преследуют  меня  еще  долго
после того, как Оно осталось позади,  после  того,  как  мы  прошли  мимо,
возвращаясь на дно реки. А может, мы вернулись к вратам смерти и  оставили
их позади, когда зов наконец тоже утих? Старик не должен быть с этим  Оно,
но где он должен быть? Куда он хочет пойти? Каждый раз, как я  оглядываюсь
на него, он смотрит на меня, и хотя лицо его спокойно  и  величаво,  пламя
под кожей смеется.  Пламя  шуршит,  как  бумага,  в  которую  заворачивают
подарки. Откуда я это знаю? Кто станет дарить мне  подарки  -  ведь  я  же
никто?
   На обратном пути - или это был путь вперед? Туда или оттуда? -  нас  не
зовут песни, мы не встречаемся с голодными  тенями,  не  проходим  рынков,
которые превращаются в миры, что оказываются всего лишь опилками  и  битой
посудой. Нас только двое, и мы молча шагаем в извечной тьме, а ведь у меня
больше нет в запасе вечности. Теперь я чувствую себя усталой, хотя  раньше
не умела уставать, не умела чувствовать, и чем дальше мы идем, тем  меньше
я понимаю, куда мы идем. Я не знала этого и раньше,  но  тогда  я  шла  за
пением звезды. А теперь мне даже хочется, чтобы  кто-то  по-прежнему  звал
меня по имени, хотя это имя и не мое. Я могла бы идти на этот зов, куда бы
он ни звал, и старик мог бы следовать за мной.  А  теперь  тьма  смыкается
вокруг нас - я чувствую, как она тычется мне в спину - и смеется, смеется.
И теперь мне начинает становиться страшно. Как будто я живая.
   Но все равно, когда он оборачивается, я готова к этому. Я сказала:
   - Нет. Тебе не надо на дно. Нет. Тебе нужна моя помощь, если ты  хочешь
обрести покой.
   Но он нависает надо мной, пламя струится из руки в руку и развевается у
него за спиной, точно бело-голубая мантия. Он открывает рот  и  с  хохотом
вливает пылающий яд мне в жилы. Я тщетно закрываюсь руками и зову  кого-то
на помощь, потому что бесконечной ночи пришел конец, и мне  тоже.  Но  кто
придет на помощь, когда зовет никто?



ЛИС

   Человечий облик! Он спер человечий облик!
   Я чувствовал, чувствовал, как он уходит - с ледяным шелестом, как  нож,
выскальзывающий из раны. Никогда,  никогда,  никогда  еще,  никто  еще  не
позволял себе такой  наглости!  Грабеж!  Замечательный  дедуля,  человечий
облик, чудные белые усы, красная солдатская куртка, такие улыбчивые  щеки,
такие блестящие внимательные глаза, восхитительная свобода стоять, сидеть,
говорить, смеяться, петь, пить красный эль - все пропало, все  стащили,  и
внутренности тоже! Постучи по животу - и услышишь эхо. Вот что  такое  был
мой человечий облик! Все пропало!
   Другой. Не старый злой  волшебник,  а  тот,  другой,  который  сильнее,
который его в плену держал. Сперва крадет солнце с неба,  потом  человечий
облик - "хо-хо, что же может поделать бедный лис  с  таким  могуществом?".
Хо-хо, куда больше, чем хотелось бы, глупый волшебник! Человечьего  облика
даже старое ничто не трогало, сколько мне ни  приходилось  бегать  по  его
поручениям в этом мире. Ах, глупый, небрежный, тщеславный волшебник! Этого
лиса так просто не возьмешь.
   Но этот лис может сидеть под Маринешиным деревом нарил и думать, думать
очень быстро, потому что времени очень мало. Наконец-то  закат,  пылающий,
как обездоленное сердце некоего лиса. Ветра нет - по  крайней  мере,  тут,
под деревом. Я сижу и смотрю, пока окна трактира  не  начинают  падать  на
меня, сверкающие и колючие, как снежинки. По черепице  гремят  кирпичи  от
трубы,  черепица  медленно  осыпается  -  жаль,  жаль  славных  тепленьких
голубков, - карнизы выгибаются, точно брови. Грохот, звон,  внутри  вопли,
толстый трактирщик ревет, точно шекнат, который  ищет  себе  шекнатицу.  С
неба бьют молнии прямо в комнату волшебника - это все там, в той  комнате,
и ветер, и пламя, и тьма, да-да-да. И человечий облик тоже.
   Ну так что, лис  -  который  навеки  останется  лисом,  если  не  будет
действовать быстро и ловко, - обратно туда, в ту комнату? Да, и все  же...
Нет-нет, на "все же" нет времени - но в чем  дело-то?  Беленькая  безумная
светящаяся малышка. Лукасса. Ушла в ветер, дальше, чем  ветер,  туда,  где
нет ни подруг, ни трактирщиков, ни ручных лисичек, туда, куда людям ходить
не положено. Она ушла туда следом за грига-атом, который был  старым  злым
волшебником. Лукасса.
   А мне-то какое дело? Меня это не волнует, все равно как и войны  магов.
Мое дело - вернуть человечий облик, и все. Пусть себе плюются друг в друга
заклинаниями, ломают друг другу игрушки, колдовством переносят друг  друга
через полмира - только пусть не хватаются своими волшебными руками за  то,
что принадлежит только старому ничто и мне. Старое ничто  говорит:  "Найди
его. Найди вора. Объясни ему". Вот так.  И  пускай  Лукасса  сама  о  себе
позаботится.
   И все же...
   У нас со старым ничто друзей нету. Соглашения - да, удобные спутники  -
сколько угодно, а друзей  нету,  не  бывает.  Этих  людей  и  различать-то
трудно, какие уж там чувства! Ньятенери, Лукасса - удобная  сумка,  теплые
руки ночью, и ничего больше. Пусть себе  целуют  в  нос,  сколько  влезет,
какая разница? Не бывает.
   "Найди!" - говорит старое ничто. Снова грохот, визг, еще несколько окон
рассыпаются снегом. Трактир толстого трактирщика корчится и  скрежещет  по
земле.  Люди  напуганы,  высыпают  во  двор,  бегают,  толкаются,  падают.
Наверху, в комнате волшебника, прислонившись к пустой, разбитой раме  окна
- тот, другой. Лицо говорит: "Я победил, победил!" Плечи не  так  уверены.
Старое ничто: "Теперь! Сейчас!"
   Пускай Лукасса сама о себе позаботится.
   Помочь ей, помочь злому волшебнику? Никогда.
   Стоит привязаться к человеку, к одному-единственному человеку - и этому
конца не будет! Не бывает. Я - тот, кто я есть.
   Старое ничто: "Ты мой мизинчик, мой усик, моя родинка. Приведи  его  ко
мне, сейчас же, быстро. Это он, это его  алчность  мешает  мне  спать.  Ты
получишь назад свой человечий облик, а я высосу его силу.  Он  будет  моей
левой рукой".
   Ну что, снова через гнилую доску за печкой? Да что там, можно  войти  в
дверь, как постоялец, укусить за задницу Гатти-Джинни, пройти между ног  у
толстого трактирщика, задержаться, чтобы пустить струю ему  на  башмаки  -
сегодня все равно  никто  ничего  не  заметит.  Направляюсь  к  гостинице.
Останавливаюсь. Старое ничто: "Что такое?" Не отвечаю.
   "Что такое, ноготок? Усик? - Голос старого  ничто  во  мне  звучит  так
тихо, точно вечерний ветерок, который  едва  шевелит  мой  мех.  -  Неужто
какой-то человек для тебя важнее человечьего облика? Ну  что  ж,  выбирай.
Это даже интересно". Когда старое ничто не спит, ему все интересно  -  все
на свете, и ничто его не интересует.
   Вечером, перед тем как уснуть, она спрашивает, каждый  раз  спрашивает:
"Лисичка, лисичка, как тебя зовут?" У меня нет имени, а она свое потеряла.
В этом мы схожи. Старое ничто: "Выбирай!" Я делаю два шага  влево,  четыре
шага вперед. Что, дальше налево? Да-да, налево, четыре шага за угол,  один
за другим. И я там. А эти маги вечно такую бучу разводят!
   Та же самая тьма. Зачем придумывать что-то другое? Та  же  самая  узкая
черная дорога под ногами, то же самое мерзкое небо. Унылое  место.  Каждый
раз забываю. Я иногда хожу сюда, потому что старое ничто сюда не ходит. Не
может? Кто его знает. Тут вообще трудно  что-то  знать,  все  наперекосяк,
скользкое какое-то. Сиди тихо, лис, раскройся и слушай. Смотреть  тут  все
равно не на что. Слушай, где она.
   Сперва я чую грига-ата. Запах у них холодный,  а  вовсе  не  горячий  -
из-под огня тянет приятным холодком, как среди лета иногда повеет  далекой
зимой. Ни с  чем  не  спутаешь.  Уши  прижимаются,  шерсть  встает  дыбом,
невольно вскакиваю. Нет, я грига-атов не боюсь - это тело боится. И тут  я
слышу Лукассу.
   Тут, за углом, все другое. Время не имеет значения, конец - то же,  что
начало, пространство не настоящее. Лукасса и грига-ат могут быть и позади,
и впереди, и даже под ногами, где угодно. Может, я смотрю  прямо  на  них,
сам того не зная. Но я слышу Лукассу, потому что слушаю. Слышу тем местом,
где был человечий облик.
   Слабый вскрик, который тут же обрывается - а чего кричать-то,  когда  к
тебе обернулся грига-ат и  помощи  ждать  неоткуда?  Я  отвечаю  -  тявкаю
по-лисьи, слова остались там, где человечий  облик.  Мгновением  позже  во
тьме, прямо надо мной, Лукасса, почти скрытая окутавшей ее огненной тенью.
Грига-ат хочет поглотить ее, сделать живой частицей своего пламени. Они не
все это умеют, но этот может - он и меня, хорошего, может сожрать,  только
отвернись. Вот так. Лис снова садится, очень осторожно, опять тявкает.
   Лукасса оборачивается. Карие глаза затянуты серой дымкой от  пребывания
здесь. Людям тут плохо, неправильно это, все  равно  как  кости,  торчащие
наружу. Эти глаза меня не видят, они не  видят  ничего,  кроме  грига-ата.
Проклятый злой волшебник! Мог бы и  рассказать  ей,  что  происходит.  Ну,
теперь уж поздно.
   Но Лукасса вскрикивает: "Моя лисичка!", и эти  два  слова  помимо  моей
воли пронзают меня, точно холодным железом. "Лисичка, лисичка!", -  и  она
бросает грига-ата и бежит ко мне, падает на колени, тянется ко  мне  через
все нигде. Не девчонка, а стихийное бедствие: она и плачет, и  смеется  от
страха, усталости, радости, безумия, невежества и любви. И  ради  этого  я
бросил человечий облик? Голубочки, будьте так добры, съешьте меня!
   Грига-ат нависает над нами, сам как  полыхающее  белое  небо.  Лукасса,
дура, отпусти меня! Но слов-то  нет.  Приходится  укусить  ее  за  руку  -
сильно, больно. Вскрикивает, отпускает, смотрит обиженно - что ж,  извини.
Медленно отступает. Помнит ли он нас хоть немного, старый  волшебник,  что
сидит в грига-ате? Нет. Холодные зеленые глаза сочатся  сквозь  пламя,  он
тянет руки, чтобы подобрать нас, поглотить нас  обоих,  бросить  в  топку,
которая у него вместо  сердца.  Он  может.  Если  бы  я  по-прежнему  умел
принимать человечий облик, он и тогда мог бы.
   Остался один путь. Один-единственный.
   Когда же это было-то? Давным-давно. Даже злой волшебник еще не родился,
когда я в последний раз ходил в своем истинном обличье. Нужды не  было,  и
проку с него никакого, а неприятностей уйма. Сойдет и лис. А там,  где  не
сойдет лис, сойдет человечий облик. Ну,  а  теперь  ничего  не  поделаешь.
Старому ничто это не понравится. Но  старого  ничто  тут  нет.  Ничего  не
поделаешь.
   Лукасса снова обвивает  меня  руками,  не  боясь,  что  укушу.  Дрожит,
трепещет, сжимает слишком сильно, пытается спрятать меня от грига-ата.  Не
девчонка, а стихийное  бедствие.  Я  заглядываю  ей  в  глаза  -  отпусти,
Лукасса, мне не следует менять облик в твоих объятиях, правда, не следует,
уж поверь. Друг. Друг мой. Отпусти меня.
   И она  смотрит  мне  прямо  в  глаза  -  и  отпускает.  Рука  грига-ата
вцепляется в нее. Я роюсь в глубине, бужу свое "я" - в  глубине,  где  оно
спит, нет ни забот, ни обликов, ни даже старого ничто.  Мое  "я".  Извини,
что разбудил. Как спалось? Ты мне нужно, мое "я".
   Понятия не имею, как я выгляжу, -  но  я  вижу,  как  изменились  глаза
Лукассы. Когда ее схватил грига-ат, она даже не  вскрикнула,  не  пыталась
отбиваться - а теперь такой ужас, такое разочарование, будто  ее  предали.
Было бы даже обидно, только я не умею обижаться. Что, Лукасса, неужели это
так страшно? Ты меня не видишь? Неужели в этой древней твари не осталось и
следов твоего лиса? А вот я бы тебя узнал.
   Грига-ат отступает, держа Лукассу между нами, точно  фонарь.  Решает  -
бояться, не бояться? Теперь моя очередь тянуть руки - руки у меня длинные,
серые,  очерченные  сияющей  каймой.  Морщинистые  пальцы  растопырены.  Я
говорю:
   - Отпусти ее!
   Голос у меня  серый  и  тяжкий,  как  молот.  Лукасса  закрывает  лицо,
зажимает уши.
   - Отпусти ее!
   Во мне встает воспоминание. Водой и небом был этот мир, когда явился  я
- вода, небо, громадные деревья и старое ничто. Лисы были - много  лис,  -
но людей не было, а потому и грига-атов тоже. И магов  тоже  не  было,  ни
единого - всех этих волшебников, которые пытаются быть богами, демонами  и
обычными людьми зараз. Были еще создания вроде  меня,  и  другие  тоже,  в
воде, в лесах. Лис забывает, человечий облик забывает. Я помню.
   Грига-ат что-то вспоминает. Медленно отпускает Лукассу. Лукасса смотрит
вперед, назад - кто страшнее? Я говорю: "Лукасса, ко мне", но она не может
вынести  звуков  моего  голоса.  Двигаюсь  к  ней,  протягиваю  руку,  она
шарахается прочь,  теперь  позади  меня.  Хорошо.  Грига-ат  шипит,  жутко
ухмыляется,  все  никак  не  может  решиться.  Я  заговариваю  с  ним   на
Изначальном Наречии, которого ни лис, ни человечий облик никогда не знали.
Я говорю ему:
   - Узри меня и скройся. Сухие ветки, палая листва, что бы тебя ни ждало,
- убирайся туда.
   И поворачиваюсь к нему спиной.
   Мое дело сделано. Остается отвести Лукассу домой, в ее  мир.  От  этого
мира его отделяет лишь тонкая шкура - нет, даже меньше, всего лишь  шорох,
- но эту грань могут перейти только мертвецы, безумцы и  лис.  Лукасса  не
безумна - значит... Должно быть, это тоже натворил старый  волшебник.  Ах,
как же я не разглядел? Дурень, дурень! Лукасса, бедняжка...
   В последний раз оглядываюсь назад. Грига-ат  скорчился.  Не  двигается.
Больше не нападет. Огонь под покровом текучей,  ползучей  тьмы  слабеет  -
грига-ату не удалось пожрать нас, и теперь тьма всасывает его,  вбирает  в
себя. И поделом тебе, злой волшебник. Нечего было будить мертвецов,  чтобы
они тебе поклонялись. Это постыдно даже для мага. Ты всегда был  тем,  чем
стал теперь. Будет только справедливо бросить тебя здесь. И я  с  радостью
это сделаю.
   Но Лукасса не уходит.
   Четыре шага вправо, за угол и вниз, проще простого. Но она не идет. Все
еще боится. Придется гнать ее вперед, воспользоваться  страхом  -  времени
нет, и выбора тоже. Она шарахается от меня, мечется  туда-сюда,  глупая  и
упрямая, как курица. Все пытается вернуться к грига-ату. Нет, это безумие!
Что же еще? Я приказываю ей остановиться, идти со мной, но от моего голоса
она совсем шалеет. Она спряталась бы за грига-атом, если бы  посмела.  Она
говорит:
   - Я пришла за ним.
   Вот всегда так! Всегда!  Свяжешься  с  этими  людьми,  размякнешь  -  и
пожалуйста. Зачем было говорить себе, будто ты не знаешь того, что знаешь?
Она готова пройти через тебя насквозь - через тебя,  через  грига-ата,  ей
все равно - и все  ради  этого  злого,  пропащего  старикашки.  Живая  или
мертвая - она дура до мозга