изгиваю, и говорит:
   - Ты ведь знаешь их, тех, кто приходит ночью. Ты  можешь  заставить  их
уйти.
   Лучше заставить уйти мага.
   Лукасса:
   - Ему надо умереть. Пришло его время, ему необходимо умереть.
   Я сворачиваюсь у нее на руках, закрываю глаза. Лукасса говорит:
   - Но если он умрет сейчас - больной, бессонный, разъяренный, - тогда он
станет как они, только хуже, много хуже. Это как-то называется,  только  я
слово забыла.
   Ну да, грига-ат, очень страшно, ну и что? Лукасса поднимает мою голову,
терпеливо ждет, пока я посмотрю ей в глаза.
   - Лисичка, лисичка, я знаю, что ты мне  ничем  помочь  не  можешь,  но,
пожалуйста, ради него. Я прошу тебя, потому что мы друзья.
   Целует в нос, сажает на землю.
   - Иди к нему!
   И стоит, вся такая доверчивая, ждет, что я прямо так и брошусь,  побегу
спасать злого волшебника от ночных посетителей. А я ложусь, где  сидел,  и
свешиваю язык. Глаза у Лукассы блестят от печали.
   - Лисичка...
   Ждет. Отворачивается. Я зеваю в пыли:  может,  курам  приснился  дурной
сон, и они попадали с веток? Нет. Это _моя_ печаль. Одним  глазом  смотрю,
нет ли Ньятенери, одним ухом слушаю, нет ли  толстого  трактирщика,  потом
снова засыпаю - лисам дурацкие грига-аты не страшны. Страшны волшебники.
   Но... но... Не успеваю я устроиться поудобнее в сухом бурьяне, как  тут
снова появляется старое ничто. "Узнай, узнай. Слишком  беспокойно,  что-то
шевелится?" Я-то знаю, что шевелится: глупые волшебники ловят друг  друга,
тянутся через небо. Всего лишь глупые волшебники, не более и не менее - но
старое ничто велит: "Узнай!", и вот бедному лису больше не спится. И вот я
все же бегу, бегу прямо к Лукассиному волшебнику.  Привет,  дружище!  Что,
голоса нехорошие спать не дают? Вот  и  славно.  Есть  все-таки  на  свете
справедливость. Быть может, лис тоже добавит пару слов.
   Глубокая, жаркая тьма. Дверь трактира закрыта и заперта  на  засов,  но
мыши знают гнилую доску в полу кухни, а  что  знает  мышь,  знает  и  лис.
Ползу, извиваюсь, отряхиваюсь. Вот мы и под большой Шадриной плитой -  она
все  еще  теплая,  огонь  задремал  на  ночь,  как  и  чумазый  мальчишка,
прикорнувший на двух стульях в углу. Ни звука, только мои когти цокают  по
камням.
   Вверх по  лестнице,  вместе  со  сквозняком,  по  коридору,  распугивая
тараканов. Из-под  двери  мага  сочится  свет  свечи,  пытается  выбраться
оттуда. Немудрено. О, да-да, эти голоса мне знакомы, и  запахи  тоже!  Они
пахнут молнией, и водостоками под баней, и  кровавым  снегом,  на  котором
обедал шекнат. На миг шерсть у меня встает  дыбом  от  жалости  к  бедному
старому магу, но это быстро проходит. Магов на свете много, кому и  знать,
как не мне!
   Я у двери. Лучше остаться снаружи. Нет,  мне  не  страшно,  но  мне  не
нравится приближаться к ним. У меня от  этих  голосов  зубы  ноют.  Старое
ничто: "Входи, лис!"  В  человечьем  облике  или  так?  Подумав,  принимаю
человечий облик. Зачем - кто знает? Может, так ходить проще. И в  замочную
скважину подглядывать удобнее.
   В комнате их полно, точно червей в падали. Стены как будто дышат.  Одни
с лицами, другие  без,  у  некоторых  вместо  лиц  стекло,  пламя,  сочные
пульсирующие кишки. У некоторых - ни тела, ни формы, только кусочки  тени,
кусочки тьмы, раскачивающиеся в воздухе. Некоторые хорошенькие, как птички
или кролики. На других - глаза бы на них не смотрели, на этих других, даже
мои глаза. Они  сидят  на  столбиках  кровати,  ползают  по  подоконникам,
шныряют взад-вперед по балкам. Никогда не видел так много в  одном  месте.
Обычно надо специально  посмотреть  вбок,  прикрыв  один  глаз,  чтобы  их
увидеть. Они приходят с другой стороны зеркал.
   Маг их видит.  Ого-го,  еще  как  видит!  Он  расхаживает  взад-вперед,
взад-вперед, не смотрит на них, не садится на постель. Не  должен  стоять,
не должен отдыхать - при них нельзя. Когда-то седой,  теперь  он  белый  -
белый, как зола, выгорел добела, как Лукасса. Лицо исчерчено  бороздами  -
следы когтей, но без крови. Он шагает взад-вперед, - голова вскинута, ноги
топают, - и поет грубую песню, солдатскую песню:

   Капитан сказал капралу:
   - Здравствуй, братец, как я рад!
   А капрал ему ответил:
   - Поцелуй меня ты в зад!

   Раз-два, левой-правой,
   Вот и место для привала,
   Брось мешок куда попало,
   Поцелуй меня ты в зад.

   Снова и снова, хрипя своим сожженным голосом. Этой песни даже Ньятенери
не знает. Песня очень длинная. Если он хоть раз остановится, они  на  него
набросятся - нет, не с клыками и  когтями,  хотя,  увидев  их,  можно  так
подумать - нет, с глазами, с голосами,  с  нежным  скользящим  смехом,  со
старым позором, старыми предательствами, старыми протухшими  тайнами.  Они
умеют вывернуть воспоминания наизнанку, превратить хорошие  сны  в  такое,
что смотреть не захочется, и при этом сделать их настоящими. Вмиг  душу  в
клочья издерут, я-то знаю.
   Маги никогда не запираются. Я открываю  дверь,  вхожу,  оставляю  дверь
приоткрытой - просто на всякий случай. Везде жарко, а здесь  холод  режет,
как ножом. Человечий облик - веселый дедуля - осматривается, хлопает  мага
по плечу и гремит:
   - Ах ты, старый мошенник! Что ж ты никому не сказал, что у тебя гости?
   Глаза величиной с тележные колеса, глаза,  как  мокрые  темные  кульки,
глаза на стебельках и щупальцах - все поворачиваются к человечьему облику.
Его не должно быть здесь,  он  не  должен  видеть  их,  веселый  дедуля  с
блестящими глазами. Только маг не поднимает  глаз,  продолжает  шагать  по
комнате, хрипя:

   Капитан сказал капралу:
   - Не попить ли нам чайку?
   А капрал ему ответил:
   - Тебе в харю кипятку!
   Раз-два, левой-правой...

   Устал, устал, ах, как он устал, едва не  упал,  когда  человечий  облик
хлопнул его по плечу. Лукасса бы расплакалась. Но не я. Я  говорю  старому
ничто: "Ну, вот оно, вот что тут шевелится. Всего-то навсего. Спасибо,  до
свидания, лис может идти".  Но  старое  ничто  непредсказуемо.  "Останься.
Следи. Тут слишком много силы, дикой, неправильной. Останься и смотри".
   Вот тебе и справедливость! Делать лису больше нечего, как сидеть  среди
этих мерзких видений и ждать, пока не наступит утро или пока маг не умрет.
Это что же, я должен сидеть рядом с ними на кровати или на  подоконнике  и
всю ночь слушать про капитана и капрала? Только потому, что  старое  ничто
думает, будто один маг чем-то отличается от другого?  Нет-нет-нет,  только
не этот лис, не бойтесь. Там, снаружи, куры ждут.
   Но что же делать? Человечий облик не может просто взять и уйти,  старое
ничто не позволит. Ну что  ж,  значит,  придется  уйти  посланцам,  как  и
просила Лукасса. Потому что это нужно мне - мне,  а  не  кому-то  другому.
Думай, лис. Человечий облик снова хлопает мага по плечу и подхватывает:

   Раз-два, левой-правой,
   Вот и место для привала,
   Брось мешок куда попало,
   Поцелуй меня ты в зад...

   Хорошая песня. Маг по-прежнему расхаживает и поет, опустив взгляд -  он
даже на славного дедулю не смотрит, не то  что  на  посланцев.  Но  дедуля
смотрит на все, глаза блестят, как мои зубы. Дедуля кричит  на  посланцев,
называет их по именам - имена  хрустят  на  зубах,  как  ночь,  как  битое
стекло, жгутся, как горящее масло, имена  как  стоялая  вода,  как  ветер.
Ветер из дурных мест.
   Ох, как им не нравится, когда их называют по именам! Они не визжат,  не
разбегаются, не обращаются в камень, но им это не нравится.  Интересно.  Я
не могу причинить им вреда, даже если бы хотел, - и они мне не могут, - но
все равно интересно. Человечий облик  кричит  громче,  дразнится  именами,
даже вставляет их в походную песню мага. Они шипят,  бормочут,  злятся  на
меня даже больше, чем на него. Они становятся все  ярче,  истекают  черным
пламенем, знаком той силы, что  натравила  их  на  старого  мага.  Комната
переполняется их пронзительными голосками, они  заглушают  "левой-правой",
заглушают даже  крики  человечьего  облика.  Маг  спотыкается,  падает  на
колени, зажимает уши, закрывает лицо, перестает петь. Вот  сейчас  они  на
него набросятся, все сразу, хохоча, издеваясь, терзая, ему уже не  встать.
Бедная Лукасса! Ну что, старое ничто, хватит с тебя? Одним  магом  меньше,
одним грига-атом больше, какая разница? Лису - никакой.
   Но тут маг оборачивается, все еще стоя на  коленях,  глаза  огромные  и
сверкают зеленью,  как  море  сразу  после  заката.  Он  вскидывает  руку,
произносит три слова, похожие на шелест сухой травы, - и они исчезают, все
сразу, как погасшие свечи, как захлопнувшиеся двери, как жучки-росянки  во
рту старка. Ничего не осталось - ни эха, ни струйки дыма, только  холодная
узкая комната, которая теперь, опустев,  кажется  огромной.  Маг  медленно
встает и улыбается, очень медленно.
   - Спасибо, - говорит он. Дедуля моргает и превращается в  рыжего  лиса,
сидящего на постели. - Это начало становиться довольно утомительным.
   - Не надо благодарностей, - говорю я. Я озадачен, и мне  это  жутко  не
нравится. Не люблю быть озадаченным. - Я не собирался тебе помогать.
   Улыбка все шире и шире, несмотря на отсутствие зубов.
   - Знаю. Но все равно я тебе благодарен. Очень остроумно с твоей стороны
- догадаться, что их имена режут им слух  не  меньше,  чем  нам.  Конечно,
очень скоро явятся другие, но я, по крайней мере, смогу немного  отдохнуть
и, быть может, вспомнить какую-нибудь другую  песню.  Капитан  с  капралом
начинают утрачивать свое очарование.
   Смахивает меня с постели, точно пыль, со  вздохом  ложится.  Я  скриплю
своими замечательными зубами, но существует слишком много историй о лисах,
которым случилось укусить мага...
   - Щелкни пальцами, скажи нужные слова и прогони их прочь, - говорю я. -
Зачем тебе песни?
   Он уже наполовину заснул. Кажется, он уменьшается с каждым вздохом.
   - Я слишком устал... - шепчет он. - Надо посмотреть  на  них,  услышать
их, а я устал. Они меня схватят. Я  слишком  устал  и  могу  только  петь.
Спасибо, старый друг...
   Последнее слово завершается храпом. Я  долго  стою  и  смотрю  на  него
помимо своей воли. Это я-то его друг, я, лис, друг мага? Да  нет,  усталый
злой старик знает, что это не так. И все же я пришел к нему, сам  того  не
желая, и помог ему, не собираясь этого делать - я собирался помочь  только
лису. Все как просит Лукасса, целуя в нос.  Терпеть  этого  не  могу.  Маг
храпит. Кончики усов дрожат на  сквозняке.  Здесь  есть  кто-то  еще,  кто
смотрит вместе со мной, - нет, не старое  ничто.  Смерть,  мертвое  место,
высотой с окно, в углу за кроватью, не шире моих сложенных  передних  лап.
Там, где оно, нет воздуха. Нет, эта комната  не  для  лисов.  Умница  этот
человечий облик, что оставил щелку в двери.
   Назад по коридору,  когти  -  цок-цок,  цок-цок,  -  мимо  храпа,  мимо
вздохов, мимо всхлипываний. Лис в доме, плывет в потоках  людских  звуков,
людских запахов. Я слышу, как маг бормочет во сне - то же, что всегда:

   Раз-два, левой-правой,
   Вот и место для привала...

   И мои лапы невольно подхватывают ритм.



ТИКАТ

   Конечно, я знал, что он болен. Я обычно первым приходил к нему по утрам
- даже раньше женщин, - а запах комнаты больного я  знаю  не  хуже  любого
другого. Но для меня болезнь - это моровое  поветрие,  родильная  горячка,
колики, черная кровь, костная гниль и прочие деревенские  немочи,  которые
мы врачуем так же, как болезни домашнего скота. Мой тафья плохо спал - это
было заметно; он худел с каждым днем, цвет лица  становился  все  хуже,  и
говорил он по большей части хриплым шепотом, слушать который мне было  так
же тяжело, как ему - разговаривать. Но когда я предложил остаться ночевать
у него в комнате, он чуть ли не прикрикнул на меня, насколько позволял его
сорванный голос, и запретил даже входить к нему после  заката.  Ну  откуда
мне было знать, что его от заката до первых петухов гоняют до полубезумия?
Запах безумия был мне незнаком.
   Ухаживая за ним, мы с Лукассой сблизились, хотя и довольно  странно:  я
как будто снова шаг  за  шагом  подкрадывался  к  Кролику,  моему  коньку,
украденному у милдаси, стараясь не встревожить его даже мыслью  о  поимке.
Мы почти не разговаривали.  Главное  -  она,  похоже,  больше  не  боялась
находиться в одной комнате со мной, хотя не знаю, что было бы, если бы тут
не было тафьи. Мы молча распределили обязанности: она мыла и брила  тафью,
хотел он того или нет, и ежедневно меняла его пропитанное потом  белье.  Я
так и не узнал, где она брала свежие простыни: Карш их  берег  как  зеницу
ока. Пару раз она  попросила  меня  помочь  перевернуть  тюфяк,  иногда  я
отбирал у  нее  горшок  и  опорожнял  его  сам.  Она  каждый  раз  вежливо
благодарила меня, но по имени ко мне не обращалась.
   Ну, а я приносил еду, подметал пол, забирал  пустые  тарелки  и  слушал
его, когда ему приходила охота  поговорить.  При  Лукассе  он  никогда  не
разговаривал - кстати, теперь я вспомнил, что и при двух  других  женщинах
тоже. Видите ли, они его любили, а я нет. Тафью не  обязательно  любить  -
его можно даже ненавидеть, как любого  другого.  Я  считал  его  мудрейшим
человеком,  какого  когда-либо  встречал,  не  считая  моего  учителя,  но
мудрость его, на мой взгляд, была чересчур  игрива,  и  игра  эта  слишком
легко становилась опасной. И все же я был ему по душе, это я знаю  -  быть
может, потому, что я ничем не  был  ему  обязан  и  не  особенно  старался
добиться его расположения. Возможно, дело именно  в  этом.  Противоречивый
был человек.
   Иногда он рассказывал о своей жизни. Жизнь у него  была  очень  долгая.
Сколько ему было лет, я так и не узнал, но даже если половина того, о  чем
он рассказывал, правда - все эти  путешествия  в  поисках  тайных  знаний,
испытания, ужасы и магические поединки, - на это понадобилось бы не меньше
двух обычных человеческих жизней. Волшебники могут лгать,  как  и  обычные
люди, - даже лучше, - но все приключения  он  как  раз  старался  обходить
стороной  и  постоянно  возвращался  к  обычным  человеческим  горестям  и
поражениям.
   - Была одна женщина, - сказал он однажды. -  Мы  путешествовали  вместе
много-много лет. А потом она умерла.
   Слез в его бледно-зеленых  глазах  я  не  заметил,  но  наверно  насчет
волшебников никогда не скажешь...
   - Сочувствую, - сказал я. Он отвел  взгляд  в  сторону,  но  тут  снова
обернулся и уставился на меня так пристально, что  я  даже  ощутил  что-то
вроде толчка.
   - Это почему? Думаешь, если ты чахнешь и томишься по Лукассе,  это  уже
позволяет тебе осознать чужую утрату? Это нельзя сравнивать. Ты ничего  не
понимаешь.
   И больше он в тот день со мной не разговаривал.
   Но в другой раз, жалуясь на плохой хлеб, который печет Шадри, он  вдруг
совершенно неожиданно спросил меня:
   - Тикат, а ты чего-нибудь боишься?
   Спросил он это вроде бы беспечно, но голос у него шелестел, как  солома
на ветру.
   - Скажи, чего ты боишься?
   Над ответом я думал недолго  -  не  дольше,  чем  надо,  чтобы  набрать
воздуху в грудь.
   - Ничего. Раньше... ну, до всего этого, -  я  боялся  всего  на  свете,
всего, что могло разлучить нас с Лукассой. А теперь случилось худшее,  что
могло случиться, и мне больше нечего  бояться.  -  Я  помолчал.  Он  начал
улыбаться, когда я добавил: - На самом деле мне жаль, что я вообще  ничего
не боюсь. Наверно, это неправильно.
   Он улыбнулся еще шире, обнажив увядшие десны и пеньки зубов. Я подумал,
что никогда не позволил бы себе превратиться в такую  развалину,  если  бы
мог исправить дело щелчком пальцев. Он сказал - тихо, почти сонно:
   - Да, это неправильно - и все же я тебе завидую. Понимаешь ли, то, чего
ты боишься больше всего,  всегда  случается.  Всегда.  -  Последнее  слово
рассекло воздух, точно хлыст. - Мы сами - волшебники или ткачи, все равно,
- призываем то, чего боимся, хотя как это получается, я сказать  не  могу.
Но вот ты сидишь рядом со мной, хотя худшее, чего ты боялся, случилось.  И
все же ты справился с этим и остался жив. Нет, Тикат, я тебе в самом  деле
завидую.
   Я подумал, что он издевается.
   - Я выжил, - ответил я. - Разве выжить - это то же самое, что  остаться
живым?
   - Весьма тонкое различие для деревенского парня! - На этот  раз  в  его
голосе действительно звучала усмешка. - Насколько я помню,  мне  самому  в
разное время случалось бояться  многого,  очень  многого.  Но  я,  похоже,
пережил все свои страхи, точно так же как любовь  и  ненависть.  Но  самое
смешное, что за все эти годы я никогда не боялся  смерти.  Именно  потому,
что я тот, кто я есть, и знаю то, что знаю. А теперь  вот  боюсь.  Как  ты
раньше боялся остаться без Лукассы, так я теперь боюсь  умереть.  Страшное
унижение для волшебника.
   Теперь всякая насмешка, надо мной или над собой, исчезла.  Он  вцепился
мне в плечо, и я почувствовал, как исхудали и дрожат его пальцы.
   - Тикат, я не могу позволить себе умереть - только не  сейчас!  Не  дай
мне умереть!
   По мне прокатилась волна паники и растерянности, словно  перешедшая  из
его руки в мою. Я спросил:
   - Почему ты обращаешься ко мне? Чем я-то могу тебе помочь?
   Но когда я говорил, он смотрел мимо меня, в сторону окна. Потом  громко
произнес:
   - Ах, вот ты где! А я уж начал думать, что ты меня бросил.
   В комнате больше никого не было. Он  обращался  к  солнечным  зайчикам,
играющим под подоконником.
   - Нет-нет, конечно, я слишком хорошо тебя знаю.
   Он говорил добродушным подтрунивающим тоном, словно вот-вот рассмеется.
   Тут я вышел, чтобы не слышать, как солнечные  зайчики  ему  ответят.  В
коридоре Маринеша подметала пол. Она быстро взглянула на  меня  и  тут  же
отвернулась. Я понял, что она подслушивала под дверью, - Маринеша не умеет
врать, даже молча. Я сказал:
   - Ему не стало хуже. Не лучше, чем вчера, но и не хуже.
   Я хотел пройти  мимо,  но  она  выпрямилась  и  заслонила  мне  дорогу,
придвинувшись ко мне ближе, чем обычно. Если я не  говорил,  что  Маринеша
довольно хорошенькая, с большими темно-серыми глазами,  пухлыми  губами  и
кожей, которая могла бы загрубеть от работы и все-таки  не  загрубела,  то
это потому, что мне было  все  равно.  Ее  внешность  не  имела  для  меня
значения. Она слишком много болтала, но всегда держалась со мной  довольно
мило, при  том,  что  не  упускала  случая  уколоть  Россета.  Теперь  она
спросила, встревоженно, но робко:
   - Тикат... Тикат, он действительно говорил... говорил с кем-то другим?
   - Ага, - ответил я. - Со старым знакомым,  который  почему-то  выглядит
точь-в-точь как стенка. Насколько  я  знаю,  у  волшебников  таких  друзей
много.
   На самом деле  мне  хотелось  поскорее  уйти,  чтобы  поразмыслить  над
словами тафьи наедине. Но Маринеша не  отходила  с  дороги.  Она  закусила
губу, отвела взгляд и сказала очень тихо:
   - Тикат, Лукасса ведь не единственная женщина на свете.
   Я едва ее расслышал. Она покраснела так сильно, что, казалось, даже  ее
соломенно-русые волосы потемнели от прихлынувшей крови. Я ответил довольно
резко - в последнее время я почему-то сделался довольно резким:
   - Даже если бы Лукасса была единственной женщиной на свете, она мне  не
нужна - ни она, ни любая другая. Мне никто  не  нужен,  Маринеша.  С  меня
хватит.
   Маринеша робко коснулась моей щеки. Я  взял  ее  за  запястье  и  молча
покачал головой. Вроде бы  я  сделал  это  не  очень  грубо,  но  когда  я
обернулся, Маринеша стояла, прижав руку к губам, как будто я ее ударил. До
сих пор вижу, как она стоит, и чувствую себя виноватым.  Обижать  Маринешу
было совершенно незачем.
   Дни тянулись к  осени,  но  при  этом  не  становились  ни  короче,  ни
прохладнее. Мне уже начало казаться, что я всю жизнь  тяну  лямку  в  этом
трактире, как Россет. Я удивлялся, зачем я вообще тут торчу. Дома остались
люди, которым меня, наверно, не хватает, а Пустоши, смертельно опасные  по
весне, зимой и вовсе  станут  неп