х собственных копий, проходивших  в  двух  шагах,  не
обращая на меня внимания. Они кое-чем отличались друг от друга -  одеждой,
жестами, - но мне они все казались одинаковыми, как близнецы: низкорослые,
широкоротые, с остреньким подбородочком: одно и то же гоблинское личико, к
которому  я  со  временем  притерпелась,  но   видеть   его   десятикратно
размноженным! - и у всех одна и  та  же  жуткая  походочка  враскачку.  Да
неужели я действительно так хожу? До сих пор не могу поверить, что я  хожу
именно так.
   Вокруг теснились и другие, появляясь и исчезая в рассеивающемся тумане.
Я признала Россета  -  он  во  всех  воплощениях  оставался  большеглазым,
добродушным, не подозревающим о своей собственной силе, - и других слуг  и
постояльцев "Серпа и тесака". Было там и множество других людей, которых я
никогда  не  встречала  или,  по  крайней  мере,  не  помнила.  Люди  были
непрозрачные, но бестелесные: они проходили друг через друга,  как  сквозь
туман, ничего не замечая. А еще я обратила внимание, что среди них не было
ни одной Лукассы.
   - Учитель, - довольно громко сказал рядом со мной  Ньятенери,  а  потом
произнес то имя, которое я всегда считала истинным именем Моего  Друга,  -
довольно морочить нам голову. Что мы видим? Кто это такие?
   Мой Друг по-прежнему сидел, зажмурившись  так  крепко,  что,  когда  он
обернулся к нам, уголки рта у него поднялись кверху, но лицо его в тот миг
было ужасно. Это лицо было мне совершенно  незнакомо,  и  оно  меня  тогда
напугало. Он медленно, почти сонно произнес:
   - А вот теперь нам всем стоит порадоваться тому, что у меня, по крайней
мере, хватило ума не сообщать никому из вас своего истинного  имени.  Если
бы ты произнес его здесь и сейчас, нас троих размазало  бы  по  времени  -
нет, поперек времени. Тонким  слоем.  Вы,  вообще,  имеете  хоть  малейшее
представление, о чем я говорю?
   Я молча сжалась перед этим слепым лицом и еще более жутким голосом, как
тогда, когда он впервые подобрал меня; но теперь было хуже, потому  что  я
стала старше и почти понимала, что он имеет  в  виду.  Ньятенери  какое-то
время пытался смотреть ему в лицо, потом смирился и опустил голову.  Голос
продолжал:
   - Да нет, конечно! И с чего это мне вздумалось об этом спрашивать? Если
бы вы могли хоть отчасти понять то, что я вам сказал, это свело бы  вас  с
ума. Хотя в данный момент я бы это пережил, рано или поздно это начало  бы
меня раздражать. Вероятно. Как там эти все, убрались уже?
   Почти все двойники скрылись из виду. Осталась пара Тикатов и один Карш.
Я ему так и сказала. Он кивнул и выпрямился в своем невидимом кресле.  Его
руки лепили что-то, тоже невидимое. Невидимое что-то,  похоже,  дергалось,
вырывалось и к тому же росло.
   -  Когда  эти  последние  уберутся,  -  приказал  он,  -  скажите  мне.
Немедленно.
   Тикаты исчезли, и остался только один Карш -  помоложе,  кареглазый,  в
вышитой жилетке и кожаных штанах преуспевающего южного  фермера.  Меня  не
удивило, что он  был  единственным  из  всех  двойников,  который  на  миг
остановился и мельком, но очень внимательно  вгляделся  в  окружавший  его
серый туман. Где бы он  ни  был  на  самом  деле,  он  понял,  что  где-то
происходит что-то, имеющее к нему отношение. Я сказала:
   - Он уходит. Уже ушел.
   - Ну, так, - тихо сказал Мой Друг,  совсем  как  Аршадин.  Он  произнес
несколько слов, которые даже не были похожи на настоящие слова: будь  я  в
соседней комнате, я бы подумала, что он откашлялся или захрапел. Невидимое
существо, которое росло у него в руках, поначалу будто втянулось в него, а
потом взорвалось с такой силой, что Моего Друга отбросило назад, и он едва
не свалился со своего воздушного насеста. Серый туман сменился  ночью,  но
совсем не похожей на те ночи, которые мне доводилось  видеть.  Воздух  был
слишком прозрачный, словно с него содрали шкуру, и звезды слишком большие.
Воздуха этого я так и не вдохнула - я затаила дыхание, на час или на  миг,
пока Мой Друг не открыл глаза. И оказалось, что  мы  трое  мирно,  как  на
пикничке, сидим на заросшем холмике, где Карш выстроил святилище для своих
постояльцев. Был вечер, и на востоке, за трактиром,  уже  вставал  бледный
молодой месяц. Мы слышали, как свиньи возятся  в  своем  загончике  и  как
Гатти-Джинни орет во дворе.
   Прошлой ночью луна над мачтой  нашей  маленькой  лодки  была  полная  и
золотая, и капли лунного света падали в реку, как сок спелого плода. Мы  с
Ньятенери переглянулись. В конюшне кто-то принялся насвистывать.



ТРАКТИРЩИК

   За лошадей они мне заплатили щедро, надо отдать им должное. И к тому же
у них хватило совести не пытаться объяснять, куда делись  лошади.  К  тому
времени, как доживешь до моих лет, перестаешь ждать от людей правды. И тем
более ценишь, когда тебе не врут. А что до того, где их носило и, главное,
почему путешествие, из которого черная вернулась охромевшей  и  похудевшей
фунтов на десять, а госпожа Ньятенери Можете-Поцеловать-Мне-Руку - лет  на
десять постаревшей,  заняло  у  них  всего  неделю...  Ну  что  они  могли
рассказать такого, чему бы я поверил тогда или даже теперь? Я взял деньги,
велел парню передать Маринеше, чтобы отнесла обед в их комнату,  и  махнул
рукой.
   Кстати, к тому времени меня  уже  куда  больше  беспокоил  старик,  чем
женщины. Нет, конечно, я признал в нем волшебника еще в  первый  же  день.
Волшебника ни с кем не спутаешь - запах у них особый, что ли.  Но  дело-то
было не в этом. Волшебников я не люблю - а кто их любит? - но  они  обычно
держатся вежливо, всегда готовы помочь и  стараются  поддерживать  хорошие
отношения с хозяином. Но я знал от  Маринеши,  что  этот  волшебник  слаб,
болен, чуть ли не при смерти и не вылезал из своей комнаты с тех пор,  как
Россет с Тикатом его туда притащили. А тут, гляди-ка, расхаживает как ни в
чем не бывало - на ногах держится, во всяком случае, - и явно по уши  увяз
в том, за чем ездили эти дамочки - что бы это ни было. К тому же  это  был
не простой лесной волшебник, из тех, что лечат скотину от колик и  обещают
хорошую погоду к жатве. Нет, извините -  это  был  один  из  тех,  за  кем
неприятности тащатся в дом, словно приблудные собаки, - и неважно, чей это
дом  и  кому  придется  их  кормить.  Я  понятия  не  имел,  что  это   за
неприятности, но я их чуял, как можно чуять грозу  или  телегу  навоза  за
поворотом. Этот запах ни с чем не спутаешь. По крайней  мере,  я  в  таких
делах не ошибаюсь.
   Выставить его? Выставить?  Его?  Ага,  конечно  -  это  чтобы  Карш,  у
которого не хватило духу выставить из "Серпа и тесака" трех баб,  отправил
теперь подальше волшебника? Не-ет. И я не стыжусь признаться, что улыбался
и кланялся ему каждый раз, как мы встречались, и спрашивал, удобно ли  ему
в его комнате, и посылал ему вино  получше  того,  на  что  морщила  носик
госпожа Лал, "которой случалось убивать людей за плохое пойло".  Вино  он,
кстати, оценил - и не раз говорил об этом в ее высочайшем  присутствии.  У
трактирщиков тоже бывают свои маленькие радости.
   И все же пока вроде бы ничего не происходило - по крайней мере,  ничего
такого, что можно назвать происшествиями, чем  бы  там  ни  пахло.  Летние
деньки шли своим чередом, постояльцы приезжали и уезжали - с одним из  них
сбежала жена Шадри,  она  это  делает  почти  каждое  лето,  просто  чтобы
отдохнуть от Шадри,  -  лошади  были  ухожены,  обеды  готовились,  посуда
мылась, комнаты более или менее подметались, возчики  таскали  в  кладовку
бочонки красного эля и "Драконьей дочери",  семейство  лудильщиков-нарсаев
смылось, не уплатив за постой. Но я сам виноват: надо  было  взять  с  них
вперед. Мой батюшка был наполовину нарсай, так что уж мне-то следовало  бы
знать этот народ.
   Три дамы вели себя как обычные постоялицы: загорали на солнышке, ездили
на рынок в Коркоруа покупать безделушки и древности. Только я все никак не
мог понять, зачем они тут торчат  -  разве  что  затем,  чтобы  выхаживать
своего приятеля-волшебника. Тикат, похоже, перестал бегать за этой бледной
сумасшедшей, Лукассой. Он вообще почти на нее не смотрел и только убирался
с дороги, когда  она  проходила  мимо.  Лукасса  больше,  чем  когда-либо,
походила на блуждающего духа: за глазами лица не видать. Вот Тиката  я  бы
выгнал с удовольствием - просто затем, чтобы выгнать хоть кого-нибудь.  Но
он с лихвой отрабатывал свои  харчи  в  конюшне,  в  доме  и  на  огороде.
Молчаливый, угрюмый малый  с  южанским  выговором,  от  которого  аж  пиво
скисает, но работяга добросовестный, этого у него не отнимешь.
   Честно говоря, единственный, на кого я мог пожаловаться в  то  время  -
так это на парня. Да и то я не смог бы объяснить, что с ним не  так,  хотя
хорошо знал и его, и себя. Конечно, он чуть не ошалел  от  радости,  когда
эти дамочки  вернулись.  То  и  дело  норовил  бросить  работу  и  сбегать
посмотреть,  не  надо  ли  им  чем  услужить.  Ну,  тут,  конечно,  ничего
необычного не было. Меня глодало другое: я видел, что его что-то гложет, и
чем дальше, тем сильнее. Не то, чтобы он  об  этом  говорил  -  мне-то  не
говорил, во всяком случае, он бы скорее сдох, - но даже  Гатти-Джинни  мог
бы догадаться по его лицу и  по  тому,  что  он  завел  привычку  тревожно
озираться, как будто собрался донимать Маринешу и вдруг услышал, что я его
зову. Я тогда думал, что это из-за волшебника. Думал, что парень прилип  к
нему, как лип раньше к этим женщинам. И от этого мне было не по себе.



РОССЕТ

   Конечно, отчасти дело было в жаре. В тех краях в конце лета жара стоит,
как в топке, несмотря на горы.  Ну,  мне-то  к  тамошней  погоде  было  не
привыкать - по правде говоря, мне ее теперь не хватает, - но  после  того,
как появился волшебник, дни казались растянутыми над  раскаленными  добела
угольями, как шкура шекната, которую  собрались  скоблить.  Ночами  обычно
полегче, потому что с гор прилетает прохладный ветерок, но в то лето ветер
прохладным не бывал. Собаки и куры лежали в пыли и задыхались от  жары;  у
лошадей не было сил даже отмахиваться  от  мух;  постояльцы  целыми  днями
сидели в питейном зале, стараясь остудить хотя бы глотку; даже Карш, и тот
орал и топал меньше, чем  всегда,  и  давал  нам  с  Тикатом  куда  меньше
распоряжений. Я просыпался у себя на чердаке весь в поту, уже  измученный,
с головой, набитой  пеплом.  Жара  начиналась  с  самого  рассвета.  Почти
двадцать лет прошло, а я до сих пор помню странный, безнадежный вкус  этих
пробуждений.
   Потому что это было не из-за погоды. Этот вкус, это  ощущение,  что  за
тобой все время следят: гигантская линза собирала над "Серпом  и  тесаком"
жар чьего-то внимания. Когда Лал с Ньятенери вернулись, стало еще хуже:  я
почти каждый миг, во сне  и  наяву,  ощущал  над  собой  этот  неотрывный,
холодный взгляд, который не имел никакого  отношения  ко  мне  -  ко  мне,
Россету, или кто я там есть на самом деле, - и ко всему, что я  понимал  и
любил  в  этом  мире.  Временами  взгляд  казался  отдаленным;   временами
приближался настолько, что ощущение было такое, будто он  сидит  рядом  со
мной на соломе и роется в моих снах. Но, так или иначе, укрыться  от  него
было некуда, и не было защиты от жестокого уныния этого взгляда, так что я
непрерывно испытывал смутный страх и чувствовал себя смертельно усталым. И
смертельно печальным, если можно так сказать.
   Быть может, и Тикат испытывал те же чувства, но по нему  этого  заметно
не было. Хотя в те дни я его почти не видел: он  незаметно  взял  на  себя
обязанности сиделки и стража, которые были доверены мне, и теперь проводил
большую часть свободного времени наверху, при старике,  которого  он  звал
"тафья". Мне его очень не хватало - до  того,  как  он  появился,  у  меня
никогда не было друга,  почти  ровесника,  с  которым  можно  было  вместе
работать, вычищая стойла, или болтать вечерами на чердаке. К тому же я ему
жутко  завидовал.  В  основном,  конечно,  потому,   что,   находясь   при
волшебнике, он каждый день виделся с Лал, Ньятенери и Лукассой, но я еще и
ревновал, оттого что кто-то дорожит его присутствием и часто зовет  его  к
себе - а это совсем не то же самое, как когда за тобой  посылают.  Нет,  я
знаю, что мог бы прийти и сам, без приглашения, но я туда не ходил, и  все
тут. Я был очень молод.
   Женщины держались еще более замкнуто, чем прежде, неважно, выезжали они
на прогулку или  сидели,  запершись  у  себя  или  у  старика.  Когда  мне
случалось их видеть, я всегда видел их всех вместе, а это было не то.  Мне
хотелось поговорить с ними  по  отдельности.  Больше  всего  мне  хотелось
сказать Соукьяну - который по-прежнему сохранял облик и запах Ньятенери, -
что я не стал любить его меньше оттого, что он  меня  обманул,  и  если  я
сторонюсь его, то вовсе не от обиды и не от стыда. Мне  хотелось  спросить
Лал, как и отчего они вернулись так скоро, и сказать, что  я  присматривал
за ее волшебником, как мог. Кстати, третий убийца так и не появился  -  по
сей день не знаю, что с ним стало. И еще мне хотелось сказать Лукассе, что
каждый раз, как Тикат встречает ее на лестнице или во дворе, на  сердце  у
него появляется еще одна рана. О, я заготовил для Лукассы целую речь! Я не
раз декламировал ее лошадям.
   Но вышло так, что ничего этого не было: как будто бы  эти  три  женщины
никогда не выезжали из-за поворота у ручейка, как будто мне  приснились  и
дрожащие ямочки на плечах Лал, и то, как Ньятенери в  одиночку  убил  двух
убийц. Настоящим осталось лишь одиночество, которое я ни разу  не  называл
его истинным именем, пока не появились они, - одиночество, да еще  жара  и
страх.
   Однажды я спросил у Маринеши, как там волшебник, потому  что  у  Тиката
мне спрашивать не хотелось.  Она  ответила  не  своим  обычным  скворчиным
щебетом, а вполголоса, неуверенно:
   - Да вроде ничего...
   Когда я принялся ее расспрашивать,  она  поначалу  крепилась,  а  потом
вдруг разревелась - не расплакалась напоказ, молча, как знатная дама,  как
она всегда старалась плакать, а  именно  разревелась,  всхлипывая,  шмыгая
носом, безжалостно теребя мой лучший носовой платок.  Насколько  я  понял,
старика она почти не видела с тех пор, как вернулись Лал с Ньятенери,  "но
я его слышу, Россет, каждую ночь, всю ночь напролет, он все  ходит,  ходит
взад-вперед до рассвета, что-то бормочет, что-то распевает,  разговаривает
сам с собой. Он, наверно, вообще не спит...".
   Я погладил ее по голове и утешил, как мог.
   - Ну, значит, он спит днем,  вот  и  все.  А  потом,  Маринеша,  он  же
волшебник, а волшебники не нуждаются ни в сне, ни в еде, ни во всем прочем
- по крайней мере, не так, как мы.
   Но она вырвалась и заглянула мне в глаза. И во взгляде  ее  была  такая
печаль - я и не подозревал, что глаза Маринеши способны  вместить  столько
скорби.
   - Там - _другие_, - прошептала она. - Иногда там появляются  другие,  и
они ему отвечают. У них голоса маленьких детей...
   И она убежала назад в трактир, не переставая  плакать,  и  утащила  мой
носовой платок.
   Тикат ничего не знал ни про какие  голоса.  Так  он  сказал,  и  я  ему
поверил. Сдается мне, что боги, духи, демоны, чудища и прочие им  подобные
в присутствии Тиката никогда не являются. Они просто терпеливо ждут,  пока
Тикат не уйдет, ждут, сколько придется. Вот Карш не такой. Можно  было  бы
подумать, что и он из таких людей, если они вообще бывают, но нет. Что  до
Карша, то чудовища далеко не всегда давали себе труд  дождаться,  пока  он
уйдет.
   Через пару дней после того разговора с Маринешей он  разыскал  меня  на
кухне. Тикат снова латал прогнившую колоду, из которой поят лошадей, а наш
последний поваренок снова сбежал: Шадри их так лупит и гоняет, что за  год
у нас сменяется не меньше десятка поварят. Единственная польза с  этого  -
что они временами сбегают, даже не потрудившись забрать плату. Карш  минут
пять ругал Шадри, ни разу не повторившись, а потом вдруг взглянул на меня,
словно только что заметил - как всегда, - и проворчал:
   - Подожди меня снаружи.
   Я стоял на улице  и  ждал  еще  минут  пять.  Наконец  он  вышел,  весь
багровый, вытирая губы - можно было подумать, что  он  только  что  слопал
Шадри с гарниром. Постоял немного, не глядя на меня  и  бормоча  себе  под
нос:
   - Проклятый недоумок, косорукий, недоделанный остолоп, и  какой  только
урод внушил этому козлодою, что он умеет готовить?
   Потом, когда счел нужным, сказал:
   - Россет!
   Я часто думаю об этом - как произносила мое имя Лал  и  как  произносил
его он. Ничего не могу с собой поделать - до сих пор вспоминается.
   - Вы сказали, чтобы я подождал.
   Карш кивнул. И сказал:
   - Спасибо тебе.
   Нет, положа руку на сердце не могу утверждать, что это был первый  раз,
когда Карш сказал мне "спасибо". Может, и не первый. Я даже не уверен, что
я его как следует расслышал: он произнес это каким-то сдавленным  голосом.
Но я так удивился, как будто Карш вдруг принялся приплясывать и  кружиться
волчком, приставив палец к макушке. Я уставился на него. Карш разозлился и
заорал:
   - Ну, чего ты пялишься? Что случилось? Пялится, пялится -  никогда  еще
не видел, чтобы человек так пялился, с первого же дня, с первого раза, как
я тебя увидел!
   Тут он остановился, откашливаясь и отплевываясь,  но  глаз  с  меня  не
спускал. Я ждал, размышляя, чего он хочет: то ли снова отругать за канавы,
то ли приказать не расстраивать Маринешу. Но он  яростно  потряс  головой,
утер губы, перевел дух и спросил:
   - Россет, ты как вообще?
   Тут уже я немного побулькал, пытаясь выдавить нужные слова.
   - Как я? Да нормально...
   Карш покивал, так торжественно,  словно  я  только  что  дал  ответ  на
загадку, терзавшую его всю жизнь.
   - Хорошо, это хорошо... - пробормотал он, а потом, глядя  куда-то  мимо
меня, добавил: - Россет, я тут все хотел тебе сказать одну вещь. Давно уже
хотел.
   Я ждал. Карш продолжал:
   - Ты... ты был неплохим мальчиком.  Почти  не  плакал,  под  ногами  не
путался. Ты был очень славным малышом!
   Последние слова стоили ему таких усилий, что он почти выкрикнул их, как
бы  говоря:  "Попробуй  только  возразить!"  Он  стоял,  глядя   на   меня
исподлобья, пыхтя, и глаза у него  сделались  иссиня-черные,  как  всегда,
когда он по-настоящему зол. Всего мгновение - а  потом  он  развернулся  и
затопал в дом и, еще до того как  отворил  дверь,  принялся  снова  громко
ругать Шадри. А я остался  стоять,  где  стоял,  под  выскобленным  добела
небом, дрожа от удивления, усталости и страха и жалея, что не знаю  своего
истинного имени.



ЛИС

   Жарко. Слишком жарко. Бедный маленький лис  скользит  и  бултыхается  в
своей противной липкой шкуре. У человечьего облика шкуры нет, но Ньятенери
грозится десять раз убить, если  увидит.  Так  что  не  будет  человечьего
облика, не будет славного красного эля в зале  кабака,  не  будет  ничего,
кроме жаркого ветра в жарком бурьяне под деревом, на  котором  спят  куры.
Все равно, что есть старые метелки. Бедненький лис!
   День, ночь, все тянется и тянется. Делать нечего - только спать. Я могу
проспать хоть сто лет, если захочу - ничего не есть,  ничего  не  пить,  и
проснуться, стоит вам обо мне подумать. Но однажды я поднимаю голову  -  и
вот она, смотрит на меня сверху вниз. Лукасса.  Глаза  старые-престарые  -
почти такие же старые, как я.
   - Лисичка, лисичка... - говорит она тихо-тихо. Наклоняется, берет  меня
на руки, как тогда, в первый вечер, прижимает  к  плечу,  к  шее.  Я  лижу
вкусную соль - совсем немножко. - Лисичка моя, -  говорит  она.  -  Помоги
ему.
   Ему?! Лукасса чувствует, как я рычу, прижимает плотнее.
   - Ах, лисичка, он такой добрый, он так добр к людям! Но не к лисам. - И
ему угрожает такая опасность!
   Вот и хорошо. Пусть теперь тот, другой потрясет  его  за  шкирку  и  за
хвост. Посмотрим, как ему это понравится. Принять человечий облик? Но  она
сжимает меня так, что я взв