из  милдаси  запел
пронзительную,  жалобную  песнь,  и  голос  его  дрожал,  словно  это  его
собирались убить. Напев был заунывный и однообразный, повторяющийся  снова
и снова. Когда кочевник умолк, наступила тишина - лишь ветер,  прилетевший
от заката, с дальних вершин, чуть слышно шелестел над камнями.
   Затем тот милдаси, что пел, взял у другого длинный нож. Он показал  нож
старику и заставил внимательно  разглядеть  его,  указывая  поочередно  на
лезвие, на рукоятку, и снова на лезвие,  как  моя  наставница,  когда  она
пыталась объяснить мне душу узора. Я узнал бы этот нож, если бы увидел его
снова.
   Конь, которого я выбрал много часов, много дней назад, был  серый,  как
кролик. Он позволил мне прикоснуться к себе.  Милдаси  снова  запел,  а  я
вскочил на коня  и  принялся  кричать  и  махать  руками,  чтобы  напугать
остальных. Кони, похоже, удивились и были несколько разочарованы мною. Они
переминались с ноги на ногу и вопросительно посматривали на своих  хозяев,
которые лишь теперь обернулись и уставились на меня, изумленные не  меньше
своих лошадей. Однако двое уже вытащили свои метательные топоры. Дядя Виан
говорит, что они таким топором могут сбить на лету ночную птицу.
   Вороной внезапно все  же  решил  испугаться.  Он  вздыбился,  заржал  и
метнулся в сторону, сбив с ног  поющего  милдаси  и  затоптав  человека  с
ножом, который бросился ему на помощь. Двое других попытались поймать  его
за повод, но вороной промчался мимо них, ища защиты у своих товарищей.  Но
теперь и прочие кони заразились паникой, точно  к  вороному  был  привязан
факел, подпаливший им хвосты. Мой серый - с того дня я звал его Кроликом -
взлетел в воздух,  оттолкнувшись  всеми  четырьмя  ногами,  и,  как  я  ни
старался  его  удержать,  помчался  прямо  на   двоих   милдаси,   которые
размахивали топорами, обагренными лучами заходящего солнца. Я распластался
на шее Кролика, вцепившись в него, как цеплялся за Лукассу в воде. Старика
нигде не было видно.
   Один топор просвистел у меня перед носом, но вреда не причинил - только
срезал клок серой гривы. Второго я так  и  не  увидел,  но  бедный  Кролик
душераздирающе взвизгнул, свернул и понесся в другую сторону,  как  делают
настоящие кролики. Кончик его правого уха исчез, и кровь струилась мне  на
руку.
   Один раз я оглянулся и увидел,  как  все  четверо  милдаси  -  один  из
которых хромал - ловят своих лошадей. А лошади не  спешили  успокаиваться.
Но тут одна рука вцепилась в мое седло,  другая  ухватила  меня  за  пояс,
кто-то крякнул, я едва не вылетел из седла  -  и  позади  меня  на  лошади
оказался старик. Старик хохотал, точно ветер.
   - Гони, парень! - тявкнул он мне в самое ухо. - Гони во весь дух!
   Я почувствовал, как он обернулся.
   - Дураки! - крикнул он милдаси. - Глупые мальчишки! Неужто  вы  думали,
что сможете убить меня? Да я просто играл с вами! А вы уж решили...
   Тут Кролик перемахнул узкий овражек, и старик охнул и вцепился в  меня,
так и не закончив своей похвальбы. Оно и к лучшему. Может, если  он  будет
молчать, мне удастся сделать вид, что его тут нет.
   Но  старик  не  желал  молчать  дольше  пяти   минут   кряду.   Он   то
распространялся о глупости милдаси и о том, как ловко он от них удрал,  то
требовал ехать быстрее, чтобы оторваться от погони.  Разговаривать  с  ним
мне не хотелось. Я пробормотал, что уже темно,  и  надо  быть  осторожнее.
Старик только презрительно фыркнул.
   - Да у них глаза на копытах,  у  этих  милдасийских  тварей!  Он  будет
скакать всю ночь напролет и ни разу не споткнется. И те тоже.
   От его пронзительного голоса у меня заболела голова. К тому же, что  бы
он ни говорил, пахло от него страхом.
   Милдаси так и не поймали нас. Я даже не знаю, гнались ли  они  за  нами
вообще. Я не обращал внимания  ни  на  признаки  погони,  ни  на  тявканье
старика - я думал лишь о  том,  чтобы  удержаться  в  седле,  и  судорожно
пытался вспомнить, зачем это все. Быть может, мы по-прежнему ехали  следом
за Лукассой и черной женщиной - а может быть, сделали  круг  и  скакали  в
обратную сторону. Я ничего не видел, ничего не чувствовал  -  я  мог  лишь
держаться в седле. И не думал ни о чем другом.
   Старик меня спас, это бесспорно. Это он поддерживал меня, когда я уснул
и начал сползать вбок, это он всю ночь направлял Кролика в нужную сторону,
и наверняка всю ночь болтал у меня над ухом, не заботясь о том,  слушаю  я
или нет. Той ночи я не помню совсем - ни снов, ничего. Помню  только,  что
проснулся я на склоне холма, закутанный в красную куртку  старика.  Солнце
стояло высоко и било мне в глаза, а Кролик  тыкался  мордой  в  мою  руку,
выковыривая из-под нее какой-то колючий кустик. Старик исчез.
   На шее Кролика висел мех с водой. Я попил воды - не очень много. Я  был
ужасно слаб,  но  безумие,  похоже,  оставило  меня.  Утреннее  небо  было
бледным,  почти  белым,  и  с  дальних  вершин  долетал  запах  снега.   Я
прислонился к Кролику, глядя на простиравшиеся внизу Пустоши, над которыми
кружили птицы вроде той, что я съел. И сказал своему серому коньку:
   - Я не умру. В этих краях есть вода, и я ее найду. Тут  есть  дичь,  на
которую можно охотиться, и съедобные коренья - иначе милдаси не смогли  бы
здесь жить. Я не умру. Я последую за Лукассой через горы и дальше, как  бы
далеко ни пришлось мне идти. Я не остановлюсь, пока не  коснусь  ее  и  не
поговорю с ней. А если она не согласится вернуться со мной домой - что  ж,
тогда я умру. Но не раньше.
   Кролик принялся теребить губами мой драный рукав.
   Он почуял лиса прежде меня. Когда конь заржал и поставил уши торчком, я
тоже увидел его. Лис отважно бежал прямо к нам вверх по склону, и в  зубах
у него  болталась  птица  в  половину  его  собственного  роста.  Лис  был
небольшой, но сильный и  красивый,  с  блестящими-блестящими  глазами.  Он
нарочно дал мне хорошенько себя рассмотреть, прежде чем обернулся.
   Всего лишь легкое движение воздуха, что колеблет иногда пламя в  очаге,
- и передо мной очутился старик. Он поднял птицу и подошел ко мне.  Кролик
топнул ногой, всхрапнул и отбежал в сторону, но  я  слишком  устал,  чтобы
пугаться. Я просто спросил:
   - Человек,  который  умеет  оборачиваться  лисом.  Лис,  который  умеет
оборачиваться человеком. Кто ты?
   Густые белые усы смягчили острую лисью усмешку.
   - Птица может обернуться нами. Остальное неважно.
   Беспечно и самодовольно, словно это  не  он  недавно  побывал  в  руках
милдаси, был избит до  полусмерти  и  слышал  свою  песню  смерти,  старик
опустился на землю рядом со мной  и  принялся  деловито  ощипывать  птицу.
Желтая краска уже стерлась, и синяки на розовых  щеках  проходили.  Старик
улыбался мне, а я не отрываясь смотрел на него.
   - Если ты думаешь, что я  сейчас  высуну  язык  и  примусь  пыхтеть,  -
довольно мягко заметил он, -  то  не  жди.  Не  буду.  Кроме  того,  я  не
собираюсь слопать эту птицу сырой, с костями и перьями. В  этом  облике  я
человек, такой же, как и ты.
   Я расхохотался, хотя при этом едва не упал - так я был слаб. И сказал:
   - Не беспокойся, мне не реже тебя приходилось терзать добычу зубами.
   Это была неправда, но тогда мне казалось, что это действительно так.
   - Что ж, тогда, наверно, тебе будет приятно развести костер, -  ответил
старик. - Ведь люди все-таки предпочитают есть мясо жареным.
   Он достал кремень и огниво из кожаного мешочка,  висевшего  у  него  на
поясе, и протянул мне.
   Вокруг нашлось немного хворосту - не больше охапки, зато далеко  ходить
не пришлось. А то бы я и охапки не собрал. Я даже ветки на растопку  ломал
так долго, что к тому времени, когда я наконец развел костер, старик успел
ощипать и выпотрошить птицу. Костерок получился маленький, но  мы  все  же
сумели кое-как зажарить птицу и поели, как люди, хотя остаток сил  у  меня
ушел на то, чтобы не слопать свою половину полусырой, да и порцию  старика
тоже. А старик все это время весело болтал. Он ухитрился выведать мое имя,
хотя своего мне так и не сказал, и сообщил, что он путешествует со знатной
дамой с дальнего побережья. Я спросил, не черная ли  она.  Старик  покачал
головой:
   - Смуглая, это да, но никак не черная. Ее зовут  Ньятенери.  Она  очень
мудрая.
   - И ты украл для нее лошадь милдаси? Клянусь душой, хотел  бы  я  иметь
такого верного и отважного слугу!
   Это его задело. Я на то и рассчитывал.
   - Мы путешествуем вместе. Мы равны! Заруби это себе на носу.  Эта  дама
не распоряжается мной. Я хожу по своим делам, как мне заблагорассудится! -
Он, похоже, разозлился по-настоящему. Серые глаза аж пожелтели от  злости.
- Я никому не служу!
   - Зачем же лошадь тому, кто может бегать на своих четырех  лапах,  если
ему заблагорассудится?
   Я рассчитывал, что гнев сделает его неосторожным, но  старик  уже  взял
себя в руки. Он расхохотался и нарочно облизнулся, как лиса.
   - Мне просто захотелось поиграть с глупыми милдаси. Тебя удивляет,  что
у меня несколько иное представление об игре, чем у тебя?
   - Они ведь избили тебя до полусмерти, - напомнил я. - И  перерезали  бы
тебе глотку, кабы не я. Какая же тут игра?
   -  Мне  ничто  не  угрожало,  -  возразил  старик  настолько  надменно,
насколько может выглядеть надменным человек  с  набитым  ртом  и  сальными
руками. - Твоя выходка была неплохо задумана, но совершенно бесполезна.  Я
просто играл.
   - Они бы тебя убили, - сказал я. - Я спас тебе жизнь.
   На этот раз старик ничего не сказал, только чуть повернул голову, глядя
на меня краем глаза.
   - Человек ты или лис, ты у меня в долгу, - продолжал я.  -  И  сам  это
прекрасно знаешь.
   Его усы ощетинились, и он снова облизал их.
   - Ну, парень, так ведь и ты мне обязан!  Ты  пил  мою  воду  и  ел  мою
добычу. Даже если ты и впрямь меня спас, ты сделал это случайно  -  и  сам
это прекрасно знаешь, - в то время как я помог тебе по доброй воле. А ведь
мог бы отправиться дальше и дать тебе спокойно умереть. Я не  охочусь  для
других, а для тебя я охотился. Так что мы в расчете в твоем мире, и в моем
тоже.
   И больше он ничего не сказал, пока мы  не  управились  с  птицей  и  не
зарыли объедки, чтобы не оставлять следов для милдаси.
   - Если желаешь умыть лицо и лапы,  я  могу  отвернуться,  -  сказал  я,
зевая. От  еды  меня  сразу  стало  клонить  в  сон.  Старик  долго  сидел
неподвижно, обняв колени, и  внимательно  разглядывал  меня.  Он  выглядел
добрым и уютным, как дедушка, но я  чувствовал  себя  как  та  птица,  что
заметила его слишком поздно.
   - Знаешь, парень, тебе их не догнать. Ни на милдасийской лошади, ни  на
какой другой. А если догонишь, то не раз пожалеешь об этом.
   Я не стал спрашивать, кого он имеет в виду и откуда он знает. Я сказал:
   - Да, черная женщина, должно быть,  могущественная  волшебница,  потому
что моя Лукасса утонула, а она вернула ее к жизни.  Я  не  знаю,  что  она
может сделать со мной, но ей придется убить меня, и притом  убить  дважды,
чтобы избавиться от меня наверняка. Потому что я найду ее и увезу  Лукассу
домой.
   - Мальчишеская болтовня! - презрительно заметил старик. - Эта женщина -
такая же волшебница, как и ты, но того, чего она  не  знает  о  бегстве  и
преследовании, о выслеживании и запутывании и о том, как  сбить  собак  со
следа, того не  знаю  даже  я.  А  теперь  к  ней  присоединилась  госпожа
Ньятенери - впрочем, об этом ты и  сам  догадался.  А  когда  они  вместе,
бедный лис может только кусать себе лапы  и  молиться,  чтобы  эти  хитрые
проныры не слишком испортили его нравственность. Брось это дело,  мальчик.
Ступай домой.
   - Лисья болтовня! - ответил я, моля богов, чтобы  не  поверить  ему.  -
Передай своей хозяйке - передай им обеим, что мужчина Лукассы  следует  за
ней.
   Я вскочил на спину Кролика и  посмотрел  на  старика  сверху  вниз  так
свирепо, как только мог, хотя на самом деле я  его  и  не  видел:  у  меня
внезапно закружилась голова.
   - Передай им, - повторил я.
   Старик не шелохнулся. Он все облизывал и облизывал усы, и  его  усмешка
расползалась все шире.
   - Что ты мне дашь, если я оставлю для тебя след? - спросил он.
   Желтовато-серые глаза и лающий голос были такими  насмешливыми,  что  я
сперва не поверил своим ушам.
   - Что ты мне дашь? Ты все еще слишком близок к смерти,  чтобы  задирать
нос - ты ведь и сам знаешь, что потерял след и  никогда  не  найдешь  его,
если я не помогу. Отдай мне  тот  медальон,  что  ты  носишь  на  шее.  Он
дешевый, и потеря для  тебя  будет  небольшая,  но  я  никому  не  помогаю
бесплатно. Медальон меня устроит.
   - Его подарила мне Лукасса,  -  сказал  я.  -  На  именины,  когда  мне
исполнилось тринадцать.
   Зубы старика блеснули, точно лед.
   -  Слышь,  Лукасса?  Твой  дружок-свинопас  дорожит  твоей  безделушкой
больше, чем тобой. Ну что ж, мой мальчик,  оставайся  при  своей  игрушке.
Желаю удачи.
   И он встал и повернулся, чтобы уйти.
   Тогда  я  швырнул  ему  медальон.  Старик  поймал  его  на   лету,   не
оборачиваясь.
   - Слезай с коня, - сказал он. -  Ты  сейчас  еще  слишком  слаб,  чтобы
куда-то ехать. Отоспись денек вон там, - он, по-прежнему не  оборачиваясь,
указал на каменный карниз, под которым можно было укрыться от солнца, -  а
когда взойдет луна, поезжай на север, так, чтобы горы были по правую руку.
Дороги тут нет. След будет.
   - Но куда ведет этот след? - спросил я.  -  Куда  они  направляются,  и
зачем они везут с собой Лукассу?
   Но старик уже спускался вниз  по  склону,  оставив  меня  в  бессильной
ярости. Я соскользнул с седла и бросился за  ним.  Я  уже  протянул  руку,
чтобы схватить его за плечо, но он резко развернулся прежде, чем  я  успел
коснуться его.
   - А ты сам? - спросил я. - Объясни хотя бы это! Ты  ведь  идешь  не  на
север!
   Розовые щеки,  белые  усы,  волосы,  яростно-белоснежные,  точно  вода,
которая унесла мою девушку... Он ухмыльнулся так, что даже зажмурился - он
видел, что я его боюсь. Даже шепот его сделался хриплым.
   - Я иду за тем вороным, неужто неясно?
   И он снова обернулся лисом и  убежал,  не  оглядываясь.  Хвост  он  нес
высоко, точно кот, - до тех пор, пока не решил, что я его уже не вижу.  Но
я долго смотрел ему вслед и потому увидел, что вскоре хвост опустился.



ЛАЛ

   Как только я отдала кольцо девушке, сны  тут  же  вернулись.  Я  так  и
знала. Но это было неважно, потому что Мой Друг  послал  мне  другой  сон.
Белая утопленница кричала изо всех  нерастраченных  сил  своей  непрожитой
жизни, звала на помощь со дна реки так отчаянно, что у  меня  все  тело  с
головы до пят ныло от этого зова, несмотря на то что нас  разделяло  много
миль. Тогда девушка еще была жива. Это было за три ночи  до  того,  как  я
приехала в ту деревню.
   Но этот сон вовсе не был кошмаром. Просто это  Мой  Друг  со  мной  так
разговаривает. Он всегда так  делал  с  тех  пор,  как  я  впервые  с  ним
встретилась. Мои кошмары куда более давнишние, и они  совсем  про  другое.
Кошмары для меня вроде кровопускания. Я - Лал, Лалхамсин-хамсолал,  худая,
проворная, бесстрашная, Лал-Морячка, Лал с Мечом в  Трости,  Лал-Одиночка,
скитающаяся по  морям  и  закоулкам  мира  единственно  ради  собственного
удовольствия. Лал, которая рыдала и кричала во сне каждую ночь с тех  пор,
как ей исполнилось двенадцать, пока  Мой  Друг  не  подарил  ей  кольцо  с
изумрудом, что дала ему мертвая королева.
   - Хватит с тебя кошмаров, - сказал он, пряча в своей заплетенной бороде
улыбку, точно дикого зверька. - Ты больше не будешь  видеть  кошмаров.  Ты
вообще больше не будешь видеть снов, кроме тех, которые пошлю  тебе  я.  Я
обещаю. Береги кольцо до тех пор, пока не встретишь того, кому  оно  будет
нужнее, чем тебе. Кого? Ты его узнаешь, когда придет время. А  тогда  тебе
это кольцо больше не понадобится. Обещаю, чамата.
   Это он так меня звал - с самого начала. До сих пор понятия не имею, что
значит это слово.
   Ну что ж, Мой Друг ошибся, при всей своей мудрости. Ошибся насчет меня,
а не насчет кольца. Все старые ужасы таились в засаде,  поджидая,  пока  я
отдам кольцо. И когда мне наконец пришлось заснуть, все они набросились на
меня, шипя и ухмыляясь, все  до  последнего,  стоило  мне  закрыть  глаза.
Джаэджан, у которого изо рта разило, как из горячей  помойки,  Джаэджан  и
его безымянный дружок, и я - не прошло и трех часов, как меня похитили  из
дома... Шавак. Дарадара, которая убила Шавака, - и то, что она сделала  со
мной в луже его крови. Лоум, тот мальчик, - я не могла его спасти,  просто
не могла, я ведь сама была  еще  девчонкой!  Унававия,  с  его  полосатыми
ночными рубашками и ножами. Эдкилос, который притворялся добреньким.
   Бисмайя, которая меня продала.
   Я вовсе не королева и никогда не выдавала себя за  королеву,  хотя  про
меня рассказывают и такое. Меня с рождения готовили к  тому,  чтобы  стать
чем-то меньшим, чем королева,  и  в  то  же  время  чем-то  куда  большим.
Сказительница. Историк. Помнящая. У нас это называется инбарати, и в нашей
семье старшая дочь всегда становилась инбарати  Хайдуна,  с  тех  пор  как
появился сам город и само это  слово.  К  девяти  годам  я  могла  пропеть
наизусть историю  каждого  семейства  Хайдуна  -  и  на  высоком  наречии,
которому меня обучали, и на рыночном говоре, за  который  наставники  меня
пороли. Я и до сих пор все это помню - хотя вряд ли мне  когда-нибудь  еще
придется говорить на одном из этих языков. Я помню также все боевые песни,
все сказки о животных, все истории об основании нашего  города,  обо  всех
потопах, и засухах, и моровых поветриях, которые мы  пережили.  Не  говоря
уже обо всех, какие только есть, легендах о  великой  любви  и  ужасных  и
могущественных любовниках, которые вечно проверяют  верность  друг  друга.
Мой народ вообще ужасно любит романтику.
   Бисмайя. Двоюродная сестра, с  которой  мы  играли  в  детстве.  Лучшая
подруга. Она умерла родами, и я не успела ее убить - нет, не за то, что по
ее вине меня похитили и продали в рабство, а за то, что она  устроила  это
из пустой ребяческой скуки. Если бы мы влюбились в одного и того же парня,
если бы мы поссорились из-за того, что я ее изводила и дразнила (а Бисмайю
нельзя было не дразнить - просто невозможно!), если  бы  она  желала  сама
сделаться Инбарати вместо меня - нет, конечно, вряд ли бы я  ее  простила,
но, по крайней мере, было бы что прощать. А она предала меня  просто  так,
для развлечения, и получила за это  не  больше  денег,  чем  нужно,  чтобы
купить ручную птичку. Бисмайя снится мне чаще остальных.
   Но я умею управляться с кошмарами. Я научилась этому задолго  до  того,
как встретилась с Моим Другом. Я очень хотела умереть, но сходить с ума  я
не  собиралась.  По  ночам  я  рассказываю  сама  себе  историю  -  старую
хайдунскую сказку с побережья о лодочнице,  которая  знала  рыбий  язык  и
могла призвать рыб, когда захочет, или, наоборот, выгнать  из  залива  всю
живность, кроме детей, ныряющих за монетками. За  это  ее  не  любили,  но
уважали и обхаживали. Ее многочисленных приключений мне обычно хватает  на
то, чтобы провести время от восхода до захода луны относительно  спокойно.
А если я не засну к тому времени, у меня есть  в  запасе  еще  бесконечная
хвалебная песня в честь короля. В  этой  песне  столько  героев,  побед  и
пиров, что уж этого-то точно хватит до  рассвета.  Кольцо,  конечно,  было
лучше - оно позволяло мне высыпаться по-настоящему, -  но  и  этот  способ
тоже неплох.
   В те первые ночи девушка спала, как мертвая -  да  она,  собственно,  и
была мертвой. А я лежала, смотрела на здешние низкие,  ползучие  звезды  и
изо всех сил прислушивалась, ожидая, когда же Мой Друг обратится ко мне  в
третий раз. Первый сон выдернул меня из  постели  любовника  -  по  правде
говоря, оно и к лучшему, - но после второго я долго корчилась в судорогах,
меня тошнило от  чужой  боли  и  трясло  от  чужого  страха.  В  этом  сне
чувство