л на колени. Если бы Карт оказался  поблизости,
он бы, наверное, лопнул со смеху. По правде говоря, я того стоил. Но  там,
у той двери, я внезапно понял, что моя  погоня  окончена.  Я  следовал  за
Лукассой через пустыни и леса, через реки  и  горы,  выслеживая  любой  ее
мимолетный след, который она оставила за собой, но в эту комнату я за  ней
последовать не мог, даже если бы моя возлюбленная сама стояла  на  пороге,
маня меня внутрь. Довольно.
   - Пусть сама приходит ко мне, если захочет! - сказал я  пыльным  курам,
кудахчущим и роющимся в пыли. - Она должна прийти сама!
   Дурацкий то был обет, как вы сами вскоре увидите - дурацкий, и  злой  к
тому же, ибо я ведь по-прежнему верил, что она  находится  под  заклятием,
которое мешает ей признать меня. Но я ужасно устал - хотя, может, это и не
оправдание, - и был очень зол и полон отчаяния. Тогда, во дворе,  стоя  на
коленях, я думал, что никого не люблю, и никого никогда не любил.



МАРИНЕША

   Если бы не Тикат, мне бы все-таки  удалось  прожить  целую  неделю,  не
разбив ни единой тарелки. Ага, вам смешно  -  а  попробовали  бы  вы  сами
пожить, как я, чтобы  Карш  все  время  орал  на  вас,  обзывал  неуклюжей
растяпой, и все из-за разных случайностей, которые стрясаются вовсе не  по
моей вине! И все-таки, несмотря на все его  зудение  и  дурацкую  привычку
подкрадываться и орать над ухом  -  а  тут  уж  не  захочешь,  да  уронишь
что-нибудь, - мне все-таки удалось за целую неделю не  разбить  ни  единой
чашки, ни единого блюдечка, даже когда поднялся весь этот  кавардак  из-за
голубей. А тут вдруг влетает Тикат и зовет меня, когда я этого  совсем  не
ожидала, своим приятным деревенским голосом - он так смешно  коверкал  мое
имя! - ну, и конечно, я выронила суповую тарелку - а кто бы не выронил? Ну
и, конечно, я развернулась и влепила ему увесистую пощечину. Тикат  понял.
Тикат был парень вежливый  и  воспитанный  -  и  мне  все  равно,  что  он
деревенский.
   - Извини, Маринеша, - сказал он. - Я не хотел  тебя  пугать.  Я  просто
пришел сказать, что Россет зовет тебя наверх. Ты ему нужна.
   - Ах, вот как? -  ответила  я.  Мне  вовсе  не  хотелось,  чтобы  Тикат
подумал, будто я готова плясать пол дудку Россета. - Ну, так иди  и  скажи
лорду Россету, что принцесса Маринеша явится, когда сочтет нужным, а  если
ему это не по вкусу, то внизу, на кухне, его  ждет  один  милый  господин,
который хочет видеть его немедленно.
   Потому что Шадри люто ненавидит Россета - просто страх, как  он  гоняет
бедного парня. Я тут же пожалела, что сказала это. И потому добавила:
   - Я поднимусь наверх, как только  управлюсь.  Мне  еще  нужно  прибрать
черепки. Надеюсь, Карш не заметит.
   Все равно заметит, конечно.
   У Тиката удивительные ресницы. Красивее я ни у кого в жизни не  видела.
Даже странно, что у простого  деревенского  парня  такие  длинные,  густые
ресницы, цветом - точно пыль во дворе, когда ее освещает заходящее солнце.
И он высокий, намного выше Россета, и еще этот голос... А если бы  он  еще
немножко ухаживал за своими волосами, они были бы... ну, я не знаю.  Прямо
как  прекрасная  птица  или  животное  какое-нибудь.  Я  с  ним  почти  не
разговаривала - "доброе утро" да "добрый вечер", - но он  всегда  держался
со мной очень любезно, а это о чем-то да говорит, верно?
   Но на этот раз он был другой. Не могу сказать, в чем именно, -  другой,
да и все. Если я скажу, что он был  бледен,  и  вот  так  вот  трясся,  вы
подумаете, что тут и вся разница, а дело-то было не в этом.  Дело  в  том,
что я просто никогда раньше его таким не видела. Он сказал:
   - Маринеша, тебе придется самой ему сказать. Я не могу идти наверх.
   - Да что случилось? - говорю. - Что с тобой?
   В смысле, я не могу сказать, что совсем не знала, в чем дело. Наверное,
все, даже постояльцы, знали, что  он  проделал  это  ужасное  путешествие,
чтобы найти свою девушку, а тут эта тихонькая, бледная... ну, скажу просто
- тварь, - просто отвернулась и сделала вид, что знать  его  не  знает.  Я
лично думаю, что это просто свинство и что это  эти  две  другие  бабы  ее
подговорили. Заносчивые, наглые бабы - и я ничуть не стесняюсь так  о  них
говорить! Правда, один мой знакомый конюх чуть не упал, когда  я  ему  это
сказала, но мне-то что? А Тикат был парень вежливый, а если я что  ценю  в
людях, так это именно вежливость.
   Но он сказал только:
   - Я не могу... я просто трус... не могу...
   И с этими словами выбежал на  улицу,  едва  не  сбив  с  ног  Шадри.  Я
расхохоталась -  просто  не  могла  удержаться.  Так  что  мне  ничего  не
оставалось, как умаслить Шадри, прибрать осколки тарелки и пойти наверх, к
Россету. Он как раз успел уложить  старика  -  самого  старого,  какого  я
когда-нибудь видела в своей жизни, - на соломенный тюфяк  на  полу.  Глаза
старика были закрыты, и он был весь грязно-белый, как  снег  по  весне.  Я
одно время работала у знахаря - еще совсем  девочкой,  -  и  мне  довелось
повидать немало покойников. Я было подумала, что и это тоже  покойник,  но
только Россет с ним разговаривал.
   - Ну вот, сударь, я вас и устроил - ничем не хуже  прочих  постояльцев.
Ваши  знакомые  должны  вернуться  к  вечеру.  Не  могу  ли  услужить  еще
чем-нибудь?
   Но старик так ничего и не ответил.
   - Единственное, что ты можешь для него сделать, - сказала я с порога, -
это спросить, где он желает быть похороненным и  какие  священники  должны
совершить обряд.
   Россет развернулся и сердито уставился на меня, но я только улыбнулась.
Россет всегда терпеть не мог, когда я ему так улыбалась. Я добавила:
   - А тебе  остается  только  молиться,  чтобы  Карш  не  хватился  этого
запасного тюфяка. Не то он тебя самого выпотрошит, чтобы набить новый.
   Россет издал долгий-долгий тяжкий вздох, которого терпеть не могла я, и
сказал:
   - Этот господин просто приехал повидать своих знакомых. Ночевать он  не
останется.
   - Да, потому что до ночи он не дотянет,  -  сказала  я.  Россет  прижал
палец к губам, но я не обратила на это внимания. - Когда вернутся эти  три
девки, они обнаружат, что их ждет покойник.
   Лично меня это вполне устраивало, и я рассмеялась, подумав об этом.
   - Бедняжки! Единственный человек, из которого  они  не  смогут  извлечь
никакой пользы! По крайней мере, я на это надеюсь.
   Ох, как Россет на меня разозлился! Признаюсь, я его нарочно рассердила.
Потому что с тех пор как эта троица заявилась к нам в  трактир,  Россет  с
каждым днем делался все невозможнее,  особенно  в  последние  недели  две.
Раньше мы так славно болтали  вдвоем,  когда  Карша  не  было  поблизости,
ходили гулять в лес или даже хаживали в Коркоруа, а  теперь  он  не  желал
говорить ни о чем, кроме прекрасных рук Лал и изящной походки Ньятенери, и
о том, как мила и приветлива Лукасса, когда познакомишься с  ней  поближе.
Он сделался таким занудой, таким утомительным! Боюсь, его фантазии  просто
вывели меня из себя.
   - Маринеша, - сказал он мне - вот так вот, сквозь зубы, - Маринеша, иди
сюда и сядь.
   Он сам уселся рядом с тюфяком и махнул мне, чтобы я подошла. Ну уж нет,
спасибо! Я осталась стоять, где стояла, пока он не добавил: "Пожалуйста" -
на самом деле, довольно вежливо. Тогда  я  подошла  и  села  напротив,  по
другую  сторону  от  старика,  и  сказала:  "Ну?"  Просто  "Ну?",  и  все,
понимаете?
   Россет сказал:
   - Ты разбираешься в целительстве. Куда лучше меня -  по  крайней  мере,
там, где речь идет не о лошадях. Скажи мне, что делать.
   - Я же тебе сказала, - отвечаю. - Спроси у него,  где  он  желает  быть
похороненным. Он, должно быть, не ел уже несколько дней, судя по  виду,  и
вдобавок попал под ливень, что прошел над городом сегодня утром. И еще  он
ужасно стар. Это, собственно, все -  но  с  этим  ты  ничего  поделать  не
сможешь.
   Тут Россет сделался таким несчастным, что мне действительно  стало  его
жалко. Некоторые люди становятся красивее, когда они  печальны,  и  Россет
был как раз из таких. Я спросила:
   - А чего ты, собственно, так тревожишься из-за  постороннего  человека?
Наверно, это славный старик, но ведь  он  тебе  не  дядюшка.  Или  все  же
дядюшка?
   Последнее я добавила потому, что Россет был сирота. В смысле, я-то тоже
сирота, и это нас сближало, - но я-то, по крайней мере, знала,  как  звали
моих родителей и откуда они родом, а бедняга  Россет  не  знал  даже,  где
родился он сам.  Так  что  тот  старик  действительно  мог  оказаться  его
родственником, как и любой другой.
   Россет сказал:
   - Ты погляди на него! Это не просто старик. Это важный человек.
   Тут я снова разозлилась и говорю:
   - Это почему  еще?  Потому,  что  он  их  знакомый?  Потому  ты  так  и
суетишься, верно?
   Но Россет только покачал головой.
   - Погляди на него, Маринеша, - повторил он. - Просто погляди на него!
   Ну, я и поглядела - я в первый раз поглядела на старика по-настоящему -
в смысле, я заглянула глубже и дальше  грязного,  беззубого  рта,  морщин,
складок, царапин и въевшейся в них грязи,  глубже  жуткой  седины,  глубже
всего этого - глубже самого лица, если вы понимаете, о чем я. И тогда я...
не знаю, как сказать... просто, понимаете,  я  смотрела  на  него,  и  это
каким-то образом сделало меня  счастливой.  Не  знаю,  как  объяснить  это
лучше. Я все пялилась и пялилась на старика,  и  Россет  тоже  смотрел  на
него, и мы уже ни о чем не говорили.
   Но через некоторое время мы услышали,  как  Карш  орет  внизу  и  зовет
Россета. Я сказала:
   - Ты иди. Я пока побуду с ним.
   И Россет посмотрел на меня, потом улыбнулся,  коснулся  моего  плеча  и
сказал:
   - Спасибо.
   И вышел. А я осталась сидеть у тюфяка, глядя на старика. Потом встала и
взяла тряпку, чтобы протереть ему лицо. Конечно, он был стар, и болен,  и,
может, даже умирал, но это же еще не  причина,  чтобы  он  лежал  грязный,
верно? И пока я протирала ему лицо, он открыл глаза.
   - А, - сказал он, - Маринеша!
   Так, словно мы были знакомы всю жизнь, и он удивился, увидев меня, но и
обрадовался тоже. Голос у него был задумчивый, с чуть заметным  чужеземным
выговором.
   - Боги, - сказал он, - я  чувствую  себя  как  котенок,  которому  мать
вылизывает мордочку. Приятное пробуждение, ничего не скажешь.
   Когда он улыбался, тебе становилось неважно, что у него нет зубов.
   Я вдруг застеснялась его. Мне захотелось, чтобы он снова  заснул,  хотя
бы ненадолго. Я поспешно встала и сказала:
   - Вам уже лучше, сударь? Не могу ли услужить еще чем-нибудь?
   В точности как Россет.
   Тут он рассмеялся. Его смех... не знаю, как вам и  передать.  Дрожащий,
негромкий, одышливый, похожий на кашель - но тебе хотелось слышать его еще
и еще. Он сказал:
   - Ну что ж, ты можешь просто постоять тут на солнышке - большего мне не
надо, - но, похоже, мои друзья как раз поднимаются по  лестнице.  Я  знаю,
что ты их недолюбливаешь, и мне не хотелось бы  ставить  тебя  в  неловкое
положение после того, что ты для меня сделала...
   И тут они явились, все три, распахнули  дверь  настежь  и  ввалились  в
комнату. Они застыли на пороге,  разинув  рты,  точь-в-точь  как  рыбы  на
прилавке, а  потом  черная  растерянно  выдавила:  "Россет  сказал...",  а
госпожа Ньятенери повела плечами и осведомилась: "Где же  ты  был?"  -  у,
наглая морда! А та, третья, подошла прямиком к  нему  и  упала  на  колени
возле тюфяка. Она  вложила  свои  руки  в  его  ладони,  сверкнув  крупным
вульгарным изумрудом,  который  носила  не  снимая.  Он  потрогал  камень,
улыбнулся и сказал что-то вроде: "Ну, вот  он  и  вернулся".  Я  тогда  не
поняла, к чему это он. Но тут она расплакалась, и он сказал:
   - Ну-ну, тише, тише. Ты там, где тебе и надлежит быть. Успокойся же.
   Ну, конечно, на меня они все обращали внимания не больше, чем на  миску
собачьих объедков. Я тихонько отворила дверь, потом затворила ее за собой,
а никто и не заметил. Но я еще немного постояла на площадке -  нет,  я  не
подслушивала, просто готовилась к тому, что ждет меня внизу:  грязь,  дым,
запахи кухни, окрики Карша и Шадри, Гатти-Джинни, который только  и  ждет,
чтобы зажать меня в углу,  хохочущие  крестьяне  и  солдаты  в  зале,  уже
успевшие напиться, постояльцы, которые дают  мне  сорок  разных  поручений
одновременно, моя собственная работа, которая затянется до полуночи, а  то
и дольше - это уж как  повезет...  Мне  просто  нужно  было  время,  чтобы
забыть, как хорошо было сидеть наедине с тем стариком -  или,  по  крайней
мере, чтобы снова суметь жить с этим. В  смысле,  иначе  я  бы  просто  не
сумела заставить себя спуститься.



ЛАЛ

   Конечно, мы исполнились ревности, мы обе - то  есть  оба.  Как  тут  не
ревновать? Мы с Ньятенери с великим риском и великими трудами добрались до
этой далекой страны, чтобы помочь нашему дражайшему наставнику,  несколько
недель подряд, день  за  днем,  разыскивали  хоть  малейшие  признаки  его
присутствия в этом мире - а теперь должны стоять и любоваться, как он,  не
обращая внимания на нас, приветствует чужую ему Лукассу, так, словно она -
его давно потерянное дитя. Но иначе и быть не могло. Он всегда  шел  туда,
где в нем  более  всего  нуждались,  не  дожидаясь  просьб.  Моя  жизнь  -
свидетельство тому, так же как и жизнь Ньятенери.
   И все-таки, если бы он, утешая и гладя ее по головке, хоть  раз  назвал
бы ее "чамата", я бы его, наверно, ударила. Это имя - мое,  хоть  я  и  не
знаю, что оно означает. Кстати, однажды  я  его  действительно  ударила  -
очень давно. Я тогда молотила по всему, что под руку  подвернется,  потому
что обезумела от страха. И была еще так молода, что всерьез думала, что он
меня за это убьет.
   Но он произнес совсем другое имя.  Глядя  на  нас  с  Ньятенери  поверх
головы Лукассы, уткнувшейся ему в плечо, он сказал:
   - Его зовут Аршадин.
   Ему это нравится - перепрыгивать от одного твоего незаданного вопроса к
другому, как обезьяна перепрыгивает с ветки на ветку. Он никогда не врет -
никогда! -  но  чтобы  понять,  что  он  имеет  в  виду,  тебе  приходится
карабкаться за ним следом. Иногда это буквально сводит с ума - он на это и
рассчитывает, - и временами ужасно хочется  предоставить  ему  распутывать
собственные рассуждения самостоятельно. Я кивнула в  сторону  Ньятенери  и
ответила:
   - Его имя - Соукьян. Оно мне не очень нравится.
   Улыбка осталась прежней, такой же нежной и таинственной, как всегда.
   - Что ж, в таком случае мне, видимо, придется продолжать  называть  его
Ньятенери. Разве что он будет очень сильно возражать...
   Он торжественно обвел нас взглядом, точно мирил поссорившихся детей.
   Мы с Ньятенери посмотрели друг другу в глаза - должно  быть,  в  первый
раз с той ночи, которую все мы помнили  под  разными  именами.  В  течение
недели, прошедшей с тех пор, как он, Россет,  Лукасса  и  я  выбрались  из
расшатанной, скрипящей кровати, мы  продолжали  свои  бесконечные  поиски,
стараясь как можно меньше разговаривать и общаясь  в  основном  с  помощью
беглых, уклончивых  взглядов.  Хотя  на  самом  деле  ничего  особенно  не
изменилось, если не считать того,  что  Ньятенери  -  восстановивший  свою
женскую личину, в основном  ради  душевного  спокойствия  Карша,  -  занял
крохотную комнатушку рядом с  нашей,  и  что  бедняга  Россет  не  мог  ни
держаться в  стороне  от  нас,  ни  разговаривать  с  нами.  Для  Лукассы,
насколько я могла судить, все события  той  ночи  остались  не  более  чем
приятным сном; ну, а для меня это было неприятным осложнением. Я занимаюсь
любовью лишь с очень старыми друзьями, которых у меня немного.  Когда  нет
опасности влюбиться. Чтобы быть уверенной, что непрошеная любовь не сможет
отвлечь меня от очередного  дела  или  путешествия,  и  нет  необходимости
остерегаться. Я никогда не сплю с новыми знакомыми, дорожными  спутниками,
товарищами  по  работе  и  людьми,  которые  слишком  похожи  на  меня.  А
Ньятенери-Соукьян был и тем, и другим, и третьим, и четвертым. И к тому же
самым  отъявленным  обманщиком,  какого  я  встречала   за   свою   жизнь,
проведенную среди лжецов. Что бы ни произошло между нами - а  я  не  такая
глупая ханжа, чтобы делать вид, будто ничего не случилось, - доверия между
нами быть не могло. Я никогда не стану доверять человеку, который меня так
бессовестно надувал, и к тому же  подверг  такой  опасности.  Оскорбленная
гордость? Да, конечно. Но я испытывала еще и сожаление - а это чувство мне
свойственно еще менее, чем доверие.
   Ньятенери напряженно произнес:
   - Это имя мне привычно. Я буду отзываться на него.
   Потом он подошел к тюфяку и опустился на колени,  и  Мой  Друг  положил
руку ему на голову. Я застыла  на  месте,  едва  не  падая  от  радости  и
облегчения и в то же время злясь на весь  свет.  И  даже  когда  Мой  Друг
поманил меня, я осталась на месте.
   - Вот она, моя Лал, - сказал он без тени насмешки. - Моя  Лал,  которой
непременно надо все видеть, обо всем подумать заранее,  отвечать  за  все.
Чамата, тех, кто приходит ко мне, я учу лишь тому, что в  один  прекрасный
день непременно им пригодится. Я знал, что ты всегда будешь жить бок о бок
с Дядюшкой  Смертью,  и  потому  научил  тебя  маленькой  уловке,  которая
позволяет тебе временами залезать к  нему  в  карман.  Что  же  до  твоего
товарища, он явился ко мне, спасаясь от таких ищеек,  которые  не  снились
даже тебе - ищеек, которые будут идти по его следу, пока он жив.
   Ньятенери смотрел в никуда. Лицо  его  ничего  не  выражало.  Мой  Друг
продолжал. Голос его дрожал от усталости и еще немного - от  его  прежнего
смеха:
   - У ищеек превосходный нюх, но видят они плоховато. Можно сказать,  что
я научил Ньятенери отводить им глаза - хотя бы ненадолго...
   Последняя фраза осталась незаконченной и повисла в воздухе  в  ожидании
ответа.
   - Ненадолго, - кивнул Ньятенери. -  Последние  нашли  меня  по  запаху.
Третья все еще бегает на свободе.
   Мой Друг кивнул, ничуть не удивившись.
   - А-а, вот в этом-то и есть главная сложность с уловками:  даже  лучшие
из них срабатывают не всегда. А когда используешь их все, действительно не
остается ничего, ничего,  кроме  тебя  самого.  Этому  научил  меня  он  -
Аршадин.
   В комнате стало очень тихо. Я почувствовала, что  должна  сказать  хоть
что-нибудь. И сказала:
   - Аршадин... Парнишка, который пришел  вскоре  после  меня,  с  горским
акцентом и забавными ушами.
   И почти одновременно со мной Ньятенери добавил:
   - Я его помню. Невысокий южанин, он еще все время  носил  под  рубашкой
флейту-чикчи.
   Но Мой Друг медленно перекатил голову с боку на  бок:  он  был  слишком
слаб даже для того, чтобы как следует покачать ею.
   - Нет. Вы не знаете Аршадина. Да и я его тоже не знал.
   Он прикрыл глаза и ненадолго умолк, пока Лукасса возилась с  подушками,
а мы с Ньятенери смотрели друг на друга - безмолвно, неохотно  идя  бок  о
бок сквозь дни и ночи, не менее близкие оттого, что  нас  разделяли  годы.
"Да, его невозможно торопить, из него ничего не вытянешь, пока он  сам  не
пожелает рассказать - и только так, как он сам пожелает. Помнишь, помнишь,
как он, бывало, снова и снова - он тебе говорил? - я помню, да, а помнишь,
как это всегда сводило тебя с ума?" В углу оконной рамы жужжала  муха,  на
дворе хрипло ревел любимый ослик Россета, выпрашивая прошлогоднее яблочко.
   Бледные,  усталые  глаза,   когда-то   такие   ярко-зеленые,   внезапно
открылись.
   - Когда ты ушла, мне тебя очень не хватало, чамата.  -  Его  голос  был
ровным и задумчивым. - Я не был готов к этому - не был готов к  тому,  что
вдруг начну по кому-то тосковать, в мои-то годы. Это все равно,  как  если
бы у меня вдруг прорезались новые зубы или я вдруг  взялся  петь  серенады
юным девицам. Это было... - он запнулся, - короче, от этого мне  стало  не
по себе.
   Я уставилась на него, не в силах выдавить ни слова. Ведь  в  тот  день,
когда я в одиночестве снова вышла в широкий мир, потом