ы лица,  горла
и груди перестали меня слушаться, хотя я боролась с ними так, что с трудом
могла дышать. Мое собственное тело внезапно  предало  меня,  как  Бисмайя,
сделалось жестоким, как люди!  Я  услышала  откуда-то  издалека  странный,
звонкий голос, детский голос, голос что-то говорил, а потом слезы  наконец
прорвались, и я сдалась, сдалась - это я-то, которая никогда не сдавалась,
никогда, никому, в глубине души я всегда оставалась непобежденной,  и  они
это знали, все до единого. До того момента никто из живущих не видел,  как
я плачу, - никто, кроме Моего Друга, если он действительно жив.  Я  с  тех
пор плакала еще раз, но только однажды, и это было от радости, но об  этом
не будет речи в моей истории.
   Ох, как они на меня уставились обе, и Ньятенери, и Лукасса! Я согнулась
в три погибели, меня почти тошнило от горя - да, конечно, и от вина  тоже,
но дело не только в вине. Понимаете, все, что у меня было с самого начала,
- это мое имя, Лалхамсин-хамсолал, и потерять его, так,  чтобы  душа  твоя
больше не отзывалась на свое имя... Понимаете, я только  представила  себе
такое - и от одной мысли об этом мне сделалось так плохо, что  это  нельзя
было ни преодолеть, ни вынести, ни описать. А она, эта деревенская гусыня,
пялилась на меня в смутном изумлении, а я плакала, плакала,  оплакивая  ее
утрату, и ее мужество, и себя самое,  и  Моего  Друга,  и  Хайдун,  где  я
родилась. Это было так долго...
   В конце концов Ньятенери обняла меня -  и  я  тут  же  успокоилась.  Ее
объятия были неловкими - да и обнимать меня не так-то просто,  по  крайней
мере, для большинства людей. Я немного отстранилась, вытерла лицо и глаза.
Тогда Ньятенери отвернулась и налила мне еще вина. Отхлебнула  из  кружки,
ахнула, ее немного передернуло, и она сказала:
   - Пожалуй, надо добыть еще этих жутких помоев.
   - Больше нет, - ответила я, шмыгнув носом. - Карш сказал...
   И при мысли о том, что вина больше нет, я поплакала еще немного.
   - Вы с Каршем просто не поняли друг друга, - возразила  Ньятенери.  Она
поднялась с кровати и вышла - все это одним плавным  движением.  Спускаясь
по лестнице, она уже звала трактирщика.  Мы  с  Лукассой  остались  сидеть
молча, стесняясь друг друга больше, чем чужих.  Я,  как  могла,  приводила
себя в порядок. Когда я снова смогла говорить, я сказала:
   - Лукасса! Есть только один человек,  который  может  призвать  обратно
Лукассу, ту, что осталась на дне реки. Этот человек - Тикат.
   Лукасса содрогнулась. Я почувствовала это по дрожи кровати - как  будто
содрогнулась сама земля. Девушка упорно смотрела в пол. Я сказала:
   - Больше некому. Если ты хочешь вновь соединиться с ней, иди к нему.
   - Не хочу! Не хочу!
   Я едва расслышала ее, так тихо она  это  прошептала.  Девушка  стиснула
руками кроватную раму и уставилась на свои плотно сжатые колени.
   - Не хочу. Оставьте меня в покое.
   - Он любит тебя, - сказала я. - Я мало  знаю  о  любви,  но  это  видно
сразу.
   Но Лукасса так сильно замотала головой, что я услышала, как хрустнули у
нее шейные позвонки, и воскликнула:
   - Нет, Лал! Оставь меня! Я этого не вынесу...
   Она редко называла меня по  имени,  а  Ньятенери  и  вовсе  никогда.  Я
прикоснулась к ней, чтобы успокоить  -  так  же  неуклюже,  как  Ньятенери
обнимала меня, - но девушка оттолкнула мою руку. Так мы и сидели, пока  на
лестнице снова не послышался топот сапог.  Тогда  Лукасса  повернулась  ко
мне. Она была еще бледнее обычного, но глаза у нее были  сухие,  и  взгляд
твердый.
   - Я не знаю, хочу ли я, чтобы она вернулась, - сказала  девушка.  -  Та
Лукасса.
   А потом Ньятенери распахнула дверь ногой и  ввалилась  в  комнату.  Обе
руки у нее были заняты целой гроздью бутылок с  "Драконьей  дочерью".  Она
хищно ухмылялась - я даже пригляделась, не торчит ли у нее из  зубов  клок
грязного халата Карша.
   - Ну конечно, это было обычное недоразумение! - сказала Ньятенери. -  Я
так и знала, что стоит как следует объясниться - и все будет!
   То ли это было результатом  переутомления,  следствием  схватки  не  на
жизнь, а на смерть, то ли я просто действительно так  тщеславна,  как  мне
всегда казалось - но в ту ночь оказалось, что у Ньятенери голова  послабее
моей. Она больше не подмигивала и не кривилась - она хлестала  вино  прямо
из горла, как какой-нибудь солдафон, и ей  хватило  всего  одной  бутылки,
чтобы начать рассказывать нам про монастырь, откуда она сбежала.  Все-таки
я была права на этот счет - впрочем, я почти всегда оказываюсь права.
   - Он расположен в сердце западных земель, - говорила она. -  Нет,  Лал,
ты его не знаешь - ты, конечно, много странствовала, но в тех  краях  тебе
не доводилось бывать ни разу. Ближайший к нему город -  Сумильдене,  и  до
него совсем не близко, так что без особой необходимости туда не ездят.
   Да, это правда  -  я  это  знаю,  потому  что  один  раз  была  в  этом
Сумильдене. Впрочем, об этом упоминать было не обязательно.
   - К югу и к  западу  от  Сумильдене  начинаются  болота,  -  продолжала
Ньятенери, - и земля эта не нужна никому, кроме сборщиков тильгита.
   Мы вопросительно уставились на нее. Она улыбнулась.
   - Тильгит? Это такие болотные водоросли. Их собирают, сушат,  толкут  и
варят из них премерзкую кашу, которая не дает умереть человеку с голоду до
тех пор, пока он не почувствует, что лучше уж умереть с голоду,  чем  есть
эту кашу. О, у нас в монастыре постные дни, когда  вообще  не  едят,  были
чуть ли не праздником! Оттуда стоило сбежать из-за одного тильгита.
   - А как оно называлось,  то  место?  -  спросила  я.  Ньятенери  только
развела руками и виновато улыбнулась. Тогда я спросила:
   - И долго ты там прожила?
   - Двадцать один год, - тихо ответила Ньятенери. - С девяти лет.
   На мой следующий вопрос она ответила прежде, чем я успела его задать:
   - Одиннадцать лет. Я скрываюсь от них уже одиннадцать лет.
   Лукасса отхлебнула вина и скривилась, как котенок. И сказала:
   - Не понимаю. Что же это за монастырь такой?
   Ньятенери не ответила. Я сказала:
   - Монастырь, который  запрещает  своим  сестрам  отрекаться  от  данных
обетов. Бывают и такие.
   Лис выполз из-под стола и свернулся в уголке,  сверкая  глазами  из-под
сонно опущенных век. Я продолжала:
   - Но мне никогда  не  приходилось  слышать,  чтобы  какой-то  монастырь
охотился за беглянкой в течение одиннадцати лет и  тем  более  высылал  ей
вслед убийц.
   Ньятенери открыла вторую бутылку, не глядя на меня, и  я  из  вредности
добавила:
   -  Надо  сказать,  немногого  стоят   преследователи,   которые   целых
одиннадцать лет не могли отыскать свою  жертву.  Я  бы  нашла  тебя  самое
большее за два года и знаю людей, которые управились бы и за год.
   Конечно, это была чистой воды подначка, и Ньятенери, разумеется,  сразу
это поняла. Во всяком случае, она отхлебнула вина - щедро, по-солдатски, -
с размаху опустила бутылку на стол так, что вино выплеснулось из горлышка,
и сказала, глядя в стену:
   - Первые преследователи нашли меня раньше,  чем  через  год.  У  нас  в
монастыре все самое лучшее.
   Вот тут, надо признаться, у меня действительно отнялся язык.  Ньятенери
успела наполовину опорожнить вторую бутылку, прежде чем я  наконец  сумела
спросить:
   - Первые? Так что, были и другие?
   На этот раз улыбка Ньятенери состарила ее на много лет.
   - Перед этой были еще две команды. Они охотятся командой, и скрыться от
них невозможно. Их надо убить.
   Ее улыбка вцепилась в меня - вот так же,  должно  быть,  улыбалась  она
толстому Каршу.
   - А со временем - куда быстрее, чем ты думаешь, - в  монастырь  доходит
весть, и тогда они высылают новую команду. До меня еще никому не удавалось
пережить три команды. В монастыре будут очень недовольны.
   Наступило продолжительное молчание. Я была  слишком  ошеломлена,  чтобы
задать следующий вопрос, и в конце концов его задала Лукасса:
   - Но почему? Почему они непременно должны убить  всякого,  кто  от  них
сбежал? Они бы не стали этого  делать,  если  бы  знали,  что  такое  быть
мертвым.
   В ее голосе была мягкость, не имеющая ничего общего с жалостью.  Мне  и
теперь страшно вспоминать об этом. А я до сих пор помню это, как наяву.
   Ньятенери  коснулась  здоровой  рукой  руки  Лукассы.  Не  пожала,   не
погладила - просто коснулась.
   - Они-то, пожалуй, как раз знают, - сказала она. - Лучше многих. В  том
месте хранится слишком много знаний, слишком много тайн - и вот их-то  они
и не хотят выпускать наружу.
   Лукасса открыла было рот, чтобы задать очередной вопрос,  но  Ньятенери
опередила ее, рассмеявшись и дружески передразнив ее ребяческий тон:
   - "Какие тайны, какие знания?" О, Лукасса, это великие тайны и  мерзкие
тайны, тайны королей и королев, священников и военачальников, советников и
судей: тайны, которые способны сокрушить  основания  какого-нибудь  храма,
какой-нибудь империи,  развязать  одну  войну  и  положить  конец  другой,
заставить  кого-то   отречься   от   короны,   кого-то   покончить   жизнь
самоубийством, а еще кого-нибудь -  уничтожить  целый  народ  лишь  затем,
чтобы сохранить в тайне еще одну  неприятную  истину.  Дурацкие,  дурацкие
тайны!
   Она стукнула по столу другой рукой - не очень  сильно,  но  достаточно,
чтобы заставить ее стиснуть губы и чуточку побледнеть.
   - Покажи-ка, - сказала я,  но  Ньятенери  спрятала  руку  и  продолжала
говорить еще более ровным, чем прежде, тоном.
   - Этот монастырь очень древний. Я даже не знаю, сколько ему веков. Люди
там очень разные - и старые, и совсем юные, как я тогда. Единственное, что
объединяет их всех, - это то, что каждый из  них  приносит  с  собой  свои
тайны. Каждый должен принести с собой хотя бы одну тайну, иначе тебя  туда
не примут.
   - Тебе было девять лет, - сказала я. Я поймала ее взгляд и одновременно
снова взяла ее руку. Кисть и запястье опухли и горели, но переломов  вроде
бы не было. Ньятенери прикрыла глаза, пока я ощупывала ее руку.
   - У меня было достаточно тайн. Они были рады принять меня к себе,  и...
и мне тоже было хорошо  там.  Довольно  долго.  Набраться  сил...  многому
научиться... Слушай, либо налей вина, либо отпусти руку! Это что, еще одно
огородное заклинание?
   - Да нет, не заклинание. Так делают на Южных островах,  чтобы  обмануть
боль. Иногда у меня получается. Тебя ведь в монастыре тоже научили многому
насчет боли, не так ли?
   Ньятенери опорожнила свою кружку в два глотка.
   - Еще до монастыря, - сказала она. И потом долго молчала -  только  все
пила и пила, пока я  занималась  ее  рукой.  Лукасса  села  на  кровати  и
смотрела на нас, давая отпить из своей кружки лису, когда думала, что я не
вижу. Шорох ветвей за окном; снаружи, на лестнице, медленные шаги,  грубый
голос напевает морскую песню - какой-то моряк пошел спать. В комнате через
одну от нашей святые люди, мужчина и женщина, напевают какой-то  медленный
антифон. Я эту молитву немного знаю.
   - А почему ты сбежала?
   Ее рука начала отзываться. Понятия не имею, почему  эта  островитянская
штучка действует, и к тому же мне не очень нравится  ощущение,  как  будто
через мое тело перекачивают кипяток, хоть я и знаю, что  это  иллюзия.  Но
ведь действует же...
   Ньятенери пожала плечами.
   - Мне предложили немалую власть. В самом монастыре и за его  пределами.
Меня для этого и воспитывали с детства, и  вот  теперь  пришло  мне  время
занять свое место среди избранных, среди высших. Честно  говоря,  мне  это
польстило, внушило даже что-то вроде благодарности - и до сих пор приятно.
Если бы они не предложили мне власти, откуда мне было бы знать, что  я  ее
не хочу? А как только предложили,  мне  это  сразу  стало  ясно.  Провести
остаток жизни чем-то вроде смотрителя чужих тайн, вечно блуждать в  жутких
тайниках сильных мира сего, со  старыми  историями,  свисающими  с  твоего
неба, точно стаи летучих мышей... Нет, та тощая девчушка-северянка никогда
бы на это не согласилась!
   Ньятенери снова стукнула по столу, на сей раз винной кружкой. Но  потом
отвернулась и заговорила тихо-тихо, не с нами, а с лисом - именно с лисом.
   - Она соглашалась на многое, против чего  не  имела  возражений,  и  на
кое-что еще сверх того - но не на это.
   Лис поглядел ей в лицо и зевнул - явно нарочно, как в тот вечер,  когда
мы впервые встретились. "Они знают друг друга,  как  старые  любовники,  -
подумала я. - Они пережили все: и  любовь,  и  ненависть,  и  неразрешимые
вопросы, и доверие, и предательство. И все это у них  позади".  Интересно,
как они познакомились? И давно ли? Сколько вообще живут лисы?
   Ньятенери продолжала:
   - На такое предложение нельзя ответить "нет". Это не разрешается.  И  я
ответила "да". Я ответила: "Да, спасибо. Я недостойна такой чести".
   - И в ту же ночь ты сбежала!
   Лукасса подалась вперед. По  глазам  было  видно,  что  она  переживает
историю Ньятенери в точности так же, как она  переживала  каждую  легенду,
которую я ей рассказывала. Ньятенери резко, коротко усмехнулась.
   - Я знала, что в ту ночь мою келью будут стеречь. Я сбежала через  час.
Вот с тех пор и бегаю.
   Мимо двери протопали несколько гуртовщиков, шумя, хохоча, отплевываясь,
натыкаясь друг на друга. Эфрани, западные люди, судя по говору. Далеконько
их занесло от родины! Голос Карша, приказывавшего им вести себя  потише  -
не рык, а звук, который крупный зверь издает перед тем, как зарычать. Этот
толстяк предпочитает многого не знать, но трактиром  управлять  он  умеет.
Святые люди продолжали петь. Мы продолжали мрачно пить. "Все это было  так
давно..."
   - Ну, может быть, на этот раз, когда до монастыря дойдет весть о гибели
убийц, им, наконец, надоест высылать новых, чтобы их тоже убили, - сказала
я. Ньятенери набрала воздуху в грудь, явно собираясь ответить.  Но  вместо
этого встала и подошла к окну, глядя на темную листву  и  немногочисленные
звезды. Я сказала: - Быть может, больше команд не будет.
   Сколько времени прошло прежде, чем она обернулась и посмотрела на меня?
Мне  показалось,  что  много,  но,  когда  я  напиваюсь,  время  для  меня
замедляется, так что наверняка сказать не могу. Показалось, что  много.  А
может, она и вовсе не оборачивалась - я  помню  только,  как  она  шепотом
произнесла:
   - Я вам еще не все рассказала...
   Я тут же взметнулась на ноги, несмотря на  то  что  была  уже  порядком
пьяна.
   - Ну конечно! Когда это ты рассказывала все?
   Я крикнула это? Да, наверное. Наверное, я уже предвидела, что последует
за этим.
   - Они всегда ходят втроем, - сказала она. - Всегда.
   Это тогда мы услышали тихие шаги на лестнице? Или потом, когда я  снова
принялась орать на нее?
   - Лал, не кричи, - сказала Ньятенери. - Я говорю правду.  Третий  ходит
отдельно от двух остальных. Он следит за ними, но он не с ними. Это всегда
самый хитрый и искусный из троих. Он всегда держится поблизости.  Лал,  не
кричи, успокойся!
   И тут раздался стук в дверь, очень  тихий  -  надо  было  прислушаться,
чтобы его услышать.



НЬЯТЕНЕРИ

   Я молилась, чтобы это оказался кто угодно, только не  он.  Кто  угодно!
Пусть бы лучше это был тот третий убийца, прямо сейчас, несмотря на то что
моя рука, в которой я держу меч, никуда не годилась и тело мое  окоченело,
как тела тех двоих, которых мы недавно зарыли. "Только не  он!  Только  не
теперь! Боги, боги, окажите мне такую милость! Я без сил, мне  страшно,  я
не знаю, что может случиться тогда! Я боюсь встречаться с ним сейчас".
   Лал встала, чтобы открыть дверь. Я сказала: "Не надо!", хотя  вовсе  не
собиралась этого говорить. Лал посмотрела на меня. Тогда я встала сама.



ЛАЛ

   Когда я встала, комната вокруг меня то расширялась, то  сжималась.  Мне
пришлось зажмуриться, потому что от расплывчатого  пламени  свечей  голова
шла кругом. В тот момент я даже Ньятенери  плохо  видела.  Она  подошла  к
двери. Но разум мой был холоден и ясен, как клинок. Я ухватилась за спинку
стула и подумала: "Дура я, дура! Не надо было больше пить после этой бани.
Кто бы ни стоял по ту сторону двери, убийца, гуртовщик или  поваренок,  он
запросто может перебить нас всех зараз. Что  со  мной?  Как  я  могла  так
распуститься?" Я загородила собой Лукассу. Руки вспотели так  сильно,  что
рукоятка трости скользила в ладони, и меч никак не желал выниматься.



ЛИС

   Да-да-да-да-да, я его чую! Я их всех чую. И голубков тоже.



РОССЕТ

   Актеры заявились поздно и шумно ссорились между собой, но Тиката они не
разбудили. Меня тоже, потому что я даже не пытался  заснуть.  Я  сидел  на
чердаке, смотрел,  как  луна  клонится  к  западу  и  как  Тикат  пытается
разгрести соломенную постель, которую я  ему  устроил.  Лисонье,  актриса,
которая мне всегда нравилась, забралась по лестнице, просунула свою голову
в парике в люк и спросила:
   - Ну как там наш поселянин?
   - Не столь плохо, сударыня, - ответил я, - по крайней мере, телесно.
   Каждый раз, как эта труппа останавливается у нас - а они  приезжают  на
две-три недели каждое лето, - ко времени их отъезда я начинаю  говорить  в
точности как они, и Каршу приходится потратить еще целую неделю ворчания и
тумаков, чтобы отучить меня от этого. Я рассказал Лисонье, что  произошло,
когда вернулась Лукасса, - только это, и ничего больше.  Она  облокотилась
на край люка  и  долго  смотрела  на  Тиката,  не  говоря  ни  слова.  Она
по-прежнему была в своем гриме и костюме любовницы злого лорда Хассилдании
и была похожа на ребенка, который засиделся допоздна со взрослыми.
   - В свое время, и не так уж давно, - сказала она наконец, - я  прогнала
бы тебя вниз и легла с этим мальчиком, чтобы его утешить. Быть может, я  и
теперь бы так сделала, если бы на его месте был кто-нибудь другой  и  если
бы этот мальчик потом не возненавидел и меня, и себя как последний дурак.
   Она поразмыслила еще немного, потом решительно покачала головой:
   - Нет, и тогда бы я этого не сделала. Довольно я утешала страждущих,  с
меня хватит. Заруби это себе на носу!
   Она похлопала меня по руке  и  принялась  спускаться,  но  потом  снова
сунула голову в люк и сказала:
   - Россет, ты за ним приглядывай! Мне уже  случалось  видеть  такой  сон
разбитого сердца. На твоем месте я бы время от  времени  будила  его.  Ему
ведь теперь хочется больше не просыпаться.
   Она уснула быстро, как и все прочие. Я не двинулся  с  места,  пока  не
убедился, что храпят все, во  всех  стойлах.  Я  различал  их  всех  -  от
заливистого, гулкого храпа старого Дардиса до  нежных  переливов  Лисонье.
Потом я, как и советовала  Лисонье,  потряс  за  плечо  Тиката.  Когда  он
уставился на меня заспанными глазами, я прошептал:
   - Свиньи чего-то тревожатся. Надо сходить посмотреть. Ты спи, спи.
   Тикат выругался, громко и отчетливо, и снова заснул, не успев  опустить
голову на солому.
   У меня не было выбора. Нет, я прекрасно знаю,  что  большинство  людей,
которые так говорят, на самом деле имеют в виду, что им просто не хотелось
делать выбор, и, возможно, со мной было то же самое.  Но  я  действительно
тревожился за Ньятенери - мало ли куда еще ее могли  ранить,  кроме  руки?
Крови-то не было? - и подумал, что если я схожу наверх и спрошу, нельзя ли
чем помочь, ничего плохого не случится. А что до того, что сказала мне Лал
- а где она была,  эта  Лал,  когда  мы  с  Ньятенери  сражались  с  этими
хихикающими убийцами в бане? Мы сражались вместе, мы целовались, мы вместе
смотрели в лицо смерти - ну, может, и не плечом к плечу,  но  ведь  вместе
же! И я имел право - нет, я был просто обязан  -  убедиться,  что  с  моей
боевой подругой все в порядке. Убедив себя такими рассуждениями, я босиком
спустился с чердака, пришел в трактир и поднялся по лестнице, не  разбудив
ни актеров, ни свиней, ни Карша, который храпел за стойкой, положив голову
на сгиб локтя.
   Да, конечно, теперь, через столько лет, я и сам вижу,  что  поднялся  я
туда по одной-единственной при