ились еще какие-то фигуры.
     IX
     БЛАГОРОДСТВО ИЛИ ПОДЛОСТЬ
     Джэн  Клейтон видела из своей маленькой каюты на "Кинкэде", как ее мужа
отвезли на зеленый берег острова Джунглей. А затем пароход поплыл далее.
     Несколько  дней никто  не  входил в  ее каюту,  кроме  Свэна Андерсена,
угрюмого  и  несловоохотливого  повара.  Она спросила  его,  как  называется
местность, где высадили ее мужа?
     Швед, как всегда, ответил идиотской фразой:
     -- Я тумаю, ветер скоро туть сильно! Ничего больше она не могла от него
добиться. Джэн решила, что это единственная английская фраза,  которую знает
повар, а потому больше его не расспрашивала.
     Это  не мешало  ей, однако,  всегда  любезно встречать  его  и  ласково
благодарить  за отвратительное кушанье,  которое он ежедневно приносил  ей в
определенный час.
     Дня через три после того, как Тарзан был высажен на необитаемый остров,
"Кинкэд" бросил  якорь в устье  какой-то большой реки. Вскоре после этого  в
каюту Джэн вошел Роков.
     -- Ну-с, моя  дорогая, мы приехали! -- сказал он, бросая на  нее гадкий
взгляд. --  Вам сейчас будет предоставлена свобода, и вы будете находиться в
полной  безопасности!  Мне стало  жаль  вас,  и  я  постараюсь улучшить ваше
положение, как только могу. Ваш муж -- грубое животное, вам это лучше знать,
чем  кому-либо  другому,  потому  что вы сами нашли  его  голым  в джунглях,
таскающимся со  своими товарищами-зверями!  А  я  джентльмен  не  только  по
рождению,  но  и  по  воспитанию.  Я  предлагаю вам,  дорогая  Джэн,  любовь
настоящего культурного человека.  В  ваших отношениях к несчастной обезьяне,
за которую вы вышли замуж только из какой-то прихоти, вам не хватало общения
с  утонченным культурным человек.  Я люблю вас, Джэн! Достаточно сказать вам
одно  слово,  и  ни одна печаль  не  коснется вас.  Даже  ребенок  вам будет
возвращен немедленно.
     У дверей каюты,  снаружи, остановился  Свэн Андерсен с обедом  для леди
Грейсток.  Его голова на длинной жилистой шее  была  наклонена набок, близко
сидящие друг к другу глаза были полузакрыты; его уши, казалось, приподнялись
от напряженного внимания, а длинные рыжие усы повисли -- он весь превратился
в слух.
     Выражение удивления на лице Джэн Клейтон сменилось гримасой отвращения.
Она невольно вздрогнула.
     -- Я не удивилась бы, мистер Роков, -- ответила она, -- если бы вы даже
силой постарались принудить меня подчиниться вашим желаниям, но я никогда не
могла себе представить, что вы можете подумать, что я, жена лорда Грейстока,
добровольно соглашусь на ваше предложение даже  ради спасения своей жизни. Я
вас  всегда  считала  подлецом, мистер Роков, но до настоящего времени  я не
знала, что кроме этого вы -- идиот!
     Краска  гнева залила бледное лицо  Рокова, и он угрожающе приблизился к
ней.
     -- Мы увидим, кто из нас идиот! -- прошептал он. -- Вот когда я подчиню
вас своей воле и когда ваше американское упрямство будет вам  стоить  всего,
что вам  дорого, даже  жизни вашего  ребенка,  тогда  вы  заговорите  иначе!
Клянусь мощами св. Петра, я  вырежу сердце мальчишки перед вашими глазами, и
тогда вы узнаете, что значит оскорблять Николая Рокова!
     Джэн Клейтон гадливо отвернулась от него.
     -- Не распространяйтесь!  -- сказала  она. -- Зачем мне знать, до каких
низостей  может  дойти  ваша мстительная  натура!  Все равно  вы  не  можете
подействовать на  меня ни угрозами, ни низкими поступками! Мой сын  не может
еще ничего решать сам, но я, его мать, могу с уверенностью сказать, что если
бы ему было суждено  дожить до зрелого возраста,  он добровольно пожертвовал
бы своей  жизнью  за честь матери. Поэтому, как сильно  я ни люблю его, я не
могу купить его жизнь такой ценой.
     Роков  был  взбешен.  Он никак не ожидал, что эта женщина устоит  перед
такими угрозами. Что же еще могло заставить ее покориться его воле?
     Правду  говоря,  он  ее ненавидел,  ни о какой "любви" и речи  быть  не
могло! Но  в его планы входило показаться в Лондоне и других столицах Европы
с женой  лорда Грейстока как  своей  любовницей. Тогда чаша  мщения  была бы
полна.
     С минуту он колебался. Но потом оглянулся и вдруг решился...
     Его злобное лицо  передергивалось от бешенства. Как дикий зверь прыгнул
он на нее и, сжимая ей горло своими пальцами, повалил ее на койку.
     В  эту  минуту  дверь  каюты  с  шумом  отворилась.   Роков  вскочил  и
обернувшись,  увидел  повара.  Маленькие  глазки  шведа  выражали  полнейшее
бессмыслие,  и он, как ни в  чем  не бывало, стал сервировать обед  для леди
Грейсток на маленьком столике каюты.
     Роков с яростью накинулся на него.
     --  Это  что  такое?!  --  закричал  он.  --  Как  ты  смел  войти  без
предупреждения? Убирайся вон!
     Повар обратил на Рокова свои водянистые глаза, бессмысленно улыбнулся и
сказал:
     --  Я  тумаю  ветер  скоро туть  сильно. И он  опять начал  флегматично
переставлять блюда и тарелки.
     --  Убирайся прочь, говорят тебе, или я выброшу тебя отсюда, болван! --
закричал Роков, угрожающе придвигаясь к шведу.
     Андерсен  продолжал на него глядеть  с  ничего не выражающей  идиотской
улыбкой,  но вдруг  как бы  невзначай схватился за рукоятку длинного острого
ножа, висевшего сбоку. Роков внезапно остановился и замолчал.
     Затем он повернулся к Джэн Клейтон и сказал:
     --  Я  даю  вам  время до завтрашнего  дня  обдумать  ваш ответ на  мое
предложение.  Если  вы  будете  продолжать упрямиться,  то  завтра днем  вся
пароходная  команда будет отправлена на берег. На пароходе останутся  только
я,
     Павлов,  ваш сын и вы... И тогда вы можете стать свидетельницей  смерти
вашего сына.
     Он сказал  это  по-французски, чтобы  повар не мог понять его, и быстро
вышел из каюты.
     Едва  он  скрылся, Свэн Андерсен повернулся к  леди Грейсток  и,  хитро
улыбаясь, сказал:
     -- Он тумать я турак! Он сама турак! Я понимать францусски.
     Джэн  Клейтон посмотрела на  него с  удивлением.  Обычное бессмысленное
выражение исчезло с его лица -- он весь преобразился.
     -- Значит, вы поняли, что он сказал? Андерсен осклабился:
     -- Та, я поняла!
     -- И вам известно все, что здесь происходило? Вы пришли меня защитить?
     --  Вы быль хороший ко мне, -- пояснил  швед, -- а он обращаль со мной,
как с собак. Я хочу помогать вам, леди. Я был западный берег много раз.
     -- Но как вы можете мне помочь, Свэн, -- спросила она, -- когда все эти
люди против меня?
     Свэн Андерсен опять принял прежний вид.
     -- Я тумаю, ветер скоро туть сильно!
     С этими словами он повернулся и вышел из каюты.
     Джэн Клейтон сомневалась в способности повара оказать ей помощь; тем не
менее она была ему глубоко благодарна за то одно, что он уже сделал для нее.
Сознание,  что  среди  всех  этих негодяев  она  имела  одного  несомненного
доброжелателя, было для нее первым лучом надежды на избавление.
     Весь этот  день никто не являлся к ней, и только вечером Свэн принес ей
ужин.  Она пыталась втянуть его в разговор,  хотела узнать  что-нибудь о его
планах,   но   он   ограничился  опять   своим   стереотипным  бессмысленным
пророчеством о погоде...
     Казалось, им овладела его обычная тупая бестолковость.
     Однако, немного погодя, когда он уходил из каюты с. пустыми блюдами, он
еле слышно шепнул ей:
     -- Не раздевайтесь и сверните ваша одеяло. Я за вами скоро приду!
     Он хотел выскользнуть из каюты, но Джэн удержала его за рукав.
     -- Мой ребенок? -- спросила она. -- Где он? Я не могу уйти без него.
     -- Вы  телайте, что я сказать! -- возразил Андерсен, нахмурив брови. --
Я вам хочу помогайт; не надо делайт глюпо!
     Он ушел.  Джэн Клейтон опустилась на койку в полном  отчаянии.  Что  ей
делать?  В  уме  у  нее возникли  смутные подозрения относительно  намерений
шведа. Не будет ли еще хуже, если она последует за ним?
     Она с силой сжала руки.
     Нет, даже в обществе самого дьявола не могло  быть хуже, чем с Николаем
Роковым!  Ведь даже сам черт,  по крайней мере,  в английском представлении,
имеет репутацию джентльмена.
     Она осталась одетой,  как  ей советовал швед. Одеяло ее было свернуто и
перевязано крепким ремнем.
     Около полуночи послышался легкий стук в ее дверь.
     Быстро  вскочив,  она открыла задвижку. Дверь бесшумно распахнулась; на
пороге  показалась закутанная фигура шведа. В одной руке у него был сверток,
похожий на одеяло. Он подошел к ней и прошептал:
     -- Несить это, но не  телайт шум --  это  ваша  ребенка!  Быстрые  руки
выхватили сверток у повара, и мать крепко прижала  спящего  ребенка к  своей
груди. Горячие слезы радости текли по ее  щекам. Все ее существо содрогалось
от невыразимого волнения.
     --  Идем! --  сказал Андерсен.  -- Мало времени!  Он взял  ее сверток с
одеялом и, захватив  в коридоре у  двери свой  узел,  осторожно повел Джэн к
борту парохода. Здесь он  взял ребенка к  себе на руки и помог ей спуститься
по веревочной лестнице  в стоявшую внизу шлюпку. А  затем  быстро и бесшумно
перерезал веревку, которой шлюпка была привязана и, нагнувшись  над веслами,
беззвучно поплыл к берегам Угамби.
     Андерсен греб сильно и уверенно. Лодка быстро скользила по воде.
     Из-за туч показалась луна, и путники увидели устье  притока, впадающего
в Угамби. К этой узкой речке швед и направил шлюпку.
     Джэн Клейтон мучил вопрос: куда он ее везет? Знакомо ли ему  это место?
Она не знала, что по своим обязанностям повара, швед уже был сегодня на этой
речке,  в  маленькой  деревушке; он  покупал  там  у  туземцев  провизию  и,
воспользовавшись случаем, столковался с ними насчет бегства Джэн.
     Несмотря  на  то, что луна  ярко  светила,  поверхность  реки  казалась
совершенно темной. Гигантские деревья местами сплетались над серединой реки,
образуя  как бы  густой  и темный  свод.  Огромные  ползучие растения вились
причудливыми сплетениями  вокруг толстых стволов до самого  верха деревьев и
ниспадали оттуда длинными прядями до самой поверхности реки.
     Река была спокойна, и  тишина нарушалась  лишь плеском  весел да возней
купающихся гиппопотамов:  фыркая и пыхтя,  неповоротливые животные ныряли  с
песчаной отмели  в  прохладную и  темную  глубину реки  и плескались, словно
купающиеся люди.
     Из  густых джунглей с обоих берегов реки доносились жуткие ночные крики
хищников: можно было различить  бешеный  вой  гиены,  рев пантеры  и  глухое
рычанье льва. Кроме  них  слышались странные,  непередаваемые звуки, которые
Джэн не могла приписать какому-либо определенному ночному хищнику и которые,
благодаря своей таинственности, казались ей сверхъестественными и необычайно
жуткими.
     Она сидела на самой корме лодки, крепко прижав к  груди своего ребенка.
Близость и теплота маленького, нежного, беспомощного тельца  пробуждали в ее
сердце  такую  радость,  какой  она  давно  уже не  чувствовала  во все  эти
печальные дни.
     Она не знала, какая  судьба ее ожидает.  Новое, еще  неведомое,  тяжкое
несчастье  могло разразиться  над  ней,  но  сейчас  она  была  счастлива  и
благодарила небо за  этот, может быть, короткий миг,  когда она могла  вновь
обнять  своего  ребенка.  Она  с лихорадочным нетерпением  ожидала рассвета,
чтобы увидеть милое личико своего маленького черноглазого Джека.
     Она напрягала свое зрение, стараясь разглядеть любимые ею черты, но все
ее усилия были напрасны.
     Было  около  трех часов утра...  Лодка  внезапно зашелестела днищем  по
песку. Показался еле различаемый берег, и Андерсен причалил к отмели.
     Наверху  при  бледном  лунном  свете  нелепо  обрисовывались  очертания
туземных хижин, окруженных колючей изгородью -- бома. Андерсен громко позвал
кого-то.  Потом  еще раз крикнул. Но лишь через  некоторое  время из деревни
послышался ответный человеческий крик. Появление
     Андерсена отнюдь  не  было здесь  неожиданностью.  Его ждали.  Но негры
страшно боятся всяких звуков в ночной темноте.
     Швед помог  Джэн Клейтон с ребенком выйти  на берег,  привязал  лодку к
небольшому кусту и, захватив одеяла, повел ее к изгороди.
     У ворот деревни  они  были встречены  туземной женщиной.  Это была жена
предводителя, с которым Андерсен сговаривался днем.  Она  повела  их к своей
хижине, но Андерсен заявил, что они намерены устроиться на  ночлег прямо под
открытым небом.
     Швед объяснил Джэн, что  хижины туземцев не отличаются чистотой и кишат
разными насекомыми, а поэтому он и предпочел спать на земле.
     С непривычки  и  от пережитого волнения Джэн долго не могла  заснуть на
твердой земле:  но сильное  утомление  взяло верх  -- и, обняв ребенка, она,
наконец, крепко заснула.
     Когда она проснулась, уже светало. Около нее столпилась куча любопытных
туземцев -- большею частью мужчин. У негритянских племен сильный пол наделен
любопытством в гораздо большей степени, чем женщины.
     Джэн Клейтон инстинктивно прижала крепче к себе ребенка, но вскоре  она
убедилась,  что  чернокожие ничуть  не намереваются сделать зла  ни  ей,  ни
ребенку.
     Один из  них предложил ей даже молока в  каком-то грязном,  закопченном
сосуде. Доброе намерение  глубоко тронуло ее,  и она  приветливо  улыбнулась
туземцу. Она взяла кувшин и, чтобы не обидеть чернокожего, поднесла молоко к
губам, с трудом удерживая тошноту от противного запаха.
     Заметив  это,  Андерсен вывел ее из неловкого положения: он взял от нее
кувшин, хладнокровно выпил молоко и, вернув кувшин туземцу,  подарил ему  за
это несколько голубых бус, что привело дикаря в совершенное восхищение.
     Солнце ярко светило. Ребенок все еще спал, прикрытый от солнца одеялом,
и  Джэн с нетерпением  ждала возможности взглянуть на  любимое личико своего
сына.  Поодаль  от  нее  Андерсен  разговаривал  с  туземным  предводителем.
Последний что-то крикнул чернокожим, и те отошли от Джэн.
     Она невольно  была поражена тем, что повар разговаривал с предводителем
на туземном языке.
     Какой удивительный человек!
     Все  время  она  считала его  круглым невеждой  и идиотом.  Сегодня она
узнала,  что он  говорит не  только по-английски и по-французски,  но знаком
даже с языком дикарей западного берега Африки.
     До  этого времени  он казался ей  хитрым,  жестоким,  не  заслуживающим
никакого  доверия человеком. Сегодня он проявил себя совсем другим. Она даже
не  верила,  что  он  служил  ей  из  чисто благородных  побуждений.  Весьма
возможно, что у  него были другие планы и намерения, которых  он пока еще не
раскрывал.
     Раздумывая об этом, Джэн взглянула на него, на его хитрые глаза, на его
отталкивающее  лицо, и вдруг невольно вздрогнула. Что-то  смутно шепнуло ей,
что  под  такой   отвратительной  внешностью  не  могут  скрываться  высокие
бескорыстные побуждения.
     Из  свертка, лежавшего на ее коленях, раздался  слабый  писк. Ее сердце
радостно затрепетало. Это был голос ее сына!
     Ребенок проснулся!
     Быстро отдернула она покрывало с личика ребенка; Андерсен стоял рядом и
смотрел на нее.
     Он увидел,  как она пошатнулась  и,  держа ребенка  на вытянутых вперед
руках, с глазами полными ужаса, пристально смотрела на маленькое лицо.
     А затем с жалобным стоном упала без сознания на землю.
     X
     ШВЕД
     Когда  воины,  сбившиеся  в беспорядочную  толпу около Тарзана  и Шиты,
увидели, что их  "пляску  смерти" прервала обыкновенная живая пантера, а  не
сверхъестественное  чудовище,  они   ободрились.  Перед  их  многочисленными
копьями даже и свирепая Шита была неизбежно осуждена на смерть.
     Роков  подстрекал  предводителя  поскорее  закончить  метание  копий  и
хороводную  пляску.  Чернокожий  властитель  хотел  уже  приказать это своим
воинам, но в  это мгновение его взгляд случайно упал  на необычайную группу,
которая виднелась вдали.
     С  криком  ужаса  он  повернулся  и  пустился  что  было  силы  бежать.
Удивленные воины оглянулись, завизжали и тоже  побежали вслед за ним, толкая
и давя  друг  друга. А  за  ними, тяжело  переваливаясь,  бежали  чудовищные
косматые  фигуры  обезьян,  ярко  озаряемые  луной  и  колеблющимся   светом
догорающих костров.
     Дикий крик человека-обезьяны покрыл собою  вопли чернокожих,  и в ответ
на  этот  боевой  клич  Шита и обезьяны  бросились  с  ревом  за  беглецами.
Некоторые  из воинов  остановились  и  повернулись  к  разъяренным животным,
угрожая им копьями, но нашли кровавую смерть в объятиях страшных обезьян.
     "Пляска смерти"  превратилась в другое,  не  менее страшное зрелище,  в
котором тоже царила и свирепствовала смерть. Но у нее теперь были уже другие
жертвы -- и многочисленные, а не одна, как раньше!
     Когда вся деревня  опустела  и последний чернокожий  скрылся в  кустах,
Тарзан созвал  к себе  свою  дикую  команду.  Он  с огорчением убедился, что
никому, даже сравнительно понятливому  Акуту, совершенно невозможно  внушить
мысль освободить его от веревок, привязывающих его к столбу.
     Потребуется,  очевидно, слишком много времени, пока  эта догадка осенит
их неразвитый мозг, а за это время  он все еще будет томиться, привязанный к
столбу. И кто  знает, что может теперь случиться.  Разве не  могут вернуться
сюда и  дикари, и белые, и разве у белых  нет  такой  надежной защиты против
животных,  как ружья?  Но даже  если люди и не  явятся  сюда, он  сам  может
умереть  с  голода  раньше,  чем  тупоумные  обезьяны  сообразят, что  нужно
перегрызть веревки.
     Шита, конечно, еще  меньше понимала  это, чем  обезьяны.  Тем  не менее
Тарзан не мог не удивляться тем  качествам, которые она уже проявила. Нельзя
было  сомневаться в ее действительной привязанности к Тарзану.  После  того,
как  чернокожие были прогнаны, она  бродила  с удовлетворенным  видом взад и
вперед у столба, терлась своими боками о ноги обезьяны-человека и мурлыкала,
как довольный котенок. Тарзан был уверен, что она по собственному побуждению
привела обезьян для его спасения. Он с любовной гордостью убеждался, что его
Шита была воистину настоящим сокровищем.
     Отсутствие Мугамби немало беспокоило Тарзана. Он  старался разузнать от
Акута, что случилось с  чернокожим? Были некоторые  основания опасаться, что
звери в его отсутствие  напали на Мугамби  и растерзали его. Но  на  все его
расспросы Акут неизменно указывал молча назад, в том направлении, откуда они
вышли из джунглей. И Тарзан терялся в догадках...
     Всю  ночь  он  провел  по-прежнему,  крепко  привязанный  к  столбу.  С
рассветом он,  к своей досаде, убедился,  что его опасения  оправдались:  из
джунглей показались голые  черные  фигуры, они  осторожно  подкрадывались  к
дереву. Чернокожие возвращались! Наступал день. Им теперь казалось уж не так
страшно, как ночью, схватиться со стаей зверей, выгнавших их так позорно  из
деревни. Борьба могла кончиться для чернокожих успешно: их было много; у них
были  длинные  копья  и  отравленные стрелы. Нужно  было только  постараться
победить суеверный страх.
     Спустя  некоторое   время,   Тарзан  заметил,  что   чернокожие   стали
действительно готовиться к нападению. Они собрались на полянке, как и вчера,
раскрашенные, в перьях и украшениях, и начали дикий военный танец,  потрясая
своими копьями и испуская громкие боевые крики.
     Тарзан знал, что эти предварительные маневры обычно продолжаются до тех
пор, пока  чернокожие  не доведут себя до исступления;  тогда, раздраженные,
бешеные, они уже не боятся ничего и кидаются прямо на врага.
     Он полагал, что  при первом натиске они  еще не прорвутся в деревню; их
храбрость выдохнется, пока они добегут до  ворот. Но вторая и третья попытки
могут  кончиться  печально  для  Тарзана и  его зверей! Действительно  так и
случилось! Взвинченные своей дикой пляской  воины со страшным воем бросились
сломя  голову  к  деревне,   но  пробежали  только   до   половины  полянки:
пронзительный,  зловещий  боевой клич  человека-обезьяны привел  их в  такой
ужас, ч